«Мы ваши Создатели!» — вторит голос над головой: слова разверзают город, а слоги рассыпаются и налипают на дороги, что скрещиваются паутиной.
«Мы будущее этого мира» — продолжает говорящий. Я с трудом открываю плачущие от соли глаза и наблюдаю ухватывающую воду: она стремится обнять меня; ощущаю удар волны.
«И если вы живёте…»
Вода наполняет лёгкие словно сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, а потому жидкость переливает через край, ощипывает, давит.
«…дышите нашим воздухом…»
Вскидываю руками к некогда молебному небу, но вместо того сталкиваюсь с бессердечной поверхностью воды.
«…едите нашу пищу…»
Я хочу закричать.
«…смотрите на наше небо…»
Кричу.
«…Знайте! Без нас не будет вас»
Захлёбываюсь: ледяная жидкость взбирается и наполняет изнутри.
«Вы наши подчинённые, а мы Боги»
Тело обдаёт жаром; я чувствую: вот-вот вспыхну, загорюсь.
«Восхваляйте же своих Создателей!»
Открываю глаза.
Помню, что тонула. Помню ледяную воду и обжигающее нахождение в ней — такое возможно? Сколько будет повторяться этот сон? Сон равно дефект. Из-за этой мысли весь учебный день не могу найти себе места. И весь учебный день избегаю Ромео, дабы он не докучал расспросами. Уроки идут без изменений — скучно и стабильно, хоть это радует. Остаётся последняя дисциплина. Ромео, будь он неладен, выплывает из кабинета и двигается навстречу — не спастись, беседы не миновать. Поправляю ворот рубахи и делаю глубокий вдох. Он ничего не поймёт, не заподозрит… Ромео заискивает моего внимания — сдаюсь, замираю, отвлечённо смотрю в сторону. И вспоминаю, как в том странном видении меня накрыло водой: ощущения были реальны. Волна захлестнула. Город тоже захлёстывал. Может, я боялась в нём утонуть? раствориться и потеряться, боялась, что меня накроет волной безызвестности?.. Нет, брось, ты же Голдман, а Голдман ничего не боятся. Да и чувство страха — равно иным чувствам — не может докучать высшим людям, людям с поверхности, Создателям.
— Что-то случилось? — интересуется (да, браво, он ничего не понял и не заподозрил) Ромео и чуть протягивается ко мне.
Отклоняюсь, выдерживая привычную (и разрешённую) дистанцию, после чего делюсь повторяющимся сном, который приходит в течение дня то ли воспоминанием, то ли наваждением.
— Да, это звучит глупо, согласна, — быстро роняю я.
— Вовсе не глупо, всё в порядке, — утешает Ромео. — Ощущения не могут быть глупыми, ты так чувствуешь, и это твоё право.
Чувствуешь. Мерзкое слово. Игнорирую его и прошу:
— Только не говори никому.
— Обижаешь.
Слабо улыбаюсь. С Ромео комфортно: он всегда выслушивает; не всегда соглашается (а точнее — никогда), но выслушивает определённо. И почему я опасалась беседы с ним?
А, вот почему. Последующее в его голосе беспокойство (или это забота?) мне не нравится вовсе; чувства есть удел низших людей, так прописано в Своде Правил, так учат в Академии. Чувства равно слабость, чувства равно уязвимость, чувства равно отклонение.
— Не думала обратиться к врачу? — роняет юноша.
Чего?
Без улыбки насмехаюсь:
— Откуда столько наивности, Ромео?
Он встряхивает головой и сбежавший из-под геля черный волос прибивается обратно; словно заплатка — встаёт на своё место. У Ромео шрам на виске, который он пытается скрыть чёлкой, и ещё один на щеке — под глазом: едва заметный рубец. Не говорит об их появлении, только хмурится. Ромео часто хмурится. Мне нравится, нахожу это серьёзным.
— Тебя должно волновать твоё здоровье, — говорит Ромео.
— Меня должны волновать часы рекламы, купленные отцом. И моя жизнь на поверхности. Больше ничего.
Юноша кивает будто соглашается. Но он не соглашается, вижу.
— Хорошую репутацию заслуживают годами, плохую — секундами, — настаиваю я. — Моя семья обладает хорошей репутацией.
— А моя — никакой, однако я тоже на поверхности, ещё и вместе с тобой, золотая девочка, — предаётся спору Ромео.
— О да. По этой причине мне пришлось ругаться с родителями, когда я выбрала в партнёры тебя, а не стала ожидать навязываемого ими и перспективами жениха. Ты должен понимать. Не должен забывать.
Ему не нравится, когда я напоминаю об этом. Но я напоминаю, потому что он вынуждает. Ромео не скудоумен — по крайней мере, не всегда. Я беспокоюсь о нашей паре. Я беспокоюсь о своём имени ещё больше. Я беспокоюсь о себе. Но это не чувства — лишь статика. Ты должен знать, как поступить правильно, и только здравый ум, рациональность мышления и зрелость поступков позволят тебе остаться на поверхности.
— Тебе не кажется, что твой парень просто идёт в комплекте к образу идеальной девочки? Я живой, не замечала? Не пытайся стыдить, сама выбирала.
— Тебя задела правда? Будь готов, что люди попытаются вскрыть твои гнойники, дабы преуменьшить боль своих. Но мы не можем позволить себе быть уязвимыми. Мы — Создатели, помнишь?
— Такое не забывается, однако истинный Новый Мир отличается от картинки в твоей голове. Когда ты это признаешь?
— Закрой рот, Ромео, — спокойно говорю я. — Слышал сигнал? Нам пора на урок.
— И всё же тебе следует чаще думать о здоровье: болезнь может случиться с каждым, — настаивает юноша, повышая голос, и получает мой недовольный взгляд. — Прости, буду тише…
— Постарайся.
— Попытайся искоренить заразу на началах.
— Болеют исключительно безумцы.
И это прописано в Своде Правил.
Ромео вздыхает. Потому что с данным заключением нельзя не согласиться. Потому что иначе быть не может. Болезнь равно отклонение, отклонение равно изгои. Люди Нового Мира — в особенности Создатели — не могут быть изгоями. Противоречие.
— Думаю, мы всё обсудили, — протягиваю я, на что юноша протягивает ко мне руку и пытается взять за локоть. — Эй, это ещё что такое?
Он знает, что я не люблю демонстрацию отношений. И даже с соответствующим документом (когда придёт возраст) не стала бы то делать. Бесстрастие — вот, что в моде. Было, есть и будет.
— Просто подумал…
— Не похоже, что ты думал в этот момент, Ромео. Идём на урок.
Смотрю на отдаляющийся к аудитории силуэт Ромео. Думается, его спина будет также отдалятся от меня по коридору в Здании Комитета Управляющих. Что-то напоминает…я это уже чувствовала. Видела. Была в этой ситуации, разве нет? Это называется «дежавю»? — его только не хватало…
Ромео оборачивается, чтобы убедиться — я следую. Но я не следую. Тогда юноша возвращается в пару шагов, замирает напротив и говорит:
— Я думал, мы идём на урок.
— Верно, — холодно отвечаю я.
— Но ты не пошла.
Почему мне становится тошно от его вида?
— Ты внимателен.
Замолкает. Смотрит. Не слышит подстёгивающую интонацию, но видит соответствующую конструкцию.
— Ладно, прости меня. Я был резок с тобой и мог обидеть…
Ладно?
В любом случае, он говорит то, что на моём месте хотели бы услышать. Перебиваю:
— У меня нет расстройства, Ромео, я здорова.
— Что?
Настаиваю:
— Усталость и только сказывается на мне, всё в порядке.
— Я верю тебе, — без раздумий отвечает юноша и во взгляде его произрастает колос слепого следования: маленький такой росток, что проталкивает сухую землю и даёт начало.
А не стоило бы, Ромео. Делать этого нельзя. Никогда. Потому что только незнакомые люди и недруги смеют говорить друг другу правду — бросаться ею, плеваться, обнажать, обжигать; а люди связанные, бесконечно запутавшись в собственных грёзах и фантазиях, врут и врут: врут прямо в глаза, лукавят, обманывают, утаивают, покрывают. И вечно улыбаются. Бояться нужно не врагов; друзья более опасны. Во-первых, им заведомо известны слабые места. Во-вторых, предают не чужаки, а те, кому ты доверяешь. Чужак предать не способен.
А тебе я соврала, Ромео.
Не чувствую себя здоровой. Полностью — нет. И да, и нет. Не понимаю…Какой-то странный день, вчера было лучше.
— Ты чудесная девушка, — и вот уже уголки губ Ромео поднимаются в неестественной улыбке. — Ты мне нравишься. Я говорил об этом твоему отцу…
Следовало притупить его пыл, напомнив, что такие признания годны интимной обстановке — в нашем же положении, ситуации и обстоятельствах уместно молчать.
— И повторил бы вновь: я дорожу нашими отношениями и не позволю каким-либо невзгодам помешать им, воспрепятствовать нам с тобой.
