— Ну, я сейчас их помассажирую и опять хоть беги.
— Твоими бы устами да мед пить.
Массаж ног начинается с легкого разминания стопы и пальцев, а по мере его продвижения вверх по ноге усиливается давление рук и амплитуда их движений. Массаж как–то незаметно перешел в легкое поглаживания ног выше и выше колена.
— Да ты искусник, — произнесла пободревшим голосом Сара, — ее дыхание и вздымающаяся полуобнаженная грудь выдавали какое–то волнение. Я посмотрел на нее. Чернющие глаза сверкали, отражая пламя свечи, губы подрагивали, готовые что–то вымолвить. Я решил их поцеловать для ее духовной поддержки. Член преступно зашевелился (откуда взялась сила), я мощно вошел в нее. Легкая дрожь прошла по ее телу, и оно полностью и страстно отдалась на волю искусителя. Мы мгновенно совершенно забыли, что спали в одной палатке два месяца, абсолютно не думая о том, что мы мужчина и женщина. Минут через 10–15 ее тело все сильнее прижималось ко мне, как бы приближая глубину влагалища к концу члена, стоны усиливались, ногти впились мне в спину. Мы ослабли в одну секунду. Через некоторое время, почти успокоившись, она трепетно обняла меня — Яшка, милый, — и нежно поцеловала. Я опять принялся за свое дело. За ночь мы еще четыре раза улетали в рай и два раза в холодную воду якутской речки. Утром Сара проснулась от нечаянного прикосновения к моему члену, который торчал слегка изогнутым колом. Она робко погладила его ладошкой, сладостно вспоминая прошедшую ночь. Я спал крепко, но был очень чуток, как охотник в засаде, чувствующий нутром каждый шорох, и всегда готовый к моментальному выстрелу в цель. Весь день, еще ночь и еще день мы выбегали из палатки, только чтобы остыть и смыть горячий пот. К вечеру Сара взмолилась — Яшенька, я смертельно хочу есть.
Кроме каши, я ничем не мог ее накормить. Не прошло и получаса, как я внес в палатку рассыпчатую кашу, благоухающую кубанским рисом и топленным вологодским маслом.
— Яшка, мне никогда в жизни не было так хорошо, и я никогда не ела ничего вкуснее.
Доев последние рисинки и облизав со смаком ложку, она добавила: — Дурашка, я думала, что такую непрекращающуюся любовь только писатели выдумывают в книжках, а оргазм и блаженство от него — это выдумки моих непутевых подруг.
— А как же одиннадцать лет замужества? — удивился я.
— Это было неинтересное, как бы обязательное занятие, редко больше одного раза в неделю, — грустно добавили она. Перед сном мы пару раз предались любовным утехам и сморились в мертвецком сне.
Утром мы переставили палатку на террасу на более сухое и высокое место. Упаковали всю коллекцию, убрали все коряги и крупные камни с площадки, где предполагалось принять вертолет. Приготовили консервированный борщ и гречневую кашу. Досыта наелись. До ночи терпения нам не хватило. Вечер и полночи палатка ходила ходуном. Иногда из нее выносились два голых тела, с визгом и хохотом летящие в холодную воду.
Пришло 20 августа. Наши коллеги не возвращались. Они знали, что нас должны были вывезти 13–15 августа, поэтому мы их особо не ждали. (Оказывается, у них пали лошади. Они все маршруты выполняли пешком, все таская в рюкзаках, и раньше времени ушли в ближайший поселок). Вертолет мы ждали ежедневно весь световой день. Теперь торопиться было некуда. Мы были, в общем–то, счастливы в своей неожиданной любви. Вертолеты на севере могут не прилетать и неделю, десять дней. Задержка вылета становилась нам на руку. Некоторое беспокойство вызывало стремительное сокращение всех продуктов, кроме муки и чая. Мы стали экономить тушенку и собирать из нее жир. На десятый день я, плюнув на все, и решив, что без меня не улетят, пошел ловить хариусов. За ужином мы едва не объелись. После второй недели мы стали отходить от базы с каждым днем все дальше и дальше. Пошли грибы, созрела голубика. Мы жарили грибы на жире из тушенки, пекли пирожки и варили вареники. Запивали ароматным чаем, растягивая по одной карамельке на день. К концу месяца грибы кончились, кислые до оскомины вареники без сахара с трудом лезли в рот.
И тем не менее, если сказать, что нам было хорошо, — это значит не сказать ничего!
