Я просыпаюсь в приподнятом настроении. Ни головной боли, ни снов, ни усталости. Всё встаёт на свои места; череда событий отныне будет сменять череду событий после, циферблат не собьётся, стрелки часов не дрогнут, календарный лист не упадёт раньше времени. Обыкновенное переутомление едва не свалило меня с ног и ума, но я во много раз сильнее болезни, паразита и другого недуга. Я — Человек с поверхности!
Вдруг — и как я могла проснуться без этих мыслей? — вспоминаю, что сегодня отец собирается проводить меня до посадочного места и посмотреть в глаза водителю, прикинувшегося работающим на Голдман. Кто на самом деле янтарные глаза? Интересно, он болен?
Нет, неинтересно, Карамель.
Это решаемая проблема, не думай о ней. Вставай, принимай полагаемые лекарства, завтракай, одевайся, иди. Так и поступаю. Миринда подаёт запечённую в духовке гранолу. Выхожу на улицу вместе с отцом. Обычно он вылетает на работу раньше — равно матери — но сегодня ждал меня. Стоим у посадочного места — среди движущихся машин (а их ничтожно мало) появляется мой автомобиль: медленно спускается, паркуется. Шёпотом спрашиваю у отца, дозвонился ли он вчера до компании.
— Разумеется, — сухо отвечает отец. — Чтобы некто посмел не ответить на вызов Голдман?
— И что сказала в своё оправдание компания?
— Что никаких замен не производила. Водитель тот же.
Водитель тот же.
В самом деле.
Что возил меня до появления янтарных глаз.
Нет-нет-нет. Так не может быть. Не может!
Нет.
— Отец! — только и восклицаю я.
— В следующий раз, Карамель, — обрывает он, — если пожелаешь обратить родительское внимание — сделай это менее изобретательным способом, выдумай историю легче, не волнуй меня. И без того с этими никчёмными остроговцами приходится бодаться в одиночку, а ты добавляешь головной боли…
— Отец!
— Молчи, Карамель.
Водитель опускает окно и, не снимая маски на лице, спрашивает, всё ли в порядке. Ну да, обыкновенно меня никто не провожает…Отец отвечает: «всё хорошо, безусловно» и велит мне отправляться в Академию.
— Не хочу, — еле слышно препираюсь я.
— Садись в авто.
— Нет.
— Садись.
— Я не врала тебе.
— Немедленно, Карамель.
— И я не сумасшедшая.
Отец ловко хватает меня за плечи и разворачивает к себе, присаживается, чтобы поравнять взгляды, и шепчет:
— Я знаю, Карамель, но ты можешь не волноваться, как не волнуюсь я. Ваши поездки записываются — ничего не произойдёт. Мой звонок их припугнул, понимаешь? А ты не можешь прогулять Академию, подумай об имидже Голдман.
После сказанного послушно забираюсь в машину. Водитель поднимает транспортное средство в воздух и через зеркало дальнего вида смотрит на меня. Смотрю в ответ. Молчим.
— Доброго дня, мисс Голдман, — говорит мужчина.
Издевается?
Его не было предыдущие дни, что за глупости?! Ведь я не сошла с ума, на его месте точно сидел другой человек!
Сидел ли?
Не сошла?
Спрашиваю:
— Я ничего не оставляла вчера в салоне?
— Нет, мисс Голдман, — отвечает водитель. — Я всегда проверяю диваны после поездки. А что-то пропало?
— Перчатки.
— На вас вчера не было перчаток после Золотого Кольца, мисс Голдман. Уверены, что не забыли их в каком-нибудь отделе?
Да чтоб тебя…
Перчаток не было вовсе, истина. Но откуда ему известно, его же не было в этом проклятом авто! Или янтарных глаз никогда не было? Я вообразила их? Как? Зачем? Что всё это значит?
— Хорошо себя чувствуете, мисс Голдман? — спрашивает водитель. — Вы побледнели.
— Лучше всех, спасибо за вопрос.
— Уверены?
С какой-то издёвкой…
— Иначе быть не может, я же Голдман.
Оставшуюся часть пути проводим в безмолвии. Как и любую другую поездку. Как всегда и происходило.
Ничего не понимаю.
Ирис встречается в холле; оценочным взглядом пробегается по мне, но ничего не говорит. Ромео стоит у лифтов. Подруга ускоряется, дабы подняться к кабинетам первой, а мы в этот момент приветствуем друг друга наедине.
Сначала я по-доброму смотрю на Ромео — он даёт возможность отвлечься; его всегда спокойный и утешающий взгляд пробуждает во мне уверенность в нашей паре и в здоровье лиц по отдельности, ибо союз не может быть образован меж девиантными. Я смотрю на него: приближается и — вдруг — пытается взять за руку. Отстраняюсь и сию секунду хмурюсь. А с тобой что, Дьюсбери? Все вокруг сошли с ума или только я? За счёт чьего безумия нормальность лежит контрастом?
— Ну же, — тянет Ромео со второй попыткой прикоснуться, — сладкая девочка.
— Ну же? — сомнительно повторяю я. — Ну же? Я тебе чем-то обязана?
Мой вопрос ставит его в тупик. Юноша мешкает и подбирает слова, говорит:
— Разумеется, нет, Карамель.
— Тогда идём, учёба не ждёт.
Мы заходим в лифт вдвоём; неподалёку проплывает вертлявая блондинистая голова и следом рыжая, но они не заходят с нами. Ромео нажимает требуемый этаж и молчит. Молчит с пару секунд, после чего — двери закрылись — глубоко вздыхает, поворачивается ко мне лицом и, взяв за плечи, напирает. Прижимает к стене.
— Твою мать, Ромео! — восклицаю я, отбиваясь. — Что за хрень?
Не терплю, когда в моё личное пространство вторгаются. Не терплю, когда меня пытаются коснуться. Не терплю, когда касаются…какого чёрта, Ромео?