Он вновь говорит желаемо. Но желаемо не равно правильно. Запоминаю каждое слово, а в мыслях прогоняю: я сдам тебя при первой же возможности, Ромео. Сдам, потому что так будет правильно, потому что так следует делать по закону, по правилам, по порядку. По Своду. Чрезмерный или кажущийся нездоровым интерес, что превышает полномочия возможностей нашей ступени отношений следует притуплять, обращаясь в Палату Безопасности. Мы на первом уровне партнёрства — с шестнадцати лет обучающимся в Академии дозволено заводить отношения (в них входит выстраивание коммуникации отличительного от обычного общения типа), но отношения эти должны одобряться с обеих сторон родителей и, соответственно, государственным режимом. С совершеннолетием приходит больше возможностей, но к этим допущениям собираются медицинские заключения и вводится дополнительное образование, что меня настораживает. Я бы не торопилась. В любом случае, не терплю лишние компании, не терплю нарушение моего пространства. Третья ступень партнёрства — в двадцать один год — разрешает вступление в брак. Это необязательно, но на моей памяти не было в Новом Мире женщины, которая бы не вышла замуж в дозволенный час. Мужчины женятся позже — ожидают избранниц с предыдущих ступеней отношений. Но разница в возрасте между партнёрами невелика. Оптимальна. Слово «оптимально» подходит многим аспектам нашего мирного существования. Что касается большой разницы в возрасте, она недопустима и считается отклонением — такую пару не одобрят и официально не утвердят. Много что называют отклонением. Я согласна с каждым пунктом. Излишнее любопытство — отклонение, чрезмерная апатия или увлеченность делом — отклонение, чувства — отклонения, неспособность контролировать эмоции — отклонение. Всё должно быть оптимально. Всё должно быть правильно. Иначе — наказание. Иначе — Зал Суда и отречение. А если от тебя отречется мир, в котором ты пребываешь, это равносильно смерти: больше ты не жилец. Ни в этом мире, ни в каком-либо другом (за неимением выбора).
Отец говорил: «Выбирай слова, но перед этим — мысли. Всё под силу». И я выбирала. Всегда. И всегда выбирала правильно, потому что выбирала оптимально, расчётливо, спокойно, по правилам и допущениям. По Своду Правил. По своему воспитанию.
Мы познакомились с Ромео в лифте Академии. Мы и раньше учились вместе, но я не обращала на него (и всех прочих) внимания, пребывая в компании личных дум и будучи сосредоточенной на выдаваемом учебном материале. Тогда из не застёгнутого рюкзака выглядывала книга, что была без разрешения взята из отцовского кабинета (что-то не меняется от слова совсем).
— Предпочитаешь старую печать? — спросил юноша подле меня, что зашёл этажом выше.
Оставила его слова без ответа — лишь спесиво глянула и закрыла рюкзак.
— Я тоже, но достать её проблемно. Приходится спрашивать у друзей. А ты свою откуда взяла? Небось из домашней библиотеки, ты вроде как Голдман, золотая девочка?
— Неблагоразумно рассуждать о старой печати, что запрещена в обороте, под камерой в коробке метр на метр, — ответила я и нажала кнопку лифта, дабы выйти раньше.
Лифт замер. Замер, однако двери не открыл.
— Всё из-за тебя, — шикнула я в лицо незнакомца и попробовала вызвать диспетчера.
— Не спорю, — улыбнулся юноша. — Кстати. Меня зовут Ромео.
— «Кстати», — передразнила. — Добавь фамилию, Ромео, чтобы облегчить кому-то составление отчёта, — и я вновь кивнула на камеру, — а мне — составление жалобы.
— Ты воспринимаешь правила буквально.
— Правила и созданы для того, чтобы воспринимать их буквально, Ромео: слушаться, следовать.
— А мне думается, правила созданы для того, чтобы их нарушать, — засмеялся мальчишка.
— От тебя сплошные проблемы, тебе так не кажется?
— Ты Голдман, верно?
— Не вижу реверанса.
— Точно. И книжка наверняка из отцовской библиотеки, я видел репортаж о вашем доме, видел твоего отца за работой. Тебя не видел.
— Съёмки проходили, когда я была на учёбе.
— Избегаешь камеры…Не любишь их?
— Кто ж любит?
— Но любишь внимание?
— Кто ж его не любит?
Бросила взгляд на замерший глаз в углу лифта.
— Эта камера не работает, можешь не волноваться.
— Отсутствие бдящего не должно преумалять личное желание поступать по закону.
— Только не говори, что процитировала Свод Правил. Тебе шестнадцать, верно?
Ловко сменил тему.
— Только исполнилось, — ответила я.
— Отпрошу тебя на свидание у твоего отца.
— Не посмеешь.
— Поблагодари, что предупредил.
— Зачем мне соглашаться? Мы знакомы пять минут и на протяжении пяти минут спорим. Хочешь, чтобы это продолжалось вечно?
— Вечно? Конечно хочу!
— Ты мне не нравишься.
— Отношения должны приносить пользу и перспективу, а не чувства (тем более симпатии). Кому как не тебе знать, золотая девочка.
— Раз камера не работает, я скажу: ты раздражаешь меня, Ромео, с первого выкинутого тобой слова.
— Прекрасно, нам всегда будет о чём поговорить.
— Наглец.
— Попробуешь ещё раз вызвать диспетчера?
— Что угодно, лишь бы сократить время в твоей дурной компании.
И Ромео — время спустя; как раз, чтобы я успела остыть после беседы и подумать о нём — в самом деле пришёл к моему отцу, предложив поухаживать за старшей дочерью семьи Голдман. Мать, увидев Ромео в кабинете, воскликнула, что подобному союзу не бывать. Отец настоял: пускай молодые знакомятся, свидание не равно брак. Но я всегда знала — знала! — что первого человека, которого подпущу к себе, назову мужем; не терплю растрачиваться на пустое.
— Не бывать! — повторно воскликнула мать, однако к свиданию подготовила. — Ты Голдман, помни.
— Я просыпаюсь с этой мыслью, можешь не начинать…
Огрызнулась. Случайно. Мать пригладила пальто на мне.
— Веди себя…
— Сама всё знаю.
— Говори…
— Знаю.
— Не торопись с решениями и действиями. Всё в твоей жизни будет, позволь времени распорядиться этим.
— Да-да, ладно.
— Куда пойдёте?
— Ромео сказал, на дамбу, — спокойно ответила я.
— У него есть деньги? — спросила мать.
— Не будь их, его бы не было в Северном районе и в Академии в том числе.
Опять огрызнулась.
— Достаточно ли у него денег на тебя?
— Я не знаю.
— Твоя первая ошибка.
Это укололо. Сильно.
— Я не ошибаюсь, мама.
— Разве? С кем ты вообще идёшь? Я о нём не слышала, не знаю этого мальчика, не знаю его родителей. Кем он хочет быть?
Обречённо:
— Не знаю.
— Вторая ошибка, — констатация. — Тебе плевать, какую должность и какой статус в обществе займёт партнёр? Это и твоя репутация, ты же Голдман!.. — Мать огорчённо выдохнула, расправила плечи и вновь набрала воздуха: — Значит, вы вместе учитесь в Академии, хорошо. Всегда общались?
— На днях познакомились.
— Вот как…
— В лифте. Мы застряли.
— Третья ошибка.
— Назидательные речи окончены, я могу идти?
— Остановись на трёх.
Я вышла из дома: Ромео стоял на крыльце — слегка продрогший; улыбнулся глазами и просил следовать. Он сказал:
— Когда-нибудь я понравлюсь и твоей матери.
Значит, всё слышал.
— Ей даже я не нравлюсь, о чём речь? — ответила наперерез.
— Не бывает, чтобы ребёнок не нравился родителю.
— У тебя наоборот?
Ромео смолчал.
Мы отправились на дамбу. О ней позже, но локация эта хорошая, малолюдная, закрытая и нахождение без причины считается нарушением, это не место для каких-то прогулок. Для встреч, свиданий и совещаний — да. Там достаточно увеселительных заведений. Дамба предполагает наличие воды подле, а потому действует множество ограничений. В ресторанчике под названием «Фалафель» мы беседовали: об учёбе, жизни на поверхности, Новом Мире, низших людях. Ромео осуждал последних и поддерживал меня, после чего я одобрила его, согласилась на партнёрство, согласилась стать парой. И это, как оказывается, не входило в планы родителей. Отец и мать сочли допустимым свидание — одну встречу. Как некий опыт. Но я сказала, что вижу в Ромео перспективу, а потому желаю быть парой. Да и спорить с ним мне нравилось. В спорах узнаёшь много нового и расширяешь кругозор.
— «Блондинка и чёрный парень», ты представляешь такой заголовок в Вестнике? — гневно спросила мать. — Тебя отпускали хорошо провести время, а не привести в дом жениха.
— Он не жених, очевидно. И что за заголовок? Мне выбрать белого парня, чтобы угодить чьим-то представлениям?
— Просто не исключай людскую предвзятость и стереотипность, которая не стирается веками, и за которую ты можешь поплатиться собственными нервами.
— Новый Мир идеален! — крикнула я и направилась в свою комнату. — Если думаешь иначе — обратись к специалистам!
Сначала я думала, семья Ромео настояла на том, чтобы он выбрал в качестве спутницы на ближайшие годы меня. Голдман всеми уважаемы, все хотят быть с Голдман, все желают вести дела с Голдман. Но — как оказалось — не Дьюсберри, не семья Ромео. Они не выказывали интереса, вот так новости. И — в итоге — я всё равно не поняла, чем занимаются его родители, а потому решила не докучать расспросами. Любопытство — наказуемо, вердикт Свода Правил..
— Пойдём на урок, — говорит Ромео в настоящем времени. — Не хочу, чтобы ты получила из-за меня выговор.
— Мы успеваем до третьего сигнала.
— Да.
Мой взгляд каменеет на выточенном лице Ромео, соскальзывает на аккуратный воротник рубашки с золотыми пуговицами и растворяется в коридоре. Огибаю юношу и направляюсь к кабинету философии, размышляя, а не больна ли в действительности…Может, следует обратиться к специалисту? помочь себе — как он сказал? — «на началах»? нет-нет, я здорова. Иначе не бывает. Болеют только безумцы, болеют только изгои. Так говорит Свод Правил. Своду Правил надо верить. Своду Правил следует верить. Да и мы — высшие люди — к недугу несклонны: мы сильны и здоровы, рациональны и правильны, мы…
— Здравствуйте, мисс Голдман, — перебивает голос в аудитории.