Можно было, бросив все, уйти на ближайший прииск, расположенный в 70–80 километрах от нашей стоянки, а оттуда добраться до Якутска. Но мы понимали, что скоро выпадет снег, под ним останется коллекция, собранная с таким трудом, за ней никто не полетит. Вторую такую коллекцию не собрать, да и денег никто не даст на повторную экспедицию. Мы решили остаться, ведь за нами все равно рано или поздно прилетят. Мы были уверены, что в Новосибирске уже точно предпринимают какие–то меры, поскольку уже целый месяц, как мы должны были вернуться. Я поставил палатку поменьше на твердый каркас, приспособил свою маленькую разборную печурку–буржуйку и стал каждый день заготавливать дрова. На речке появились ледяные забереги, и перестали ловиться хариусы. Уйти высоко в горы за снежным бараном я не решался — не мог же я оставить Сару одну на два дня. Этот поход оставался на крайний случай, к тому же по свежему снегу барана возможно выследить за один день. Мы перестали ждать и тревожиться. Днем гуляли по окрестностям, придумывая, как бы разнообразить нашу немудреную, преимущественно растительно–мучную трапезу. Ночью сливались в разнообразных любовных позах и забывали все на свете, а мир, который, казалось, забыл о нас, нам и на дух не был нужен. Прошло еще две недели. Я приготовил поленицу дров в свой рост и заявил, что завтра прилетит вертолет. На вопрос: «Почему?», — я ответил, что примета такая и вспомнил почти аналогичную ситуацию на Колыме. Там тоже целый месяц до глубокого снега не было вертолета. А прилетели сразу два аккурат на следующий день после того, как мы завершили заготовку дров, которых хватило бы на всю зимовку.
Утром из последней горсти гречки, двух ложек свиного жира я принялся варить кашу по рецепту известного автора книг о рецептах народов Мира Вильяма Похлебкина. Минут за пять до её готовности из–за сопок раздался рокот вертолета. Мы, чуть не матерясь, накинулись на вертолетчиков, они не дрогнув молча выслушали. Один из них заявил: «Да если бы я досрочно из отпуска не вернулся, вы бы тут куковали до декабря». Отпуска на севере длятся по полгода. Поиздержавшись на югах, наш вертолетчик вернулся домой. Проходя мимо диспетчерской, он заглянул туда, чтобы выяснить, когда нас вывезли. «Как мы их вывезем, если кроме тебя никто не знает района, куда ты их забрасывал?» — услышал он ответ. На следующее утро, не позавтракав, как только рассвело, он летел к нам. За это он и его второй пилот получили горячую гречневую кашу. Мы стали грузиться. В гостинице эти паразиты из администрации поместили нас в разные, причем не одноместные номера. Через два дня мы были в Академгородке. Примерно такая же ситуация, когда мы остались опять вдвоем выполнять всю работу, случилась в Якутии через четыре года. Только в тот год мы не ждали вертолета, а «сплавлялись» на лодке по почти пересохшей реке, буквально через каждые полкилометра, перетаскивая лодку волоком, разгружая и загружая каждый раз почти полтонны груза.
— Ты что, сильно устал? — удивилась Милана, почувствовав отсутствие порыва в моих объятиях, когда я вошел в общежитие. Мы прошли на нашу кухоньку. Я снял рюкзак. Сел.
— Мила, я не могу понять, как, но я тебе изменил.
Молчание длилось не долго: — Глупый, я ушла от мужа, потому что мне нужен только ты. Медведева от мужа и сына не уйдет.
— Милая моя, я не смогу быть с тобой не потому, что у меня появилась женщина, продолжения отношений с которой наверняка не будет. Я предал наши отношения, в которых, кроме тебя и меня, никого не было, — комок стоял у моего горла. Я понял, что я действительно потерял. — Именно из–за этого предательства я никогда не смогу смотреть открыто в твои глаза, — выдавил я из себя.
— Ну, ты же мой, мой! — обняла она меня.
— У меня нет права и на йоту быть именно твоим, именно тебя я не достоин!
Я ушел в другое общежитие к своим однокурсникам. Никто ничего не спрашивал. Большинство девушек курса в своем кругу, как я узнал от них через двадцать лет, переживало это событие, осудило меня за измену Милане и, по их мнению, низменный нечестный поступок по отношению к Василию Вячеславовичу, одному из любимых преподавателей и мужу Сары. Милана через полгода вернулась к мужу. Она любила меня. Через пять лет, когда я уже был во Владивостоке, мы встретились. У нас завязалась переписка. У меня предстояла поездка в Новосибирск. Милана собиралась уехать из страны. Вот ее последнее письмо перед отъездом в Израиль.
Лапчена мой милый!