— Ты спятил? — выплёвываю я, на что юноша вновь пытается приблизиться — взбирается по плечам; скидываю чужие пальцы. — Ещё движение, и я вызову патруль в этот грёбанный лифт!
— В чём твоя проблема, Карамель?
Ромео даёт осечку. И замирает. Недостаточно далеко, но уже и не близко (не так, как было секундой ранее).
— Моя проблема? — подхватываю. — Ты вообще в своём уме, что ты делаешь и по отношению к кому?
— Я хотел поцеловать тебя, сюрприз. Ты моя девушка.
Не думала, что можно так мерзко соединить эти два предложения.
Он совсем больной?
— Нет, я повторю: ты вообще в своём уме, что ты делаешь и по отношению к кому?
Перебивает:
— Ты не хочешь поцеловать меня?
Что за вопросы?
— Нет! — выпаливаю я. — То есть…не сейчас. Да, но нет.
— Тупей ответа, идеальная девочка, быть не может.
— Сам ты тупой: радуйся, что глаз у камеры выколот и она не подглядывает.
— Тебя останавливает только это?
— Только это останавливает — то есть останавливало до сего момента — тебя. Меня останавливать не надо — я знаю, как правильно.
— И как же?
— То, что было сейчас, Ромео, неправильно.
— Кто сказал?
— Тебе известно: Свод правил.
— А сказал-то кто?
Пока мы не доехали до кабинетов, ударяю по сенсорным кнопкам — лифт замирает. Он всегда это делает. Я поступаю осмысленно.
— Ты хочешь поговорить об этом? — спрашиваю я. — Обсудить наши отношения? Нормированность отношений вообще? Допустимое и недопустимое? Сейчас? Серьёзно?
— Ты нажала на кнопку — ты хочешь поговорить, — дразнит Ромео.
Стукнуть бы его за это…
— Не хочу, но вижу необходимость. Мы что, я не понимаю, двинувшиеся умом возлюбленные? Что за демонстрация? Или супруги, и ты желаешь подкрепить данный факт? Для чего, Ромео? Что значит: «я хотел тебя поцеловать», ты в своём уме?
— Ты моя девушка…
— Что-то более основательное будет?
— Ты… — Ромео разве что воздухом не давится (согласна, это было слишком…я словно бы принизила значимость наших отношений), — ты…да как ты смеешь? Ты моя пара.
— Пара не есть супружество, а демонстрация, сколько можно об этом говорить, против правил, это нарушает нормы приличия и социальный закон; таким образом мы пренебрегаем Актом правил в союзе двоих.
— Ты серьёзно его читала?
— В каком смысле «серьёзно»? Мы подписывали. Вместе. Ты подписывал соглашение и не читал? Кто так делает?
— А кто так не делает?
Молчу. Думаю.
— Ты — моя девушка, Карамель, — говорит в этот момент юноша. — Ты моя.
— Я сама своя, балбес, откуда ты такой грязи понабрался?
— Вот если бы поцеловал тебя — не была бы такой злой.
— Чего?
Ромео в конец взрывается:
— Ты такая…ты такая холодная! — выплёвывает он. — Карамель Голдман есть булыжник без эмоций, все об этом говорят, но иногда она смотрит, словно линчует, и этот взгляд — лучший вид во всём Новом Мире.
Говорю:
— Ты совсем умом тронулся, Ромео. Я вообще ничего не поняла.
— Получается. Потому что мне нравится, когда ты смотришь на меня так, словно я куда больше, чем подпись в документе, больше, чем установленный законом Акт, больше, чем официальное наименование.
Закатываю глаза и после того вздыхаю. Отторгаю равнодушное:
— Мне противна…
— Любовь? — перебивает юноша, однако я это слово повторить не решаюсь. Вообще хотела сказать — в очередной раз — про демонстрацию отношений, но это его слово ещё противней.
Оно не задевает, нет. Нисколько. Просто оно омерзительно. Да что из себя представляет любовь? Сгусток гормонов, бьющих по органам и карману? Самообладание — вот, что должно быть присуще настоящему человеку: истинному жителю Нового Мира. Что касается любви…сколько проблем следует и следовало от неё? Люди былых лет губили себя во имя любви. Устраивали войны. Для чего? Глупцы! Я бы хотела лицезреть это посмешище со стороны, чтобы вдоволь поглумиться. Хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ!
— Если скажу, что люблю тебя, — бросает Ромео и тем самым заставляет моё сердце дрогнуть; физические недуги не были мне знакомы, но слова юноши влетели осколком в грудь и через артерии побежали импульсами в мозг, — что ты ответишь?
— Если скажешь, что любишь меня, — еле слышно проговариваю я, дабы никто — и даже стены — не смел застать нас за беседой, преисполненной вульгарности и неприличия, — я упрячу тебя в Картель, в отделение для психопатов. Это расстройство, Ромео.
Он отводит взгляд. Ненадолго.
Ромео-Ромео…Как ты мог разочаровать меня? Как ты смел пойти против системы и ради какой цели?
— Ты не принимаешь лекарства? — предполагаю я.
И делаю это не из-за беспокойства о его физическом или психическим состоянии.
— Принимаю, — спокойно отвечает юноша. — Как и ты. Каждый день.