За кафедрой для выступлений услужливо качает головой женщина в форме Академии.
— И вам доброго, — швыряю я — словно мелочь попрошайке, просиживающей жизнь между лестницами на Золотом Кольце — и прохожу.
На — чтоб её — философии десяток стульев стоят по вогнутой дуге в центре аудитории, дабы располагающиеся ученики могли смело делиться мыслями друг с другом. Однако мысли должны быть идентичны меж всеми порядочными гражданами Нового Мира, и поэтому я не вижу смысла (и причины) ими делиться. Просто не понимаю — для чего? Дурной предмет. В нас всех засеяны одинаковые убеждения, мы несём единые принципы и взгляды, наши умозаключения тождественны.
Сажусь на своё привычное место и ожидаю, что Ромео займёт стул подле меня, но он остаётся замыкающим, ещё и справа от Ирис, которую я поначалу не замечаю. Подруга глядит с ехидной улыбкой (или мне кажется?), после чего опускает глаза в распахнутую на коленях тетрадь. Правильно, Ирис, роняй взгляд и держи его в ногах — равно заслуженному тебе. Может, прислушаться к отцу и матери, не порочит ли названная дружба с этой девицей заработанную фамильным древом репутацию? В Ирис слишком много изъянов, которыми оно откровенно делится. В действиях Ирис нет спокойствия и расчётливости, аргументированности и уверенности…она выплёвывает слова и действия — импульсами — и опосля думает. Да, это плохо. Следует обговорить с отцом нашу дружбу и, как мне кажется, распрощаться с подругой. При первой же возможности — точнее при следующем её девиантном поведении или отклонении в мыслях и речи — сообщу в соответствующую службу.
Вновь смотрю на Ромео. Почему он не сел рядом со мной? Желает разорвать отношения? Желает перестать быть парой? Он вправе, конечно. Но тогда придётся назвать причину, а Ромео не станет выдавать меня и мои беспокойства. Ведь не станет? Может, хочет, чтобы я обиделась и разозлилась? Или злится сам? Так вот злость тоже девиантна. Любая эмоция в увеличенном объёме девиантна; следует контролировать себя и контролировать отдаваемые мозгом импульсы. Разве нет? Да! Житель Нового Мира — Создатель, Вершитель, Бог будущего — должен быть таков.
Почему Ромео не сел рядом?
— Приветствую вас ещё раз, дети Нового Мира, — протягивает женщина за кафедрой, когда по свободным стульям рассыпаются другие учащиеся.
Однажды я спросила у отца: «Почему наш мир называют Новым? Ему же более трёхсот лет!», на что отец ответил: «Новее уже не станет». И как бы горько и смешно воедино не звучал его вердикт, он был истинен.
Мне бы хотелось быть замыкающим поколением — как тот стул, на котором расселся Ромео.
Я читала, что и раньше люди страдали из-за перенаселения или нехватки ресурсов или ещё из-за какой-то глупости, а потому они дохли словно крысы — как беспомощно и нелестно! Хоть мы и защищены от этого, мне бы всё равно не хотелось, чтобы кто-то жил и вкушал плоды выстроенной идеалами жизни после меня. Я приложу руку к созданию империи и точно не захочу делиться!
Интересно, а способны люди жить ещё лучше, чем сейчас? Глупая мысль, конечно же нет! Мы — апогей человеческого сознания, человеческой мысли, мы — апогей науки и медицины, апогей образования. Мы — высшая цепь, высшее звено.
А что такое смерть? Мучение? Спокойствие? Прибыль или убыль? Я бы попробовала это ради новых ощущений… «И весь мир, все люди перестали существовать!» — чудесная эпитафия к Новому Миру!
Я слышала о смерти от других людей и наблюдала сама. Слышала от образованных и от безумцев, от жителей на поверхности и от бедняков, ошивающихся рядом с Золотым Кольцом. Как-то я спросила у Ромео: «Имеют ли люди право самостоятельно решать, когда им уйти?», на что Ромео ответил: «Тогда бы одни сбегали из жизни, не достигнув совершеннолетия, другие бы жили бессмертием. Несправедливо». Абсурд! В мыслях порядочных граждан такой дикости быть не может. Что значит «сбежать из жизни?». Для чего покидать идеальный Новый Мир, наполненный идеальными людьми и идеальными законами? Новый Мир покрывает все потребности и насыщает сверх; Новый Мир для людей — истинных, достойных. Ромео изумился: «Ты спрашиваешь мнение, а затем отвергаешь не совпадающее с твоим. Для чего ты спрашиваешь?».
Хочу вновь посмотреть на Ромео, но вольности этой не позволяю: чрезмерная заинтересованность ненормальна, следует сохранять лицо и статусность, а потому я смотрю на подобной рыбе ртом хватающую воздух преподавательницу: она о чём-то говорит, но я особо не слушаю. Мысли всегда громче посторонних речей, а потому проходимый материал по возращении домой из Академии я всегда повторяю и конспектирую в тетрадях. Мне нравится, когда всё системно и удобно, когда есть возможность обратиться к изученному.
Включаюсь в беседу и понимаю: говорим о бедности. Нам цитируют древних философов, и мы поднимаем ладонь, если согласны с высказыванием, или кулак, если полностью отрицаем его истинность. Я не принимаю участие в обсуждении, потому что становлюсь раздражительной, когда представляю бедняков и попрошаек, которых мне доводилось несколько раз видеть. Они омерзительны. Противны! Они недостойны уважения и тем более жизни на поверхности — мы строим прекрасный мир и управляем им не для подобных им. Они — ненужный отросток, болезнь, атавизм; следует ударить по нему скальпелем, почему так не поступили до сих пор? Маленькую россыпь красных точек по телу следует прижечь и вывести. Так просто!
Преподавательница поправляет воротник своей формы и говорит:
— К концу недели напишите эссе по теме бедности в Новом Мире и способах борьбы с ней.
Перечу:
— То есть об её отсутствии?
Женщина обращает внимание на меня — равно другим учащимся.
— Мисс Голдман, — натянуто улыбается она, — конечно, официальные показатели демонстрируют, что бедность давно покинула черту города и наш мир в целом, но…
— Отец говорит: «Всё, что произносится перед «но» следует обнулять», а вам известно кто такой Говард Голдман и что словами он не раскидывается.
— Господин Голдман очень умён, это справедливая мысль. Простите, мисс Голдман, что заставила усомниться в истинах Нового Мира. Просто напишите…
— Так о чём же? — выпытываю я.
— Возьмите выдуманную ситуацию…
— Новый Мир и управляющие им похожи на фантазёров?
— Обобщённую ситуацию, мисс Голдман, примерную. Я не так выразилась, простите. Возьмите абстрактную ситуацию — представьте и решите её, я верю в ваши силы. На этом сегодня остановимся, мы устали.
И преподаватель обводит нас поочередно взглядом. Зрительный контакт — вот, что важно; так проявляют уважение. Отсутствием зрительного контакта, соответственно, неуважение.
Признаться, мне скучно учиться. Ещё на первом курсе — с неизмеримой тягой к знаниям — я поняла, что преподаватели в нынешних учебных заведениях не дают ответы на интересующие тебя вопросы, они закрывают на них глаза и избегают неудобные темы. Была ли в том их вина или они следовали предписанию и не могли больше дозволенного открыть собственного рта? Не скажу, что система образования меня разочаровала (так говорить попросту нельзя), но именно в Палату Образования следует внести множество правок. Последняя была, когда я едва доставала до кнопки лифта; убрали половину ненужных дисциплин (вроде числовой математики) и добавили другую ненужную половину.
Ирис оставляет свой стул и стучит противными каблучками в мою сторону.
— Повторим вчерашний день? — спрашивает подруга. — Едем на Золотое Кольцо?
— Как обычно, в три, — говорю я в ответ на гадкую усмешку, сокрытую во взгляде, и спешу покинуть аудиторию, совершенно позабыв о Ромео и связанных с ним переживаниях (с чем-чем, Голдман?).
Никто не торопится и не догоняет; я привыкла спускаться в лифте одна и не терплю каких-либо компаний. Всем это известно. Неприятнее чувства быть не может, нежели когда незнакомцы случайно задевают друг друга плечами и пытаются выпалить несуразные тексты в попытке сгладить неуместно образовавшееся молчание. Если уж зашёл в лифт — будь добр, заткнись и жди своего этажа.
А Ирис…вот же змея! Даже если плюнуть ей в лицо и следом предложить погулять по магазинам, она улыбнётся, утрётся и согласится.
На шестнадцатилетие я получила в подарок право владения помещением на Золотом Кольце — что могло прийти в голову юной деве для реализации пространства? Я открыла отдел женской одежды. Особо работать не приходилось: переговорами с заводами, производящими материал и ткани и поставляющими изделия, занималась моя помощница, она же получала товар и следила за его сбытом, руководила складом и оформляла витрины. Что делала я? Помимо того, что числилась владельцем? Позволяла этому делу существовать от моего имени. Имя — вот, что важно. Заработанное и реализованное имя. Репутация.
В закрывающиеся двери лифта пробирается чья-то рука. Боязно и неприятно. Словно щупальце.
Отступаю и непонимающим взглядом препираюсь с Ромео, тело которого ныряет меж створками лифта и замирает непозволительно близко ко мне. Молча смотрю на юношу, и сожалею, что вовремя не отвела взгляда. Ромео виновато отстраняется — остаётся шлейф едва уловимого сладкого аромата. Чем он пахнет? Хочу ли я ощутить это вновь? Двери закрываются и отправляют нас в холл.