От твоих писем веет такой нежностью, в них весь ты, мне даже душно становится. Ты знаешь, я испытываю такое неповторимое волнение и у меня возникает вихрь эмоций и возникает впечатление, будто бы я иду не на почтамт, а к тебе. И хотя умом четко понимаю, что тебя не может быть там, но сердце не верит. Если мы когда–нибудь встретимся, то только на почтамте! Я только там получаю необходимую мне дозу жизни, любви и,конечно,тоски. Любить и тосковать это совершенно неразделимые чувства. Рядом с тобой (ты же видел) никакой тоски и в помине не было.
Яшка, понимаешь ли ты в принципе, сколько много ты для меня значишь? Ну, я не знаю, можно ли это выразить в письме, чтобы это звучало искренне. Надо видеть твое лицо, глаза, слышать голос. Я повторяю это еще раз, что ты своим появлением снова дал возможность жить. И Нахимцев правильно говорит, что я просто чокнулась со своим Рахмановым. Правда,потом добавляет, что в этом и есть моя прелесть, но это уже не суть важно. Важно то, что раньше ты был для меня в буквальном смысле богом, в котором я в свое время разуверилась. Распалось то, что я себе напридумывала о тебе, а ты оказался просто настоящим мужчиной со всеми достоинствами и недостатками, но все–таки любимым мной мужчиной. И если от веры в бога можно иногда избавиться, то от тебя самого я не смогла избавиться практически все семь лет.
Все годы без тебя я жила совершенно растительной жизнью. Без чувств, желаний, интересов. Без особых эмоций. Я, правда, не знаю, на сколько бы еще меня хватило, если бы вновь не появился ты. Просто не знаю! Зато я знаю точно, что мужа я все–таки оставлю. Как выяснилось, я была слишком самоуверенной, когда говорила, что все образуется, что не собираюсь рушить семью, что все устоится. Все совершенно не так. Я должна быть свободна. И, как я поняла, в мужья–то мне вообще никто не нужен, наверно, даже ты. В теперешней моей семейной жизни теряется гораздо больше, чем приобретается. Тогда мне было все равно, я была угнетена морально, все рушилось прямо на глазах, все, во что я верила (или придумала). Я растерялась, даже не растерялась, а потерялась. Мне стало все равно,кто и куда меня поведет. Однако я довольно быстро поняла, что совершила, скорее всего, непоправимую ошибку. У меня не было сил стряхнуть эти, так называемые «узы». А сейчас все. Больше не могу!
Не вздумай себя винить. Не виноват ты, милое мое создание. Простоя это я такая бешеная баба, просто ты на меня так действуешь. Я никого,кроме тебя,не воспринимаю. Пусть я буду одна, но это все равно будет лучше того, что есть сейчас.
Целую своего славного Лапчену. Очень хочется прижаться к тебе, закрыть глаза и улететь в небытие. Милана * * *
Прошел еще год. Прослушанные спецкурсы, прочитанные учеными–геологами, и забота непосредственных руководителей, также почти неизбежное пребывание в научной среде, вводили почти весь наш курс в науку. Научная среда Академгородка была невероятно привлекательной и захватывающей. Каждого из нас опекал один из ученых Института геологии. Часто это были люди с всемирно известными именами и заслугами. Это была необыкновенная школа. Мы чувствовали себя настоящими исследователями в университетских аудиториях и институтских лабораториях, не говоря уже об исследовательской работе в экспедициях.
Как–то надо было показать рукопись моей статьи академику Кречетову. В институте нам не удавалось встретиться, и он сказал, чтобы я пришел к нему домой после шести вечера. Академики жили в отдельных коттеджах, расположенных в сосновом бору на окраине Академгородка. Когда я пришел, Сергея Борисовича еще не было дома, молодая женщина пригласила меня пройти в гостиную. Я рассматривал ее убранство, фотографии и картины на ее стенах (жена Сергея Борисовича была дочерью известного русского живописца). В гостиную вошел пяти–шести летний ребенок с заплаканными глазами, я поинтересовался, какое горе произошло. Он сказал, что сломался велосипед, и я попросил показать его мне, он куда–то побежал и привел ту женщину, которая меня пригласила войти. Она представилась: «Татьяна», и сказала, что это ее сын Юрка. Втроем мы пошли в гараж, который служил складом для всякого хлама. У велика были пустяковые неисправности: слетевшая цепь и спущенная задняя шина. Мы с «помощью» Юрки поставили на место цепь, заменили ниппель и накачали колесо, и он принялся радостно гонять по коридорам. Я пошел мыть руки, со второго этажа спускался Сергей Борисович с супругой Валентиной Васильевной, они отметили, что я уже успешно успел заняться их хозяйством, я возразил, что это мелочи. После обсуждения рукописи меня не отпустили и оставили до ужина.