Обыкновенно тем, кто испытывает некий дискомфорт или беспокойство после приёма обязательных лекарств (в редких случаях — чьё поведение девиантно и выходит из-под нормы или чьи неразумные/необдуманные/резкие/бессмысленные действия и речи обосновываются эмоциональным состоянием), прописывают дополнительный осмотр и более сильнодействующие препараты. Осмотр подразумевал обязательный курс психотерапии, которая убедит: чувства — любые (злость, симпатия, радость, уныние) — это уязвимость, а Боги не могут быть уязвимы. Если ты уязвим — значит, не Бог, и делать на «землях» Нового Мира нечего. Прочь! Вот и оно: люди — даже ковыряющие собственное нутро — никогда не оставят выстраданные высотки и не оставят выработанные профессии и работы, не обратятся за помощью к специалистам и врачам, они избавятся от болезни — при необходимости — сами: вырвут её с корнем, удалят и прижгут полое пространство, а вытащенный из тела и сознания зародыш недуга сбросят с одной из крыш; болезнь уйдёт прочь, у неё не останется шансов. Мы чисты. Мы сильны. Мы — люди Нового Мира. Мы — люди с поверхности. Наше государство уже позаботилось о нас, вручив всё самое передовое и важное. Те же медикаменты, которые поставляются благодаря Палате Безопасности из Зала Контроля и которые каждый уважающий себя (и заботящийся о будущем на поверхности) гражданин принимает в положенное время каждого дня…
Я убеждена, что люди должны жить спокойно (рационально, верно), не тревожить друг друга и не отвлекаться на не имеющее значимость в прогрессивном будущем. Например, на чувства. Я не испытываю к Ромео никаких дикарских чувств, ибо регулярно принимаю лекарства и полагаюсь только на собственные убеждения, выстроенные Сводом правил и умами Нового Мира.
— Ты принимаешь все лекарства? — уточняю я.
— Все, — отвечает юноша.
Синяя таблетка для сна (сильнодействующее успокоительное). Красная для ума (активизации нейронов). Белая таблетка от зараз и бактерий (очищающая, сродни антибиотику на постоянном курсе). Зелёная для здоровья (комплекс основных витаминов). Жёлтая таблетка…для чего она? Почему я не могу вспомнить? Что за провал в памяти? Или их четыре? Я волнуюсь. Ромео разволновал. Сколько таблеток ем я? Все ли? А он?
— Все четыре, Карамель.
Их же пять.
— Их же пять, — повторяю синхронно с настигшей мыслью. Вот дерьмо. Отец же велел сначала думать, а потом говорить, сначала обтёсывать мысль в голове, а потом являть её миру в готовой форме.
— Четыре, Карамель, — утверждает Ромео. И смотрит напугано. Впервой так напугано. Голдман не заслуживают подобного взгляда. Мы вселяем страх, а не требуем сострадания. — Ты… — он неловко отступает назад, образовывая меж нами рытвину — то допустимое (разрешённое в паре) расстояние, о котором я грезила. Но сейчас оно обижает: словно я больна, и от меня следует отодвинуться. — Ты уверена, что принимаешь пять таблеток?
Тогда я сомневаюсь.
Нет, не сомневаюсь. Я помню. Блистеры скрипят: пять раз за утро. Пять раз отходит защитная плёнка от упаковки, пять глотков воды я совершаю друг за другом. Пять разноцветных капсул.
Может, девушки принимают больше медикаментов? Нет, не в моём случае. Со вторым этапом партнёрства, разумеется, и началом интимных отношений назначаются противозачаточные, которые строго контролируются и снимаются при согласовании с Залом Семьи на третьем этапе союза, когда оба родителя проходят обучение и готовы стать родителями.
Вспоминай.
У матери есть чёрные таблетки, она говорит о них так: «меньше любопытствуй, Кара, из-за твоего поведения матери назначали кардио-стимуляторы».
Вспоминай.
Отец принимает только те таблетки, которые обязательны по закону.
Вспоминай.
Сестра…тоже.
Но сколько капсул? Какого они цвета? Никогда не обращала внимание…почему?
— Карамель, — зовёт голос Ромео. Зовёт, судя по его выражению лица, не первый раз. — Карамель, ты слышишь меня?
— Задумалась.
Юноша отстраняется ещё больше.
— Я могу помочь тебе?
Голдман не нуждаются в помощи и в подачках тоже. И как он представляет это? Зайдёт в аудиторию и спросит у учащихся с курса, с которыми, по сути, не общается, сколько таблеток из обязательного перечня они съедают за сутки? Сразу пойдут разговоры. Это опасно. Это глупо. Это неправильно. Это девиантно.
— Карамель, — вновь зовёт Ромео.
— Нет, не можешь, — швыряю наперерез. — Ты предлагаешь помощь самим Голдман, а это оскорбительно! Голдман не нуждаются в помощи, мы сами подаём руки нуждающимся.
— Я не это имел в…
— Молчи! — решаю напасть. Сбежать от темы и запутаться в паутине непонимания и собственных размышлений ещё больше. — Как я могу доверять тебе, Ромео? Откуда в твоих мыслях столь дефектного, а в действиях столь распутного, если ты, как говоришь, принимаешь все обязательные лекарства? Мне задать этот вопрос врачу Академии? Спросить о тебе?
— Спроси-спроси, — ехидно рычит юноша, — врач скажет и проверит, что я исправно принимаю лекарства, а вот тебя отправят на обследование из-за паранойи.
— Что ты сказал?
Возмущаюсь и сердито смотрю на Ромео. Как он смел..? А говорит серьёзно или просто дразнит?
— Думаешь, одна ты можешь кидаться законом? — добавляет юноша. Значит, дразнит. — Так ты поцелуешь меня?
Вот пристал! И как же меня воротит.
— С чего я вообще должна это делать?
Следует сказать родителям о том, что я разрываю нашу пару. Партнёрство не задалось. Увы, придётся объяснять причину. Я имею на это право. И имею право сделать это прямо сейчас. Вскоре Ромео отправят на лечение и до новых отношений не допустят какое-то время, обозначенное врачом (хотя никто после случившегося инцидента не захочет связывать себя с ним). Я перекрою Ромео воздух на поверхности, но я буду уверена, что никакой дикарский или поднявшийся из Острога вирус-червяк не пробрался в его голову, не пробрался в мозг и не выжал человеческо-божественную истину. Я буду уверена, что никакой вирус-червяк не перебросился на меня.