— Прости меня, — говорит юноша. — Прости, правда. Ты, кажется, ещё больше взволнована, а я просто хочу, чтобы ты знала…
— Ненормальный, — выпаливаю я.
— Отчего же? Я торопился, всего лишь хотел догнать тебя.
Подтверждаю:
— Ненормальный.
— Ты должна знать кое о чём.
— Мне всё равно, Ромео, как же ты не понимаешь?
— Хочу, чтобы ты знала.
Знала что?
— Мне плевать, Ромео! Держи себя в руках! Успокойся.
Вместе со мной Ромео выпаливает:
— Я никогда не предам тебя!
Ну класс. И вот мы оба настороженно смотрим друг на друга. Сказанное мной ударяет ему неслабую пощёчину. Сказанное им лишает меня речи.
— Это неправильно, — наконец отталкиваю я.
Но что именно неправильно? Его появление тут? Моё поведение? Его? Моё здоровье? Его мысли и чувства? Слишком много «неправильно», так быть не должно. Почему всё это свалились разом? Вчера этого не было. Вчера этого не было?
Лифт дёргается и свет на секунду пропадает. Только не сейчас…Не слишком ли часто происходят перебои?
— Я не предам тебя, — говорит Ромео, — Ты не должна опасаться, потому что мы вместе и потому что я ощущаю ответственность за наш союз. Ты права, всему виной усталость, только она. И она пройдёт. Всё у нас наладится…
Не могу понять, правильны ли его речи или нет…Говорит, что не предаст. А если я оступлюсь? Нельзя умалчивать о болезнях, недугах и незаконных делах — отец однажды написал донос на родного брата! В понятиях государства не должно быть разграничений по крови или на личное и общественное. Всё должно быть по закону. Должно быть правильно.
Ромео ловит взгляд и, пытаясь растопить моё сердце подобно карамели, говорит:
— Сладкая девочка…
Вот уж нет.
— Карамель, — протягивает он.
Родители дали мне имя Карамель Голдман и поставили тем самым клеймо на всю жизнь. Кара — наказание, мель — низ, опустошение. Мать однажды проронила: сладкая внешне девочка с горькой желчью внутри.
Ромео назвали в честь борющегося за что-то книжного героя. Не читала…сам Ромео — Ромео реальный — обещал когда-нибудь достать книгу с персонажем, именем которого его окрестили. Наверняка, там какая-нибудь дикая история о войне или любви. О чём писали люди ветхих поколений — до революции знаний и роста общественного и государственного порядка? О войнах и любви — исключительно эти два пункта двигали сюжеты, исключительно они служили темами для рассуждений и повествований. Как плоско! Словно ничего более нравственное и интеллектуальное не произрастало в головах тех людей (да и не существовало вовсе). Неужели они были настолько глупы? А как же мировой порядок? А служение государству? А становление свой личности в тандеме с идеальным обществом? А великая цель? Неужели мысли тех людей были так примитивны, что они заключали в книгах собственное слабоумие на фоне уродливых образов Старого Мира?
— Благодарю за поддержку, Ромео, — говорю я и почти незаметно отдёргиваю ворот рубахи, чтобы стало легче дышать.
Мне кажется, воздуха здесь не хватает. Здесь или вообще, не знаю. Кажется, я тону.
— Карамель? — зовёт Ромео.
Он всё всегда примечает. И на этот жест обращает внимание. Сколько у него было возможностей написать на меня донос? И сколько раз он смолчал…Хорошо это или плохо? Хорошо для меня, но по нормам — неприемлемо. Это говорит о двух бедах: я болею или заболеваю, допуская даже мысли о нарушении правил, и болен сам Ромео, покрывая моё состояние.
— Карамель?
— Просто задумалась.
Бросаю неловкий взгляд. Ромео, очевидно, беспокоится — это раздражает даже больше сковывающей горло рубахи. Расправляю плечи и спокойно констатирую, что доберусь до дома и непременно отдохну. Спокойно констатирую или спокойно вру?
В ноги отдаёт напряжение — лифт останавливается. Ромео больше не смотрит на меня: чёрные глаза устремлены по направлению медленно открывающихся дверей. Теперь мы вновь должны стать идеальны. Под глазами десятка камер. Под глазами десятка людей. Мы идеальны.
— До завтра, Карамель, — прощается Ромео и выходит.
Провожаю его взглядом:
— До завтра, Ромео.
Юноша торопливо проносится мимо гардеробной. А как же взять пальто? Оно у него горчичное такое, прямого кроя, до щиколоток. Вон, висит. Моё же голубое — в цвет глаз; и с поясом на талии. Рядом. Забираю его и прихорашиваюсь у зеркала, достаю из кармана защитную маску и надеваю её на лицо.
Доберусь до дома, отдохну и подготовлюсь к прогулке с Ирис. Кажется, она говорила про занятия по религиозной — дореволюционной — этике (очередная никому ненужная дисциплина для общего ознакомления; относится к элективам в дополнительные часы, поэтому к посещению необязательна). В мире, где всё опирается на науку, просто необходимы занятия, доказывающие, что обратного нет и быть не может, что религия и мистика — пережитки былых поколений, неясность разума, отсутствие конкретных знаний. И демонстрируется это на исторических примерах — ситуациях, которые происходили до Урбанистической революции. Всё, что не наука — плод человеческого воображения: больных людей, которые вовремя не обратили внимания на свой недуг, а потому он разросся подобно червяку под дождём. Я стабильно отказываюсь от присутствия на подобных лекциях, потому что уверена — только человек заправляем миром. Ирис же бегает на подобные занятия ради поддержания собственной чудаковатости: эту чудачку всегда тянет к чудаковатым преподавателям по чудаковатым предметам.
Промозглый ветер ударяет в грудь: приходится застегнуть пальто и подвязать пояс. Интересно, как по такой погоде решил пройтись Ромео (а он всегда добирается до дома самостоятельно)? И где водитель? Обыкновенно он приезжает за несколько минут до окончания уроков и ждёт меня на парковке. Благо, я могу потратить это время на созерцание красот города, в котором была рождена и которому предназначалась. Но ветер — ветер! — скалится и кусается. Костяшки пальцев краснеют. Удивительно.
Водителя всё нет и нет…Смотрю на покидающих Академию ребят с моего курса: прощаются друг с другом и разбредаются по разным сторонам. Я же остаюсь на площадке. Не стерпев в следующий миг ударившего ветра, поднимаю руку в сторону плавающих над головами машин. Одна из них обращает на меня внимание и спускается к парковке. Учащихся часто подвозят, это в порядке вещей; этакая норма жизни — негласное правило. И своего рода престиж: все знают, что в Академии учатся золотые детишки управляющих (и должные стать управляющими в скором времени сами), почему бы не помочь добраться до дома отпрыскам влиятельных лиц? Отец нанял для меня личного водителя, чтобы я подолгу не стояла на парковке и не звала машину; водитель сегодня подвёл — интересно, отец сменит его?
Водительские права может получить только достойный член общества. За руль не пускают без дополнительного образования, медицинского соглашения и часов практики; то верно. Раньше машины рассекали по дорогам и умудрялись врезаться друг в друга на двух перпендикулярных отрезках, ныне же — разрезающие воздушное пространство — должны соблюдать все правила и думать наперёд. Что может повлечь за собой авария в воздухе? Думаю, эта мотивация помогает водителям крепче держать руль. А ещё я могу быть уверена, что не окажусь в одной машине с сумасшедшим, фанатиком, попрошайкой или преступником, потому что только у людей с поверхности — порядочных граждан — имеются личные транспортные средства. И только у северян! Я уважаю исключительно северян — на нас держится Новый Мир! Остальные районы — второстепенные, неважные.
— Садитесь, мисс! — зовёт водитель и открывает дверь кнопкой — та отъезжает в сторону.
Располагаюсь на тканевом диване и приветствую мужчину за рулём; он ловит мой взгляд через зеркало дальнего вида.
— Улица Голдман, — уточняю я.
Богатые всегда покупают улицы и называют их в свою честь. На улице Голдман располагается наш дом, наш садовый участок и наши офисы. В другом районе есть фабрики с нашим именем…
— Кажется, — мужчина ещё раз глядит на меня, — я видел вас в рекламе. Такая душевная речь о Создателях и Богах, обращение к южанам.
— Да, — соглашаюсь. — Это была я.
Машина взмывает в воздух.
— И речь написала сама. Хотела вложить в неё всё своё уважение к Новому Миру и отдать должное государству, благодаря которому мы имеем все доступные блага.
Уверена, этот водитель поделится с кем-нибудь из знакомых, коллег или родственников новостью о том, что подвозил наследницу Голдман, портреты которой неумолимо появляются на Здании Комитета Управляющих с цитируемыми фразами. И вот портрет появляется вновь. Как вовремя. Мы смотрим на экранную меня.
— Карамель Голдман, — зачитывает мужчина. — Красивое имя. Сладкое.
Если бы. Родители в несколько ином значении выбирали мне имя.
Попросту хмурюсь, а водитель спешит извиниться. Так-то лучше. Выглядываю в окно и наблюдаю несколько летящих под нами машин; позади здание Академии и множество домов, связанных друг с другом лестницами и мостами. Вижу высокие крыши улицы Голдман и прошу включить сенсор для оплаты, тянусь чипированной ладонью — одно касание и запрашиваемая сумма передаёт на счёт.
— Нет, спасибо, не надо, — с пугающей улыбкой бросает водитель. — Я рад помочь.
Помочь, надо же.
— Рад довезти вас до дома.
Ещё не довёз.
— Я привыкла расплачиваться.
Мне не нравится, когда люди отказываются от того, что по праву принадлежит им. Мне не нравится, когда что-то идёт не как должно. Ты произвёл услугу — будь добр, прими плату и пропади.