Позже Валентина Васильевна пару раз приглашала меня исправить какую–нибудь незначительную поломку, иногда с другом их семьи меня приглашали на обед или ужин. Мы, в общем–то, сдружились с Юркой. Спустя несколько месяцев друг семьи высказал мне, что я веду себя совершенно неадекватно: вожусь только с Юркой и почти не уделяю внимания его матери, а они с Валентиной Васильевной положили на меня глаз, как на вероятного мужа (муж Татьяны погиб в экспедиции два года назад), поскольку ко мне привязался Юрка, а я не противен его матери и, по их мнению, вполне перспективный ученый — против последнего факта не возражал Сергей Борисович. Я понял, зачем был нужен пустяковый ремонт и остальные приглашения. Все это было, с одной стороны, лестно, но с другой — тревожно. В результате положительного выхода в создавшейся ситуации светила прямая ровная дорога в науке, защищенная именем академика, а в случае моего не тактичного отказа все может случиться совсем наоборот. В мои планы как бы не входило жениться на ком–либо, кроме Сары. «А нужна ли мне эта «прямая ровная дорога», если я перспективный и без их участия? — подумал я. — К тому же мне пока никто ничего не предлагал, и нечего дергаться», — и все–таки я стал как можно реже появляться в институте, чтобы не встречаться с Валентиной Васильевной (академик ни разу меня не приглашал), а вскоре я надолго пропал из их поля зрения в очередной экспедиции, во время которой Сергея Борисовича перевели в Москву, и все семейство уехало с ним, кроме младшей дочери, которой надо было оканчивать университет.
Начались семидесятые года XX века. Готовилась большая экспедиция по исследованию закономерностей формирования на огромных просторах Сибири условий среды и морских сообществ, которые существовали в далеком палеозойском времени. В ней должны были участвовать ученые четырех институтов из Новосибирска, Ленинграда и Москвы, которые лучше всех знали химические и минералогические условия образования осадочных пород, особенности животных, которые жили в те далекие времена. Поскольку мои кораллы были одними из главных составляющих донных морских сообществ палеозойских бассейнов всей планеты, а я к тому времени уже неплохо их изучил, меня включили в состав экспедиции. Колымская, а теперь и якутская слава о моих экспедиционных способностях утвердили руководство в этом выборе.
Мне и еще одному сотруднику Института — опытному полевику — поручили составить список необходимого оборудования и продуктов. Недоуменные вопросы вызвали обозначенные в списках два ящика сливочного масла и три мешка муки. Масло, типа того, растает, заплесневеет и т.д. А муки на всякий случай и одного мешка хватит. Я возразил — а как же хлеб печь?
— Какой еще хлеб? — последовал встречный вопрос.
— Обычный хлеб, без всяких примесей. Вкусный и свежий, — с легкой издевкой выдал я.
— Кто это будет делать?
— Ваш покорный слуга.
— Масла–то зачем столько?
— Есть на завтрак с этим хлебом и малосольными хариусами, — добавил я. Такие завтраки при наличии этих компонентов мы практиковали в колымских и чукотских экспедициях.
— Оно все лето без холодильника не протянет, испортится, — посыпались возражения.
Мне надоели эти словопрения, и я заявил: — Хорошо, если мука и масло пропадут, то вы всю их цену запишете на меня. Если же ничего такого не случится, то на меня вообще не пишете никакого «забора».
Стоимость всех продуктов, курева и алкоголя расписывалась поровну на всех участников экспедиции. Кто выходил из курительной и питейной нормы, платил дополнительно. Это называлось «брать под забор». Мое предложение, с точки зрения большинства участников экспедиции, было более чем выгодное. Значительная сумма денег исключалась, как они полагали, из оборота. Мои коллеги ни в коем случае не были шкурниками или скрягами, это был тот случай, когда пустячок, а приятно. Работать нам предстояло почти в заполярье, и сомнений, что мне удастся сохранить масло, не было никаких. По прибытию на место будущей базы, как только мы выгрузили снаряжение и продукты из гидросамолета, я взял лопату, кирку и пошел в лес. Подняв мох и обнаружив искомую мерзлоту, я выдолбил две ямы под размер ящиков со сливочным маслом. Принес ящики, накрыл их палаточной тканью, а сверху мхом. Потом призвал весь народ и сказал: — Масло брать только из одного ящика, пока оно совсем не кончится. Если кто будет ковырять, а не отрезать прямоугольными ломтиками, убью на месте, — добавил шутливо–строго.