Не желаю отвечать Ромео. Не желаю думать о сказанном им. А сам он давно помышляет подобным? Давно вынашивает эти мысли? Что подтолкнуло озвучить их? Это было спонтанно или подготовлено (если второе — Ромео совершенно потерян; вирус-червяк добрался)? Какую реакцию ожидал от меня? От Голдман? От Карамель, мать его, Голдман?! На что он надеялся?
— Я надеялся поговорить с тобой, как со своей девушкой, Карамель, — бросает — словно читает мысли — Ромео. — Потому что это важно: разговаривать. Мы не просто дополнение друг к другу.
— Твои разговоры вели к моим губам, что-то не сходится, Дьюсберри!
Сама не верю, что произношу это вслух. Стыжусь мыслей и пытаюсь пристыдить себя за ощущение стыда. Какие странные чувства последовали за словами… Наверное, я должна была прекратить беседу на корню, а не продолжать диалог. Ромео — не моя пара, нет. Он потерян. Он чужд. Он подобен остроговцам или людям былых времён: необузданное пламя в груди сожжёт его изнутри, как жгло миллионы исковерканных и изуродованных душ раньше. Потому люди решили отказаться от чувств. Потому люди Нового Мира избавились от душ и упоминаний о них, чтобы обезопасить себя, чтобы спастись, чтобы искоренить последнюю свою уязвимость.
— Я хотел узнать, какая ты, — спокойно утверждает Ромео.
— Зачем? Что изменится? Если тебя не преследуют больные чувства…для чего?
— Однажды ты станешь моей женой: с твоего согласия и согласия твоих родителей, я добьюсь. Что изменится тогда? Тогда я смогу тебя касаться и не получать укоризненный взгляд в ответ? Вот этот вот! Смогу? Почему же?
Вздор!
— Ромео! Вытрави из себя всю эту гниль, убей предпосылки безумца и тогда я подумаю, буду ли твоей женой вообще.
— Ты вновь убегаешь от темы, потому что я прав.
— Потому что ты, очевидно, болен! Хочешь знать, что изменится, Дьюсберри? Ты вырастишь умом, вот что изменится. И совершать эти действия будешь с иным подтекстом. И вообще, вступив в брак, мы попросту станем такой же частью системы, что десятки и сотни других пар. Мы — вместе — займём дожидающееся нас место в огромном механизме, именуемом Новым Миром. Мы — вместе — образуем крепкую связь в этой системе. И только. Брак — это всегда про выгоду.
— Мне важно быть важным для тебя, понимаешь?
— Почему ты отвлекаешься на эти мелочи жизни? — спрашиваю я. — Для чего заискиваешь симпатию, если я уже твоя пара? Мы будем вместе, если будем поддерживать рациональный и перспективный союз. Отношения должны давать не эмоции и чувства, а стабильность и перспективу. Разве нет?
— Так говорит Свод правил, — подхватывает Ромео, но во взгляде его несогласие.
— Так говорит Свод правил, — отражаю я. — Верно. Теперь скажи, что ты поддерживаешь его.
Юноша поднимает расстроенный взгляд и открывает рот, как вдруг пол под ногами начинает вибрировать. Чёрт…Чёрт!!!
Увлёкшись беседой, мы позабыли что сами себя заперли в лифте. Что же подумают те, кто вызвал его на другой этаж, и вот-вот обнаружат двух разнополых учащихся? Я говорила Ромео, что не желаю скандалов…особенно, когда моё лицо и имя стали высвечиваться на экране Здания Комитета Управляющих.
Лифт останавливается и медленно открывает двери. На нас взирает — лучше бы это была группа учеников — преподаватель из Палаты Социума, она ведёт дисциплины психологии и социологии, мы виделись вчера. Удивлённая женщина впирает глаза поочерёдно. Кажется, нужно что-то сказать…
— Вы нас спасли! — восклицает Ромео. — Мы застряли, а диспетчер не отвечал.
Преподавательница выражает допустимое по эмоциям волнение об учащихся, которые оказались спёрты четырьмя холодными стенами. И добавляет, что обязательно пожалуется обслуживающей компании на недопустимость того. Лучшие ученики Академии едва не опоздали на уроки из-за халатного отношения южных рабочих к своевременному ремонту техники.
— Мы точно найдём виноватых и накажем их! — объявляет женщина. — Не беспокойтесь. А теперь ступайте на свои уроки!
Мы выходим из лифта и молча идём к аудитории.
Ромео только что спас репутацию Голдман…
Ха, он ведь сам едва не втоптал её в грязь, Карамель. Не будь Ромео вовсе — не было бы ситуации, не было бы удачливого её разрешения.
— Прости, Карамель, — перед входом в аудиторию говорит юноша. Поспешно. Едва слышно. — Мой эгоизм застелил мне глаза, ты помогла увидеть истину. Не разрывай нашу пару: вместе мы добьёмся большего и станем большим. Отношения Дьюсберри и Голдман — перспективны, уверяю.
Он вновь говорит то, что от него желают услышать. То, что правильно. Он всегда напоследок беседы выплёвывает нечто его покрывающее.
— Меня беспокоит твоё поведение, не этому нас учили, — признаюсь я. — Дым от костра из ниоткуда не берётся: говори, что случилось? Отчего тебя накрыло поспешными действиями?
Я знаю, что причина есть. Я верю. Не мог Ромео Дьюсберри в одночасье сойти с ума, ровно, как и не мог притворяться всё это время. Кто-то подсказал ему? Сбил с мыслей?
— У меня в пальто осталась одна вещь, — отвечает юноша. — Хочу спуститься в гардеробную.
Желает проехаться на лифте, чтобы никто не подслушал наш разговор? Небезопасно…но любопытно.
— Я провожу тебя, хорошо, — соглашаюсь, и мы вновь ступаем к лифту.
Только двери закрываются:
— Тюльпан и Нарцисс лобызались в коридоре, сам видел.