— Зачем вы так поступаете? — спрашиваю я. — Вам не нужна оплата производимых действий, не нужны деньги?
— Деньгами не измеришь иное богатство. Душевное. Я помог кому-то и мне хорошо. Раньше ведь так и было…
Сколько тебе лет, о каком раньше ты говоришь и что вообще происходит?
Вновь осматриваю тканевый салон автомобиля — уверена, мужчина не из управляющих; скорее всего руководит в качестве зама какой-нибудь фабрикой или сидит в одном из офисов в Здании Комитета Управляющих. Склоняюсь ко второму. Машина зависает над парковочным местом: медленно опускается. Мы на улице Голдман, на террасе перед домом.
Мужчина оборачивается и смотрит на меня — глаза в глаза (они у него янтарные, с приятной желтизной); вроде бы незатейливый и общепринятый способ выказывания уважения, но от него сейчас по спине пробегают ледяные иглы, целая россыпь; окатывает холодом и тревогой — удивительно. У тревоги точно есть температура — и градус в теле не повышается, то заблуждение; берёт озноб. Мужчина говорит:
— Я увидел тебя, Карамель Голдман, и теперь мы в расчёте. Иди.
Дверь отъезжает в сторону, и я поспешно покидаю автомобиль. Постукивая каблуками о мраморную плитку посадочной террасы, приближаюсь к дому. Замираю под искусственной виноградной лозой и, пытаясь перевести дыхание и совладать с ускорившимся сердцебиением, оборачиваюсь в сторону взмывающего автомобиля. Водитель кивает и уносится прочь. Всматриваюсь в номерной знак, чтобы сообщить отцу о подвозившем меня безумце, но никакого знака на положенном ему месте нет. Не может быть! Этого не может быть! В Новом Мире не летают машины без идентификатора! Они бы не поднялись в воздух…! И почему я не заметила отсутствие номера раньше? Так очевидно и броско, Карамель! Кто этот человек? Что ты скажешь отцу?
Не помню, как открываю дверь касанием руки, не помню пробежавший в ладонь ток от взаимодействия панели с чипом, не помню появление служащей, что отдалённо бросает:
— Добрый день, мисс Голдман. Как прошёл ваш учебный день?
Не помню, как снимаю верхнюю одежду и обувь, не помню выполняющую поручения Миринду, не помню сброшенные рюкзак и дыхательную маску. Кровь в голове бурлит, слышно её кипение. Только это.
— Мисс Голдман?
Голос словно бы вдалеке, вакуумный. Уши заложило, вот оно что.
— Карамель? — броско зовёт служащая.
Моментально прихожу в себя и переспрашиваю:
— Что ты сказала?
— «Мисс Голдман», только это, — и Миринда услужливо склоняет голову. Неужели показалось? — Кажется, вы в своих мыслях, мисс Голдман. Набрать ванную или приготовить обед?
Обед. Я забыла пообедать — как всегда поступаю после уроков — в Академии. Это плохо. Это плохо? Я никогда и ничего не забываю. Всегда поступаю одинаково. Что происходит? Это мелочный пункт, но он подбивает ноги
— Если желаете отдохнуть, я могу добавить расслабляющих масел в ванную, — по-иному выражается Миринда. Её идущие бок о бок тактичность и изворотливость не могут не нравиться семье Голдман. — Из быстрого на обед могу предложить табуле из цветной капусты или запеченную тыкву? Что выбираете, мисс Голдман?
Отказываюсь. Говорю, что скоро встречаюсь с Ирис на Золотом Кольце. Я забыла про обед, подумаешь. Ничего страшного. Ничего страшного? Или с крохотного пробела всё и начинается? Я не больна? Не становлюсь девиантной? Я нарушаю привычный порядок вещей, разве то допустимо? Что происходит? Виной тому мысли о Ромео? Наша словесная перепалка? Мы поссорились? Нет, Карамель, не говори так. Между тобой и твоим партнёром нет никаких конфликтов и причин для разрыва тоже нет. Нет?
Поднимаю глаза на Миринду. Женщина ожидает, смотрит. В руках у неё голубое пальто. Велю служащей оставить меня, велю заниматься делами. Вот так должно быть. Всё и всегда должно происходить по заданной ранее схеме, по представленному заведомо алгоритму. Иначе — крах. Другое — отличительное — равно нарушению, а нарушение есть болезнь. Болезнь синонимична изгнанию, а нарушивший — изгою.
Вспомни, кто ты такая, Карамель Голдман.
…а я знала?
Вспомни.
Я никогда и никуда не тороплюсь, факт. Я хочу быть уверена в совершаемых действиях, хочу заранее видеть предполагаемый результат во избежание оплошностей и несостыковок. Нельзя ошибаться (даже позволять в мыслях, ведь идеальные люди не ошибаются), нельзя давать слабину, иначе маленькие погрешности приведут к абсолютному краху.
Замираю у зеркал в прихожей и приглаживаю рубашку — десятки отражений повторяют за мной. Зеркала изготавливались под заказ на издыхающем заводе; производство само по себе остановилось четверть века назад — благо, у управляющих были и есть — всегда — привилегии. И я бы хотела (хочу!), чтобы эта стабильность сохранялась после окончания Академии и на момент вступления на должность в Комитете Управляющих, я хочу купить собственную улицу со своим домом, я хочу зеркало в прихожей и уверенность в завтрашнем днем.
Захожу в ванную и, облокотившись о мраморную раковину, вымываю с рук учебную грязь, а из головы дурные мысли. Слышу, как капли стекают по трубам, а капельки пота спускаются по спине.
Я тону?
«Мы ваши Создатели!»
Задираю голову и уверенно повторяю:
— Мы будущее этого мира.
Поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.
Мы Создатели и мы будущее мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть прогресс. Без нас не может быть движения и развития, мы — Создатели: демиурги поколений и градостроители, вершители судеб и управляющие, мы есть закон, мы есть власть, мы есть будущее. Нельзя забывать, нельзя: это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном:
— Мы — Создатели.
И я повторяю это как мантру каждую минуту своей жизни.
Выключаю воду и выхожу из ванной, зову отца и, пересекая арку, оказываюсь в гостиной.
— Отец, ты дома?
И сегодня он должен работать из кабинета. Его будняя неделя каждый раз начинается с двух дистанционных дней.
— Господин Голдман ушёл, мисс Голдман! — Следом за мной появляется служащая. — Вот-вот вернётся, мисс Голдман, сказал ненадолго.
— Если я захочу услышать тебя, Миринда, — оборачиваюсь и впираюсь взглядом в чёрное пятно около белоснежной стены, — обращусь лично. Понятно?
Женщина ощущает недовольство.
Прохожу в гостиную и веду пальцем по полкам и статуэткам в попытках найти малейший сор и придраться…чисто. Вот что случается, когда делаешь нечто выдуманное на ходу — сам себя ставишь в нелепое положение.
— Свободна, Миринда, — выждав ещё немного, говорю я и наблюдаю за уходящей.
Мимо белоснежных диванов шагаю к лестнице (перед ней узкая дверь, ведущая в комнату Миринды), сворачиваю и поднимаюсь по прозрачным ступеням. На втором этаже на меня смотрят семь дверей — три по левой стене (комната отца, комната матери, их общая спальня), три по правой стене (моя спальня, спальня сестры и свободная комната, в которой стоит маленькая кровать, кресло-капля и ночник в форме звезды), одна — распахнутая — в конце: ведёт в кабинет.
Вспоминаю, что оставила рюкзак в прихожей и книгу, соответственно, там. Ладно, верну позже…не думаю, что отец начнёт зудеть об утаенной вновь книге; полки тянутся от пола до потолка, все заполнены — бери любую. Возможно, Говард Голдман собрал все сохранившиеся до основания Нового Мира издания книг; он вложил так много средств в создание этой коллекции и гордился ею больше, нежели собственными детьми. По крайней мере, в интервью о личном пространстве Голдман нам с сестрой он уделил несколько минут, а книгам — несколько десятков. Пускай.
Смотрю на пустующее отцовское кресло, за которым во всю высоту стены тянется панорамное окно. Разве можно спокойно обращаться спиной к этому городу? Не устану тому поражаться, ведь Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы взгляды живущих в нём людей были прикованы к его величию и только. И я смотрю на Новый Мир.
Дверь позади меня открывается.
Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бёдра. Прищуриваясь, говорю:
— У тебя сегодня работа дома, я знаю. Куда ездил?
— Взаимно рад тебя видеть, Карамель, — пропустив вопрос (а, может, и ответив сполна) режет отец и проскальзывает мимо.
Его силуэт тонкий, руки и ноги длинные, пальцы паучьи.
Признаюсь, что видела сумасшедшего, но в ответ не получаю даже взгляда: отец спокойно раскладывает на рабочем столе принесённые бумаги и перебирает их по папкам.
Признаюсь, что разговаривала с сумасшедшим, на что отец вздыхает и, всё так же несмотря, бросает под нос словно скидывает с руки грязную перчатку:
— Это уже хуже, Карамель.
— В самом деле?
Продолжает (да когда же он посмотрит на меня?!):
— Тебе нельзя болтать с незнакомцами, не погань фамилию Голдман и собственную репутацию.
Словно швыряет ветки в костёр. Хорошо горят. Быстро.
— Твой идиотский водитель не приехал за мной! — восклицаю я.
— Это твой идиотский водитель… — поправляет отец и — наконец! — поднимает глаза.
— Прекрасно! Мой идиотский водитель не приехал за мной, и в итоге я ехала с каким-то чудаком, рассуждающим о доброте и радостях воспитания в эру разве что не динозавров!
— Скажи номер авто, и я разберусь, больше ты о нём не услышишь, — спокойно предлагает отец. В своём стиле.