Чем меньше открытая поверхность сливочного масла, тем медленнее и меньше оно окисляется. Через три дня я испек первый хлеб и отнес его, еще дымящийся и ароматный, под навес, служивший нам столовой. Сам пошел за полотенцем, чтобы накрыть горячие буханки. Хлеб должен как бы дозреть. Завтра предстоял первый маршрут. Когда я вернулся, четырех булок хлеба и масла в миске как не бывало.
— Вы думаете, при таком аппетите нам оставшихся шести булок хватит на три дня? — торжествуя в душе, вопрошал я.
— А мы завтра устроим в честь прибытия баню и испечем еще хлеб, — последовал незамедлительный ответ.
— Муку и масло на кого записывать будем? — не преминул я возможностью съязвить.
Дружный смех и предложение сходить за маслом и намять еще пару булочек хлеба, пока он не остыл, стали единогласным принятием моего городского условия.
В этой же экспедиции была и Сара. В Академгородке мы смогли вытерпеть друг без друга чуть больше месяца: стали приходить на работу в институт по выходным, ходили на лыжные прогулки, ездили на велосипедах по лесным тропинкам, иногда назначали свидания в городе. Лишь незадолго до выезда в экспедицию мы стали бывать вместе чаще, поскольку мне выделили отдельную комнату в новом общежитии. Наш отряд состоял из двенадцати человек, лагерь разбивали из 8–10 палаток. Мы с Сарой ставили свои палатки на краю лагеря и ночевали, как правило, в ее палатке. В моей палатке всегда были радиостанция, радиоприемник, несколько фотоаппаратов и оружие с комплектом боезапаса. В июле в нее попала молния. Палатка мгновенно вспыхнула, народ кинулся тушить пожар, но раздались многочисленные взрывы, сопровождаемые свистом пуль. Все залегли. Не сгорели лишь фототехника, которая была в добротном кожаном кофре, и радиоприемник «Геолог», имевший специальный корпус, рассчитанный на трудности экспедиционных условий. Я был на рыбалке, и у меня остались только штормовка, сапоги и удочка. На следующую ночь мне приснился сон, в котором со мной приключилась оказия, которые иногда случаются с малыми детьми, в результате чего я оказался измазанным в дерьме с головы до ног. Народ пошутил, что по примете — это к деньгам. Самое невероятное, что именно в этот день была опубликована таблица с выигрышами облигаций по трехпроцентному займу, в которой на мою облигацию выпал выигрыш в пять тысяч рублей, о чем я узнал по приезду в Академгородок. По тем временам это была сумасшедшая сумма, обычному ученому и инженеру надо было вкалывать почти три года и не тратить ни копейки, чтобы получить такие деньги.
Интеллигентное научное окружение приняло нас с Сарой, как это обычно бывает в любом людском сообществе: если вы в ваших отношениях не выходите за рамки, которые устанавливает и принимает это окружение — да будут они на радость вам и окружающим. В профессиональном сообществе такие ситуации вызывают как отторжение, так и восхищение и, безусловно, дают повод для пересудов — иногда нейтральных, иногда завистливых, но в нашем случае не осуждающих и тем более не злобных. Мы снова были круглые сутки неразлучны.
Кстати, о приметах и снах. Я вообще–то почти не верю в эти потусторонности, но факты неумолимая вещь. Так вот еще об одном случае. На обеде в студенческой столовой у меня в тарелке оказались четыре (!!!) лавровых листа: один огромный, два поменьше и один, просто маленькая веточка с кусочком листика. Ни у кого за столом в тарелках не было ни одного листика. Один из сидящих сказал, что если из всей компании только у одного в тарелке окажется лавровый лист, то это к письму. Все развеселились и стали обсуждать, что же это за письма я получу. К окончанию обеда после острых дисскусий все пришли к заключению: я, по меньшей мере, должен получить посылку, денежный перевод и письмо. Что мог означать этот лавровый обрывок никто не мог предположить. Ради потехи мы всей компанией пошли на почту. Я получил… четыре извещения из Магадана: на посылку, денежный перевод, заказное письмо и приглашение на телефонные переговоры, которые должны были состояться… вчера. Вот что означал этот непонятный для нас обрывок лаврового листа. Ну и как тут не верить приметам или снам? Правда, такие невероятные совпадения случались всего дважды, хотя, может быть, именно они, в отличие от других запомнились из–за их точного попадания и значительности.