Тюльпан Винботтл — мерзкая девица, что учится с нами на одном курсе. Нарцисс — прозвище её партнёра, уж сильно от этих двоих разило.
— Прости? — переспрашиваю я. — У нас шоу комедиантов, что ты сейчас сказал? И…подожди-ка…какое отношение к этому имею я?
Меня мало интересуют сплетни (иначе бы я читала Вестник), но Тюльпан…Наши отцы работают вместе. Они хотели, чтобы мы подружились, однако её характер был невыносимее занозы в одном месте, и я выбрала Ирис, семья которой была по должности ниже, но, по крайней мере, мы могли друг друга терпеть.
— Меня тоже удивило, я их застукал. Тюльпан просила никому не рассказывать и жалобу в администрацию не подавать, потому что в Своде Правил под запретом названа демонстрация, но тайная близость нарушением не является. Они вроде как влюблены друг в друга и потому наслаждаются компанией.
— Мерзость, — закатываю глаза. — Что ещё? Вижу по твоим провинившимся глазам, есть что-то ещё.
— А Нарцисс сказал, ледышка Голдман так и останется недосягаемой высотой Дьюсбери. Прости. Говорю же: эгоизм и тщеславие застелили глаза.
И как я должна на это реагировать? Ромео…ну что за мальчик в пубертате.
— Целоваться тайком — ещё более омерзительно, чем публично заявлять о том, что мы пара, — спокойно говорю я. — Придёт время, Ромео, и нам будет разрешено это по закону. Верно?
— Верно.
Всё обходится. Я не ошиблась с выбором партнёра. Я прощаю его. Ромео едва дрогнул, чуть не оступился — я помогла. Сам юноша — без какого-либо выражения на лице — вновь извиняется и говорит, что поступок с его стороны глуп; в первую очередь, он должен заботиться о нашей репутации (а не желаниях), должен советоваться, принимать решения обоюдно.
— Хорошо, что ты понимаешь.
И я едва видимо улыбаюсь. Затем едва слышно добавляю:
— Сольёмся душами — сольёмся телами.
Не верю, что произношу это, но тем самым утешаю Ромео. И саму себя. Я уверена, что законы действуют подобно только начертанным — без исключений, без ослаблений.
А тех двоих нарушителей следует наказать!
— Отлично, — спокойно говорю я. Отлично, ведь Винботтл первые в списке конкурентов отца. — Ты напишешь жалобу, Ромео, а я поддержу тебя. — Признаться, я бы сама с превеликим удовольствием сделала это, но — увы — ничего подобного не слышала. — Желаешь спасти нашу пару и отмыть от грязи собственное имя — запятнай имя того, кто это по праву заслужил.
Ромео согласно кивает. Вряд ли ему хочется, однако он обидел меня и теперь должен искупить вину.
Для вида подходим к гардеробной, проверяем карманы и возвращаемся на требуемый по расписанию этаж. После сигнала, предвещающего скорое начало уроков, я ухожу в нужную аудиторию, а Ромео стремительно отдаляется по коридору и пропадает в администрации, где пишет жалобу. На урок опаздывает, но учитель не спрашивает причину. Очевидно, причина опоздания у одного из лучших учеников Академии может быть только уважительной.
На коленях у меня лежит планшет, на планшете открыта электронная книга. Урок самостоятельного чтения продолжительностью в несколько часов, что может быть увлекательней? Вот только книги выбирала сама Академия, а потому читать их было тошнотворно; старая печать из кабинета Отца не сравнится с шаблонными сюжетами для школьников, в которых главными темами определялись служение государству и общественным целям. Разумеется, я поддерживала их…я поддерживала, а потому напитываться государственной пропагандой через книги не желала; во мне и так умещалась гордость и уважение к Новому Миру, не стоило подпитывать эти чувства.
Отвлекаюсь от чтения — слова плывут мимо, нет усидчивости — и смотрю на Ромео. Он дремлет, надо же. Экран планшета выключен, глаза у юноши закрыты. Перевожу взгляд на Ирис в другом конце аудитории. Кресла разбросаны по всему залу (зачастую чтения объединяют с другими курсами, а потому много посторонних лиц), рядом с каждым креслом стеклянный столик и графин с водой. Подруга смотрит в планшет продолжительно, внимательно. Слишком продолжительно и слишком внимательно; уже любой бы прочитал написанное там…Наблюдаю за Ирис — она не перелистывает страницы. Смотрит в горящий экран и размышляет о чём-то. Мне стоит беспокоиться?
Ловлю пристальный взгляд сидящей неподалёку девушки. Смотрю в ответ. Красивая и в этот же миг отталкивающая. Кудри беспокойно лежат на плечах, миндалевидные глаза голубого цвета пронзительно колют, горчичный плевок лежит веснушками на её носу и щеках. Она в курсе, что пялится? А то что подглядывать некрасиво?
Сама ты чем занималась, Карамель?
Продолжаю смотреть в глаза незнакомки. Ей известно (равно мне), что отвести взгляд равно проявить неуважение, а потому мы обе — как равные ученицы Академии — скованны этим негласным правилом.
— Карамель Голдман, — зовёт спасительный голос.
Или не спасительный, потому что звать на уроке не должен никто и никого. В дверях аудитории стоит женщина в форме Академии. Она, вытягивая верблюжье лицо, обращается к контролирующей нас преподавательнице:
— Разрешите вызвать Карамель Голдман?
— Разрешаю.
И вновь никто не интересуется причиной, потому что причина может быть только уважительной. Словно в трансе поднимаюсь из кресла и медленно подхожу к женщине. Она указывает за дверь. И мягко улыбается:
— Пройдём, Карамель Голдман.
Выхожу из аудитории — чувствую на спине взгляды иных учащихся — и замираю.
— Для начала представьтесь.
Кто она? Для чего сняла с урока? Надеюсь, в семье ничего не случилось и дурные вести не пожаловали сами…
— Ты не против поговорить? — интересуется женщина.