— Номера не было, — признаюсь я.
— Не бывает так, Карамель.
— Представь моё удивление, ведь я убеждена в аналогичном. Нет номера.
— Имя? Он представился?
Кажется, отец напрягается. Он тощий, а в момент озабоченности серьёзным вопросом выглядит ещё более истощённым.
— Не представился, но ему известно моё имя. И плату он не взял.
— Ты не рассчиталась и осталась в долгу? Голдман не остаются в долгу, никогда. Это правило имени Голдман!
— Он сказал, что увидел меня и теперь мы в расчёте, — признаюсь я. — Что это значит? Кто он? Кому я обязана? Или ты?
Отец никогда не выдаёт эмоции (верно, ведь это непозволительно для человека здравого и здорового), но переживания касательно семьи и репутации касательно имени всегда вызывают в его взгляде тревожный отблеск. Совладав с собой и колкостями на языке, отец выдаёт:
— Рекомендую, Карамель, в дальнейшем пользоваться услугами оплаченного водителя, дабы избежать неприятных ситуаций и непредвиденных встреч.
— То понятно, — скалюсь я. — А с безумцем что? Оставишь его без внимания?
— Я никогда не оставляю угрозы в адрес семьи, Карамель, без внимания, но тебе необязательно знать о прогрессе этих дел. Верно?
— Значит, угроза?
— Мы влиятельны, дочка.
— Не понимаю.
— Чего?
— Каждый должен добиваться своего блага и делать что-то во благо своего имени ради совершенствования Нового Мира; это политика государства. А если кто-то пытается подковырнуть другого — это лишь доказывает мелочность и недостойность первого.
— Однако первый никогда в подобном не признается и даже не поймёт сути, лишь попробует урвать более сочный кусок у более благонравного члена общества, у более необходимого и значимого государству гражданина.
— Омерзительно.
— Жизненно.
— Ты говорил: «Новый Мир совершенен».
Отец кивает и соглашается:
— Благодаря таким как ты, Карамель. Мир совершенен и станет ещё более таковым благодаря воспитываемому поколению. Одно поколение за другим всё более идеально. Сколько в тебе порядочности и благонравия! Новый Мир собирался по крупицам, в его становлении принимали участие даже те, кто в последующем был изгнан из-за недостаточной самоотверженности делу и цели, понимаешь? А ты, Карамель Голдман, есть образец идеального гражданина Нового Мира: без смутных мыслей и дел, без отвлечённости на бездумное и не имеющее значимости. Мы не в состоянии изменить прошлое, но в наших силах повлиять на будущее. И я уверен, что будущее Нового Мира достигнет идеалов и высот наших праотцов, которые строили город из лучших побуждений и стремления лицезреть утопию. Твоя роль на поверхности — наиболее значимая.
Мне льстят слова отца, я согласна с ними. Они отражают то, над чем я больше всего думаю, о чём позволяю беспокоиться (скоро поборю и эту никчёмную черту). Отец умеет поддержать и облачить мысль в требуемую форму.
Пожимаю плечами, словно совершенно нетронутая излагаемым, и получаю от отца кофейную кружку с крепким напитком (в котором, разумеется, нет кофеина).
— Зачем это? — спрашиваю я.
— Успокоиться. Будь всегда спокойна, даже если в машине с чужаком и безумцем, даже если тебя похитят. Будь спокойна — я всё решу и приду на помощь. Ты же Голдман.
Пригубляю и киваю. Благодарю отца и в спешке покидаю кабинет. Спускаюсь на первый этаж, наблюдая скачущую чёрную мышку по имени Миринда. Интересуюсь причиной активности и слышу: скоро прибудет мать, велела накрыть обед.
— Чем это пахнет? — спрашиваю я.
— Морепродукты, мисс Голдман.
Какая мерзость! Каждому в доме известно, что я употребляю в пищу только растительные продукты, исключая из рациона продукты животного происхождения, в особенности мясо (всё равно это синтетическое барахло было выращено в лаборатории и не несло организму никакой пользы).
— Может, останетесь на обед, мисс Голдман?
— Воздержусь, — отвечаю я. — Сами чмокайте щупальца.
Миринда удерживает улыбку: не терплю, когда люди улыбаются в неположенное время и в неположенном месте. Дом семьи Голдман — работа, а не потешный двор. Работай.
Велю позаботиться об ужине для меня.
— Будет исполнено, мисс Голдман, — кланяется женщина и наблюдает, как я ухожу в коридор.
Даже переодеваться не буду. Всё равно Ирис дальше её длинного носа не видит: не заметит, что я в форме Академии. Ирис вообще мало что замечает из происходящего вокруг, не будь на мостах перегородок, она бы оступилась и улетела в Острог. Там ей, впрочем, и место. Я же всегда за всем наблюдала и наблюдаю. Не будь перегородок, не растерялась бы и спокойно прошла. Но я не хожу пешком. Мосты — удел бедняков. Удел недостойных. Удел простых. А я Голдман.
Заранее надеваю маску на лицо и ожидаю служащую, должную подать верхнюю одежду. Повышаю голос:
— В чём твоя проблема, Миринда? Я желаю одеться, а не ждать, пока ты вспомнишь, в какой последовательности лежат десертные ложки.
Женщина прибегает на зов и достаёт из гардеробной пальто.
— Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, — лепечет женщина, помогая попасть в рукава. — Я задержалась на кухне, простите.
— Ради всего святого, — передразнивая, фыркаю я. — Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Что за слово вообще? Ты в своём уме?
Резво оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть ещё что-нибудь ядовитое, но служащая съёживается и повинно опускает глаза. Неужели ловит себя на мысли, что я могу ударить? Её?! Не стану трогать эту…
— Кара? — режет голос за спиной — пронзительный, острый, хлёсткий. Как сама его обладательница. — Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
Встречая мать взглядом, испускаю подобие смешка. Хористки, как забавно (нет)! Раньше (того не могла наблюдать ни я, ни мать, ни её мать) эти святоши выползали из Острога (условно — Южного района) и утверждали, что они посланницы бога, а нам следует принять их. Вот только Боги — мы, Создатели — мы, и, что неудивительно, не помнится, как мы кого-то посылали.
Мать проплывает мимо — словно туман над вечерним крыльцом. И говорит:
— Миринда, ты забыла, где находится дверь? Почему не встречаешь?
Удивляюсь, как её худая шея держит голову; словно живой манекен. Худые длинные руки с худыми запястьями и худыми пальцами торчат иглами, рёбра и кости бёдер выпирают даже через платье. Вся истощённая (ещё и высокая; мне этот рост не достался), а в питании пытается стыдить, всячески убеждая, что диета из растительных продуктов отсылает к диете древних дураков. Мать говорит: «молодой девушке полагается выглядеть более округло, то добавляет внешности здоровья, а ты должна беспокоиться о том, как выглядеть на камеру». Я и стараюсь для камеры…Ну и потому, что всё иное в Новом Мире выращено в пробирке из порошка и каплей, а растения — хоть какой-то процент вероятности естественного происхождения.
— Можешь не отвечать, Миринда, — говорит мать и скидывает на пол пальто болотного цвета, перешагивает через него, разрезая ткань и воздух шпильками, и замирает. Ноги её в россыпи вен, на худых лодыжках будто нарисованы переплетающиеся мосты Нового Мира.
Служащая ожидает. Мать переводит взгляд на меня:
— А ты, Кара, куда собралась?
— Карамель, — бормочу в ответ.
Имя «Карамель» звучало лучше, нежели «Кара». Кара — вечные мучения, Кара — постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара. Была ли я её наказанием?
— Кара, я задала вопрос.
Она не сердится, как может показаться впервой. Её не беспокоит происходящее вокруг.
Отвечаю:
— Гулять с Ирис.
— Я уже, помнится, рекомендовала тебе найти подругу приличней, — отзывается мать.
Пускаюсь в спор:
— Чем она нарушает приличия?
— Время проиллюстрирует это, Кара, просто знай: родители никогда не ошибаются в друзьях своих детей.
Хочу вспылить ещё больше, а потому спускаю с лица маску и открываю для колкостей рот, но мать, прищурившись, склоняется и раздувает ноздри. О нет. Нет-нет-нет. Закрой рот, Карамель. Закрой рот и натяни маску. Ещё не поздно?
Поздно.
— Старый пьяница и под стать ему молодая пьянчуга! — вскрикивает мать и, сделав оборот на шпильках, мчится в сторону лестницы.
Проклинаю запах алкоголя и ликую от его же привкуса на языке. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, слышу ругань родителей; Миринда косится и получает от меня колкий взгляд.
— Из-за тебя, — вопит мать, — люди — мы и все остальные — становятся безвольными и прожигающими жизни, пустоголовыми и разбалованными. Ничтожество! Глупые и они, и ты, раз поступаешь так с кровной дочерью.
Как будто я ей не кровь, что за манеры.
И вообще причину для истерики не вижу. Мы живём в своё удовольствие, мы живём в достатке. Мы люди с поверхности. Мы — апогей человеческого творения.
— Из-за тебя эти недостойные поднимают восстания, — продолжает мать, — и пытаются вырваться из своих горелых нор. Твоё отношение погубит нас! Я воспитывала дочь как…
Как идеальную, соответствующую нормам морали и поведения, и всё такое.
Дверь кабинета с грохотом закрывается. Вместе с тем я слышу звон разбившейся бутыли. Представляю, как виски летит на пол и встречается с полом: брызги летят на отцовские книги, алкоголь затекает меж половиц.
— Не забудь про ужин, Миринда, — говорю я и, вернув маску на лицо, выхожу из дома, не позволил женщине подступить.
Мраморная дорожка ведёт к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин — отца и матери.
Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропе с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней — раньше участок полностью был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств, родители решили обложить всё камнями и мраморными плитами и позабыть про траву.
В ожидании водителя (теперь-то он приедет?) подхожу к краю посадочного места и, пока никто не видит, смотрю вниз. Поглощающая бездна всматривается в ответ. Носком подпихиваю декоративный камень — тот переваливается сам через себя и ныряет в пустоту. Хочу ощутить полёт вместе с ним, хочу познать высоту не на словах, а в реальности.
Почему я смотрю в низовья Нового Мира? Не полагается: ни по уровню, ни по статусу, ни по принадлежности к людям с поверхности. Мой взор должен обращаться к величественному городу или небу, к которому мы так близки…
Осматриваю здания вокруг улицы Голдман, мысленно путаюсь в паутине мостов и за решёткой из многочисленных высоток поодаль. Я рада, что мы живём в Северном районе, на замыкающей и высокой улице — никто из соседей не смеет наблюдать за нами так же, как я сейчас наблюдала за чужаками в других домах.
«Карамелька! — слышится вопль со стороны сада. — Карамель!».
Карамелька.
Ощущаю вмиг подступившую тревогу и оборачиваюсь. Навстречу бежит мальчишка. Пересекает каменную дорожку и вот-вот ступит на мраморные плиты: ко мне.
Карамелька.
Отступаю назад, едва не теряя равновесие.
Но там-то за спиной — Острог.
— Кара?!
Голос матери разрывает тонкую нить между мной и мальчиком; он растворяется в воздухе — будто никогда не навещал сад. Отдёргиваюсь и оборачиваюсь — на крыльце стоит мать. Кривится:
— Надеюсь, ты не собираешься прыгать? Тебе интервью на следующей неделе давать, отложи подростковые забавы.
— Ты серьёзно?
Конфликт не успевает назреть, не успевает перерасти в спор — из сада выплывает новый силуэт. Намного выше привидевшегося мальчика. Принимаю боевую позу, готовая отбить любой из предначертанных мне ударов.
— Сестричка, — с издёвкой бросает девичий голос, — встречаешь меня? Почему без музыки и фанфар? О, мамуль, и ты здесь! У вас типа группового тренинга или что?
Между лысыми деревьями выныривает блондинка. Ей двенадцать, и мы учимся в одной Академии. Уроков у нас одинаковое количество, посему я пытаюсь пристыдить опоздавшую:
— Где была? Учёба давно закончилась.
— В отличие от тебя, я посещаю элективы, какими бы тупыми они не были, — говорит сестра.
Иногда я желала, чтобы она пропала. Характер её был через копировальный аппарат дублирован с материнского и даже внешность идентична.
— О чём с Ромео шептались у кабинетов? — Сестра хитро улыбается, и каблучки её туфель соприкасаются с мраморной плитой, издавая соответствующий звук.
— Надо же! — наигранно восклицаю я. — Смогла дотянуться до кнопки лифта?
У сестры был комплекс из-за высокого роста. Из-за очень высокого роста среди учащихся с ней на одном курсе. Как я уже говорила, сестре двенадцать, но она упиралась макушкой мне в виски. Рост у неё тоже в мать. Прыскает ядом:
— Готовились к побегу влюблённых?
— Золото, хватит довольствоваться унижениями сестры, — перебивает мать. — Иди в дом.
Золото. Ничего хуже мои родители придумать уже не могли. В фамилии Голдман и так присутствовала часть от «золота», а в нас самих текла кровь выходцев из стран одного миропорядка на территорию другой, но родители решили изощрятся во всю доступную мощь и одну дочь — с самым горьким нутром — обозвали Карамелью, а другую Золотом.
— Унижается она, упоминая эту дикость, — спокойно отвечаю я. — Тебе бы, Золото, меньше книжки о любви читать, они запрещены Сводом Правил, и меньше по элективам ходить к преподавателям-чудакам, их в программе Академии нет.
— Золото, иди в дом, — повторяет мать. — Кара, иди по своим делам.
Золото, Золотце, Золотая. Всегда на первом месте для родителей. Должно быть, они вовремя поняли, что я не лучший экземпляр, и, пока возраст для деторождения не истёк, решили завести ребёнка получше.
Сестра и мать теряются за дверью. Как опрометчиво было сказать «иди по своим делам», ведь ей известно — я никогда не хожу по мостам. Вне зависимости от обстоятельств. Даже если требуется пересечь крохотную дистанцию между ближайшими частями города, я никогда не хожу по мостам, я вызову водителя.
В воздухе машины переходят с одной воздушной полосы на другую, и я наблюдаю за ними — переплетаются словно ветви диких и невиданных ранее растений, путают в своих искусно-мудрёных цветах. Оглядываюсь на сад: каждый раз, смотря на него, мечтаю вырубить всё до последнего оставшегося сухой колючкой куста. Ничего живого не должно присутствовать в этом доме, на этой улице, в этом городе — ничего живого, как и в душах каждого пребывающего в Новом Мире.
А вот и мой водитель. Серебристое авто со знакомым номером приближается к улице Голдман и спускается к парковочному месту, у которого я стою.
За рулём молодой парень.
— Доброго дня, мисс Голдман, садитесь.
Он открывает дверь — та плывёт в сторону — и указывает на диван. Я всегда сижу на этом диване, всегда смотрю на салон чёрного цвета, всегда бросаю рюкзак к ногам на крохотный коврик. Но я никогда не видела этого человека за рулём (несмотря на то что половина лица водителя сокрыта дыхательной маской).
— Вы не мой водитель, — перечу я.
— Машина ваша, мисс Голдман, — говорит юноша. — А водителя я подменяю, у него по личным обстоятельствам эта неделя взята в перерыв.
Уточняю осторожно:
— Получается, всю неделю я должна ездить с вами?
— Получается так, мисс Голдман. — Кивает. — Если желаете, уточните у вашего отца (это он подал жалобу на водителя, который не забрал вас из Академии), либо же не будем терять времени: поедем на Золотое Кольцо.
О, значит, ему известно, что я направляюсь на встречу к Ирис. Какой из этого вывод? Он в действительности беседовал с отцом — предупреждать о смене водителя нет смысла.
— Не будем терять времени, — соглашаюсь и сажусь в автомобиль.
Меня встречает мягкий диван с жёсткой обивкой, а водитель прозорливо смотрит в сенсорный экран, помогающий с управлением, и жмёт — отмечаю перчатки (в самом деле холодно?) — определённую комбинацию, после чего мы поднимаемся в воздух. Прекрасные — геометрически выстроенные — дома сменяют друг друга, пешеходные тропы остаются под пятами — люди там снуют подобно муравьям.
— Вам комфортно, мисс Голдман? Может, отрегулировать температуру? — спрашивает водитель.
Вспоминаю о нём, смотрю. Юноша смотрит в ответ. Янтарными глазами, разве такое бывает? Они приветствуют меня, задорят, злят, пугают. Чистый янтарь с желтизной, видимый мной лишь однажды. Кажется…кажется, встреваю в смоле глаз: лапки маленького насекомого вязнут, обречённые быть обнаруженными через миллионы лет красивейшим инклюзом. Отбрасываю (пытаюсь!) тревожные мысли и говорю:
— Всё устраивает.
Обмениваемся спокойными взглядами (не более того), однако где-то в области груди я хороню необъяснимую тревогу.
Может, спросить его имя?
На кой тебе сдалось имя, Карамель? Машина занесена в базу данных — на этой машине ты катаешься изо дня в день, из года в год; хочешь провести расследование — позвони в обслуживающую Голдман компанию авто. Опять же как к подобному отнесётся отец? А сама компания? Чрезмерное любопытство наказуемо; не следует подавать признаки жизни и шевелиться, пока тебя не пошевелят сами и не спросят мнения. Не следует демонстрировать озабоченность. Моё волнение напускное, самовыдуманное. Всё в порядке. Всё идёт своим чередом, по заведённой траектории, по обозначенной схеме. Всё правильно.
— Уже почти, — кивает водитель. — Почти…
— Если собираетесь работать с Голдман, читайте внимательно рекомендации, — бросаю наперерез. — Я не терплю болтовни с обслуживающим персоналом: доставьте меня из одной точки города в другую в полнейшей тишине, без комментариев и разговоров, не терплю пустых бесед.
Янтарные глаза врезаются в меня через зеркало дальнего вида. Обладатель их молчит…схватывает на лету, молодец.
— Да, вот так меня устраивает, — соглашаюсь я и вновь смотрю в окно.
Несёмся быстро: едва успеваю различить подобие куполов, обыкновенно подглядывающих меж высотными зданиями промышленного района. Раньше люди посещали то место, чтобы исповедаться, а потом поняли — Бог не спасёт их, ибо Бог обратился в нас. Мы — боги. Мы — Создатели. Обращаться стоит к Зданию Комитета Управляющих.
А мы не позволим всякому сброду стоять наравне с нами.
От куполов остались последователи — неофициальная организация «Гимн зашитых ртов», которую мать хлёстко называла «сектантскими плясками», «опорожнением религиозных дум» и «эхом фанатиков». Лично я считаю возведение подобия церкви в только развивающемся граде будущего недочётом наших праотцов, потому что в мире, где всё опирается на науку, нет места религии. А что касается Гимна зашитых ртов…никогда не видела их вживую, лишь слышала беседы о них. Эти несчастные ошивались подобно бродягам на лестницах или нижних этажах Золотого Кольца. У них не было статуса, имени, должности, не было работ и детей, не было счетов в банке, не было запаянных в кожу чипов, не было права на образование, медицину, безопасность, передвижение. Будь наше государство более сурово в отношении этих вопиюще-отвратительных лиц, истребили бы неугодных подобно тараканам. Я предприму всё для этого. Не желаю знать, что некто незаслуженно отхватывает мою часть кислорода, ступает по городу за мои налоги. Они недостойны зваться членами общества, недостойны относиться к нам — Создателям.