Негодую от обращения на «ты» и потому бегло кошусь в сторону. Разве мы знакомы? Хотя бы виделись? Вряд ли…
— Есть о чём? — кусаюсь в ответ.
— Не могу сказать, что на тебя есть жалобы… — словно бы издалека начинает женщина.
Перебиваю её:
— Не можете сказать — не говорите. Это серьёзное заявление, за него придётся отвечать головой.
— Я покажу документ, Карамель.
Женщина протягивает свёрнутый лист, призывающий на медицинский осмотр, и комментирует мою попытку за секунду прочесть всё там отпечатанное:
— Кое-кто очень беспокоится о твоём здоровье.
— Кто же?
Быстро перевожу взгляд на её лицо.
— Не могу сказать. Я обещала.
Обещала. Смешно. Обещания и клятвы, что они значат, если люди всё равно предают? Проклинаю Ромео и его длинный язык, я почти уверена, что он взболтнул лишнего, когда подавал жалобу на Тюльпан и её дружка.
— Что вам надо? — спрашиваю я.
— Пройти на медицинский этаж и побеседовать со мной. Я психолог Академии — возможно, мы виделись на элективах.
Не зря я там не бываю.
— Ты можешь стоять и не двигаться, а можешь вернуться в аудиторию, — объясняет женщина, — но тогда я сочту это отказом от ставшим (с сегодняшнего дня) обязательным осмотром тебя, Карамель. Ты умная девочка, всё понимаешь, а потому пойдёшь со мной.
Дьяволица права.
Огибаю женщину и двигаюсь к лифту.
— Долго вас ждать? — кидаю я.
Женщина заходит следом и жмёт на медицинский этаж. Он находится в самом низу Академии, под Администрацией. Теперь можно бить тревогу? Что я сделала или чего не сделала? Чем заслужила?
Проклинаю Ромео. Неужели он поведал о нашем с ним разговоре? Неужели во всём сознался, дабы умалить собственную вину? Неужели припомнил о моих проблемах со сном?
Нервно отдёргиваю юбку от платья и тут же сожалею о совершённом действии.
— Неужели ты, Карамель Голдман, стремишься привлечь чье-либо внимание?
— У вас шутки такие? — решаю напасть в ответ. — Зачем мне привлекать внимание, если мой отец — один из управленцев Нового Мира и заседает в Палате Социума, а моё лицо показывают по новостям чаще, чем вы получаете свои жалкие отчисления, именуемые зарплатой?
— Может, тебе не хватает внимания с определённой стороны? — настаивает женщина, пропуская оскорбления мимо. Удивительно. — Определённого человека? Я знаю, у тебя есть мальчик.
— Не мальчик, — перебиваю я. — Партнёр. Это слово — «партнёр». Если вы в самом деле специалист — используйте официальную терминологию.
— Ты, кажется, привыкла всё держать под контролем.
Лифт предательски долго едет. В самый низ Академии. Уверена, там нет окон.
— Если вы нет — сочувствую. Новый Мир не приемлет слабаков.
И я пожимаю плечами.
— Смотря что ты считаешь слабостью.
— Я? Моё мнение не важно — важно мнение государства. Верно? Не отвечайте. Верно. Новый Мир определяет, Новый Мир решает — мы, заботясь о его сохранности и уважая его ценности, следуем. Верно? Не отвечайте.
— Верно, — эхом гудит женщина. Лифт останавливается. — Проходи, Карамель.
— Моему отцу известно, что я здесь?
— Ты самостоятельная личность, Карамель, ты индивидуальность. К чему вопрос? Для чего разрешение отца, если есть официальное постановление?
— Самостоятельная личность не есть совершеннолетняя. Уважайте законы Нового Мира или хотя бы изучайте их. До выпуска из Академии беседовать со мной разрешается только при уведомлении одного из родителей. Вы же специалист, вы должны знать.
Перед нами дверь в кабинет. На дверях приветственная табличка местного психолога. Докатилась, Кара. Сама виновата.
Может, Ромео рассказал, что меня мучали бестолковые сны? Может, процитировал глупую фразу о душах и телах, которую я никоим образом не должна была произносить? Да что уж там…я думать так не должна!
День не задался с самого начала (несмотря на доброе пробуждение) — мечтаю, чтобы он скорее закончился.
Главное, держи себя в руках, Карамель. Держи себя в руках, Кара. Это имя…оно позволяет сосредоточиться, помогает узреть истине.
Кара.
Женщина кивает на крохотный диван и велит присаживаться, сама же падает в кресло неподалёку.
— Тебя что-нибудь беспокоит, Карамель? — любопытствует женщина.
— Только то, что я пропускаю занятия, сидя в этом кабинете.
— Может, что-нибудь волнует изнутри? Какие-то чувства, переживания?
Страдальческая у неё интонация. Словно бы утешающая, но я знаю — лживая. Она лжёт, а в уголках губ проступает ядовитая слюна. Отвечаю честно:
— Я отрицаю чувства — равно всем уставам Нового Мира — и того же советую вам.
— А переживания?
— Они есть порождение чувств. Это слабость. Уязвимость. Создатели и градостроители Нового Мира не могут быть уязвимы.
— Вот только — вопреки этим уставам — людям свойственно переживать, свойственно…
— Люди пали, — перебираю женщину, — и, если вы человек — мне вас жаль. На поверхности остались исключительно Боги, а такому статусу следует соответствовать.
— Не слишком ли много свалилось на тебя, Карамель Голдман? Популярность и обязательства, статус семьи, соответствие имени и…ты, думается мне, контролируешь даже количество вдохов в минуту. Нет?
Молчу. Не терплю провокации. А вообще здесь бы не помешало проветрить. Отчего так душно?
— Может, у тебя проблемы в семье? — спрашивает женщина.