Бегло бросаю взгляд на водителя. В отличие от Ромео этого юношу не заботит укладка: короткие каштановые волосы нещадно растрёпаны. Через уголок защитной маски проглядывает щетина. Как дико! Следует сделать выговор его начальству…
Мы замираем на посадочном месте у Золотого Кольца. Говорю:
— Возвращайтесь через несколько часов.
— Да, мисс Голдман.
Я приехала раньше Ирис (из-за того, что не стала переодевать форму), просто ужас. Колючий силуэт подруги не рассекает по платформе и не окидывает прохожих сравнительным взглядом, не заискивает меня на парковке. Это совершенно неправильно.
Кажется, я сама себе надышала спиртным в маску…Интересно, от выдыхаемого алкоголя можно опьянеть ещё больше? А потерять сознание? А сойти с ума?
Едва не сталкиваюсь с незнакомцем. Запинаюсь и ускоряюсь, а человек, бредущий навстречу, притормаживает и сквозь маску бросает:
— Аккуратней, девочка. В Академии учат всему, но только не важному? Не знаешь, как ходить и не спотыкаться?
— Извините? — отвечаю я и задираю голову, чтобы посмотреть в лицо незнакомца. Мой шкаф ниже, чем этот человек. И уже, наверное.
— Извинения приняты, — отвечает шкаф. — Смотри под ноги, девочка, не хотелось бы притопнуть тебя.
— Да как ты смеешь!
Унизил из-за роста и формы. Потрясающе.
Мы расходимся. А я думаю над сказанным. «В Академии учат всему, но только не важному». Мне казалось, последняя реформа в Палате Образования принесла именно то, что так долго требовалось в системе обучения. Нам давали поистине актуальные знания в узких областях. При этом не учили жить в Новом Мире. Давали правила к нему, инструкции, иначе — Свод. Но всё такое общее, избитое, формальное. Сколько нарушений я совершила с начала этой недели? А ведь только вторник…
— Карамель Голдман! — объявляет явившаяся Ирис.
Подруга шагает от посадочного места неподалёку, как на неё не похоже. Обычно она довольствуется пешими мостами или разъезжает на поезде. Неужели ей наняли водителя? Неужели Имли наскребли денег на дочурку? Спрошу при возможности.
Ирис подмечает:
— Ты сегодня раньше! Решила искупить вчерашнее опоздание?
— Если это шутка — то дерьмовая, — отвечаю я, не позволяя сесть себе на голову.
— Как грубо!
— Зато честно.
— Честность не всегда уместна.
— Зато всегда полезна.
— Не забывай об этом, Карамель Голдман.
Ирис — то видно сквозь маску — насмешливо улыбается.
Следует огреть её ещё раз.
— Служанка забыла постирать всю твою одежду? — наперерез ответным колкостям восклицает подруга. — Почему ты в форме?! О, я поняла!.. неужели ты была не дома, а у Ромео? Первое неофициальное свидание?
Ирис прищуривается и подбивает меня локтем. Отстраняюсь и говорю:
— Ты не падала по пути из Академии? Не ударялась головой? Что за вопросы?
— Вы — пара, это нормально.
— Нет, ненормально. Ещё ненормально.
— Кому нужны бумажки с разрешением?
— Раз их делают — значит, нужны.
Ирис понимает, что сейчас мы поссоримся, а потому закатывает рукав пальто и неожиданно отталкивает:
— Слушай, так рука зудит — прям на месте чипа, ужас. Кажется, он хочет, чтобы я потратила родительские денюжки.
— Идём, — усмехаюсь я и следую за подругой. Мы быстро миримся.
В этот раз Ирис решает не выпрашивать подарки в именном отделе Голдман. Мы гуляем по всему верхнему этажу Золотого Кольца, примеряя платья и украшения, обмениваясь незлыми мнениями, останавливаясь в какао-лавке, обсуждая учёбу. В такие моменты мне нравится дружить с Ирис. Но я не понимаю: сейчас она настоящая, а в другое время прикидывается, или же наоборот.
Вечереет, и город погружается в потёмки. Следом искусственный свет опоясывает улицу, неоновые нити скользят вдоль ограждающего парапета, стилобаты загораются, фонари включаются, экран на Здании Комитета Управляющих даёт ориентир двигающимся в воздухе, даже поезд — под нашими пятами — подсвеченной каплей несётся по раскинутым в воздухе путям.
— Пора разъезжаться по домам, — говорю я.
— Да, вон твоё авто.
Удивительно, как Ирис замечает машину раньше меня.
— У тебя новый водитель? — уточняет подруга и с подозрением смотрит. — Карамель, тебя подменили? Это не похоже на Голдман.
— Временно, — отвечаю я. — Ничего такого.
— Он симпатичный, — смеётся Ирис.
— Отвратительно! Постыдилась бы своих мыслей на людях.
— Люди не обращают на нас внимания, каждый сосредоточен на своей персоне.
— Такое отношение порождает разруху. Отсутствие бдящего не должно преумалять личное желание поступать по закону.
Ирис не отвечает. Не опровергает и не соглашается. Это её спасает. Ещё бы чуть-чуть…с радостью напишу донос на эту пустышку с назревающими в её голове дерзостями, которые не должны волновать и отвлекать истинного жителя Нового Мира и уж тем более северянина. Чтобы сменить тему, спрашиваю, как девочка будет добираться до дома: за ней кто-либо заедет или она сядет на поезд (вариант пешей прогулки по мосту я даже не рассматриваю, потому что в тёмное время суток находиться там некомфортно и — более того — не полагается хорошенькой северянке).
— Да, за мной заедут, — вдруг похолодевшим тоном отвечает Ирис.
— Родители наконец наняли тебе водителя?
Вот и удачный момент.
— Если бы. Отцовский друг заберёт.
Экран на Здании Комитета Управляющих играет цветами; он так ярок на фоне постепенно угасающего неба. Мы двигаемся по мраморным плитам, каблуки — шаг за шагом, стук за стуком — повторяют наши сердцебиения. Вдруг! — я чувствую окатившую волну холода, что пробегает пальцами по спине и пересчитывает позвонки: словно вдавливает их.
«Мы ваши Создатели!» — вторит голос над головой: слова разверзают город, а слоги рассыпаются и налипают на дороги, что скрещиваются паутиной.
«Мы будущее этого мира» — продолжает говорящий. Я с трудом открываю плачущие от соли глаза и наблюдаю ухватывающую воду: она стремится обнять меня; ощущаю удар волны.
«И если вы живёте…»
Вода наполняет лёгкие словно сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, а потому жидкость переливает через край, ощипывает, давит.
«…дышите нашим воздухом…»
Вскидываю руками к некогда молебному небу, но вместо того сталкиваюсь с бессердечной поверхностью воды.
«…едите нашу пищу…»
Я хочу закричать.
«…смотрите на наше небо…»
Кричу.
«…Знайте! Без нас не будет вас»
Захлёбываюсь: ледяная жидкость взбирается и наполняет изнутри.
«Вы наши подчинённые, а мы Боги»
Тело обдаёт жаром; я чувствую: вот-вот вспыхну, загорюсь.
«Восхваляйте же своих Создателей!»
Открываю глаза.
Взгляды наши устремлены по направлению экрана, парящего пред Зданием Комитета Управляющих. Ирис внимательно смотрит на мою цифровую копию: её ледяные зрачки замирают на бледном лице девочки из рекламы.
— Ладно, по домам, — в спешке говорю я. — Увидимся в Академии.
Странное видение, которое раньше было лишь сном, преследует и путает мысли, вьётся вокруг тела и стискивает в объятиях. Но я не нуждаюсь в том; желаю отречься, забыться, оставить.
Ирис забирается в подоспевший автомобиль, я же сажусь к янтарным глазам.
— Отдохнули, мисс Голдман? — спрашивает докучливый водитель.
Без интереса выдыхаю:
— Что я говорила про болтовню? Домой, конечная на сегодня.
Меня валит с ног появившаяся из ниоткуда усталость; та разливается по венам, будто атрофируя конечности. Хочется забраться под одеяло и существовать там: спрятаться от серого Нового Мира и его серых жителей. Мгновением раньше мы веселились в отделах, обласканные вниманием обслуживающего персонала, и не знали тоски. Стоило остаться наедине с мыслями — итог. Поразительно.
— Улица Голдман, — объявляет водитель, когда мы спускаемся на посадочное место. Дорога была быстрой, неужели я задремала? Не люблю спать в машине, потому что не люблю терять бдительность, люблю контролировать ситуацию и окружение. — Вы заснули, решил не будить вас раньше времени, мисс Голдман.
Всё-таки.
— Известно, в какое время забирать меня утром? — отвлечённо спрашиваю я.
— Да, разумеется.
— Мисс Голдман, — поправляю я. — «Да, разумеется, мисс Голдман». На конце каждой фразы — обращение.
— Прошу прощения, мисс Голдман.
Янтарные глаза словно бы улыбаются — задорно, неприхотливо.
Жду секунду. Вторую и третью.
Жду.
Ждёт.
Ждём.
Кажется, он забылся. Точно ли работал когда-либо водителем уважаемых лиц?
— Нажми кнопку, чтобы открыть дверь, — припоминаю я.
— Ой! — восклицает водитель и роняет взгляд на панель управления, поспешно ударяет комбинацию и выпускает меня. — Ой, мисс Голдман, — тут же поправляется он.
Что за клоун.
Выхожу и бреду к дому.
Хотя не могу не отметить — янтарные глазки позабавили меня.