Ситуация эта напоминает допрос, а не сеанс с психологом.
— Проблем у Голдман не бывает и быть не может, вам известно, — неспешно отвечаю я; не позволяю вывести себя.
Не позволяй вывести себя, Кара.
Кара.
— В жизни случается всякое…
— Вы оскорбляете Голдман, соотнося наше имя со «всяким». Отец не простит вам подобного пренебрежения.
— Ты всегда говоришь об отце. Что с матерью? Вы не близки?
— Вы — равно иным — знаете, что отец обладает большим влиянием и авторитетом, а потому в беседах с незнакомцами я апеллирую к нему.
Женщина ехидно улыбается. У неё не получилось подцепить меня, хотя основания к тому были.
— Всё-таки, — протягивает она и приглаживает зализанную чёлку, — проблемы бывают в каждой семье. Мелкие разногласия, споры…
— Не в каждой. Не согласна.
Женщина пафосно вздыхает, склоняясь к столу, вновь запрокидывает ногу на ногу — длинные чёрные щупальца тянутся по полу.
— А с чем ты согласна, Карамель?
Кара. Будь сильней, Кара.
— Свои убеждения я провозглашаю публично, и ознакомиться с ними вы можете через дорогое и всеобъемлющее СМИ. На следующей неделе — анонсирую лично для вас — я собираюсь выступить с интервью: мы встретимся в утренних Новостях, когда вы будете собираться на работу в Академию и смотреть на экранную меня, перекрывающую Здание Комитета Управляющих.
Женщина тихо и неясно смеётся, обнажая клыки. Лицо от подобия улыбки становится уродливым: вытянутым и в складку.
— Ты правда умная девочка, Карамель… — Кровь пульсирует в висках. Что это значит? — Но не думай, что не бывает людей умней тебя. Великое и губительное убеждение молодого поколения — считать себя абсолютным гением.
Спрашиваю:
— Чего вы хотите?
— Вопрос в том, чего хочешь ты, Карамель.
Хищник приволок меня в логово и теперь вьёт петли. Скоро маленькое бездыханное тельце повесится в углу помещения.
— Я хочу вернуться к урокам.
Отвечаю честно и уверенно.
— А глобально?
Что значит глобально?
— Есть нечто большее, о чём ты грезишь?
— Плохо понимаю вас.
Дядя говорил: желаниям людей в озвученном виде свойственно оборачиваться против загадавших их. Психолог, в очередной раз пытаясь подковырнуть, говорит:
— Я поняла, тема семьи и личности табуирована для тебя.
Никак не отвечаю. Это не достойно ответа. И взгляда, а потому я без эмоций пялюсь в стену напротив.
— Давай поговорим о других людях?
Перебиваю:
— Голдман не сплетничают, а сами становятся причинами формирования городских сплетен; нас обсуждают, мы — нет.
Женщина улыбается:
— Есть нечто, что тебя огорчает или тревожит в окружении?
Переношу взгляд и цепляюсь с ослиными глазами сидящей неподалёку. Говорю:
— Мне послышалось, или вы в самом деле перечислили то, что идеология Нового Мира отрицает? Какие-то…смутные чувства? Вы точно, не устану это сегодня повторять, специалист?
Тогда женщина настаивает, что пытается выбирать слова наиболее удобные и мягкие для меня, плавкие, житийные. Я же отвечаю, что предпочитаю на изобретённые слова иные не придумывать — смысл искажается.
— Я спрошу по-другому, Карамель, прости. Есть нечто, что тебе не нравится в людях? не конкретный вопрос о конкретном человеке, я интересуюсь твоими взглядами в общем. Что ты не уважаешь или не терпишь в других?
— Страх, — почти сразу отвечаю я. — Сохранившийся в некоторых особях страх. Животное чувство, свойственное недостойным и отталкивающее на ступень человеческого развития назад. Вы, очевидно, боитесь влияния моего отца, а потому задаёте вопросы аккуратно после упоминания о нём. Но боитесь недостаточно, если сообразили позвать к себе. Мы закончили?
Вот только боюсь я. Какого хрена, Карамель? Кара, соберись!
Колени дрожат, чёрт бы их. Колени дрожат, а потому я кладу на них руки, ладонями сжимая выпирающие кости. Дышу. Пытаюсь дышать. Сколько вдохов полагается человеку в минуту?
— Последний вопрос, разрешишь? — ехидничает женщина. В интонации её — вонь, раздражает! слова выбирает удачные, форму выражения мысли — тоже. Решает поганая интонация.
— Последний.
— Отчего такая уверенность, что твоя философия верна? Отчего убеждённость в абсолютной правоте? Отчего избранная идеология провозглашена единственно верной? Разве полная уверенность в собственных знаниях не говорит об их полном отсутствии? Познающий осознаёт, что любое знание — крупица на поприще информационной громады. В тебе этого нет, Карамель. Ты уверена, что права.
Кажется, здесь больше одного вопроса.
— Уверена, — соглашаюсь я. — Потому что навязанная идеология есть психология рабства, а я предпочту иметь своё мнение.
— Откуда тебе известно, что твоя идеология не навязана?
Я в действительности задумываюсь.
Нельзя. Нельзя этого делать, нельзя об этом думать.
Все мы воспитаны гласом города, мудрым словом Нового Мира, вышедшим из-под пера влиятельных и умных господ-управленцев. Наша идеология — единственно верная, мы выстроили эти знания путём собственных усилий, былые поколения ошибались и обжигались, чтобы мы проживали свои идеальные жизни сейчас. Земля умирала и тянула за собой человека — человек посмотрел на Землю и, сочувственно пожав плечами, создал Новый Мир.
Кто ты, когда на тебя никто не смотрит? Так спросил водитель с янтарными глазами. Однако ещё раньше так спросил дядя, и с того момента я всегда приглядываю за собой, даже если никто не приглядывает со стороны. Важно быть себе верным. Но откуда узнали янтарные глаза..?
— Всего доброго, — прощаюсь я, поднимаюсь и оставляю психолога в кабинете.
Захожу в лифт. Только двери его закрываются — веки тяжелеют от влаги. Поспешно стираю слёзы, но они — как назло — от этого жеста прибавляются и прибавляются.
Ну что это?
Давай, Кара. Ной. Этого тебе не хватало, да? Твой тайминг — две минуты нытья, пока ползёт грёбанный лифт. Если кто-то решит зайти раньше — меньше двух минут. Ной.
Бес.
Я вижу его.
Сквозь слёзы — вижу. Бью по сенсору лифта, и лифт замирает. Как всегда. Бес пропадает, слёзы застилают его. Единственное, о чём я думаю (или стараюсь об этом думать?) — реакция родителей на произошедшее. Как они отнесутся к моему вызову в кабинет психолога, как расценят данные ответы. Они будут рассержены или спокойны? Они скажут: «Ты справилась, ты же Голдман!» или «Ты же Голдман, какого чёрта ты оказалась в подобной ситуации?». Они будут беседовать со мной о репутации семьи? Или побеспокоятся о себе?
Не понимаю, для чего требовался этот разговор. Кем он был спровоцирован?
Неужели меня вызвали через Администрацию, после её посещения Ромео. Неужели Ромео признался в наших беседах?
Сползаю по стенке лифта и обнимаю колени.
Когда подавляешь испытываемые эмоции, будь готов: однажды они вырвутся разом — взрывом, извержением, движением тектонических плит; потом же перестанут существовать вовсе.
Не желаю возвращаться в аудиторию. Липкие взгляды находящихся там осядут на спине; не отмоешься. Поспешно набрасываю пальто и креплю дыхательную маску.
Знаю, что уходить нельзя, но ухожу. Отец разберётся. Нет ничего, с чем бы он не разобрался. Я не виновата в сложившейся ситуации, не виновата в произошедшей беседе — меня не расспрашивали о чём-то, что могло навредить репутации или обнажить тайны Голдман. Я держалась достойно, сокрыв волнение и тревогу. Отец разберётся с оставшимся, последствий не будет.
А если виной всему видео на его столе?
Нет-нет, виновник — Ромео, который взболтнул лишнего, пока писал жалобу на других.
Или незнакомка из Картеля, перестрелявшая охрану?
— Карамель! — зовёт голос со спины. Не оборачиваюсь. Наблюдаю водителя (того водителя, что был всегда; до янтарных глазок) на парковочном месте и медленно ступаю к нему. Отправлюсь домой как можно раньше. Поговорю с отцом. — Карамель Голдман! — Как он смеет тревожить Новый Мир повышенным тоном? Как он смеет сотрясать воздух моим именем? — Карамель, стой! — За этим тоже наблюдают камеры? — Эй, сладкая девочка!
— Отвали от меня, Ромео Дьюсберри! — в секунду вспыхиваю я и поворачиваюсь. — Закрой рот, если не хочешь проблем!
Юноша замирает, так и не добежав до меня. Меняется в лице и тихо спрашивает:
— Что случилось, Карамель?
— Ты случился. Предатель!
— Не понял…
— Думал, если попросишь не называть твоего имени, я не догадаюсь и правды не узнаю?
Ромео отрицательно качает головой, но моя обида на него слишком высока, а потому я, решив выплюнуть все беспокоящие мысли, продолжаю:
— Так ты держишь свои обещания? Написал жалобу и на эту выскочку, и на меня? Предатель!
Ромео восклицает, что не делал этого.
— Поздно отнекиваться, Дьюсбери, последствия уже есть. Так ты проявляешь свою названную заботу?
Забота. Не хочу, чтобы это мерзкое слово соскакивало с языка, но иное не происходит. Подстрекаю дальше:
— Выводы сделаны, Дьюсбери. Не желаю тебя видеть! Не желаю знать! Зачем ты это сделал? Зачем? Хотел как лучше, да? Лучше не всегда синонимично хорошему. И это не «лучше», это «подло». Я доверилась тебе, Дьюсбери, а ты отправил меня в кабинет к чудовищу! Ты понимаешь, что этот визит будет занесён в личное дело? Каждое наше слово записано, каждая интонация указана. Мне пришлось выкручиваться, потому что всем людям сразу же интересны дела Голдман. Ты подлец!
Ромео более не пытается оспорить; предлагает рассказать, чем закончился урок чтения, предлагает подняться на крышу за кофе, предлагает обсудить день.
— Ты серьёзно? Иди сам! И забудь, что у тебя есть девушка, Дьюсбери!
Ропотные глаза молят об ином, но я не верю им больше. Отворачиваюсь и быстро заползаю в автомобиль, приказываю немедленно взлетать. Янтарные глазки спросили бы, точно ли нам подниматься в воздух, потому что парень на посадочном месте очевидно желает продолжить разговор. Но янтарных глазок нет, а на месте водителя — обычный водитель, что сопровождал меня каждый учебный и выходной дни на протяжении всей моей учёбы в Академии: он послушно оставляет парковку под ногами, защёлкивает двери и вклинивается в одну из полос для передвижения. Иногда мне кажется, водители действуют интуитивно — они попросту знают, где располагаются пути и в каком направлении разрешается движение. Новый Мир не так уж велик — карта города легко заучивается. Я знаю, за каким домом располагается какое строение, знаю, сколько по времени занимает перелёт из заданной точки в указанную. Новый Мир открыт нам, читаем — словно книга, едва вышедшая из печати. Тем более во всём помогает сама техника. Крутые повороты, смена воздушных полос — всё это невозможно, сработает блокировка.
— Улицы на удивление чисты в это время суток, — говорю я. Словно бы в воздух, но обращаясь к водителю. Он продолжит молчать? Он не прояснит ситуацию со своим исчезновением и следующим появлением? Он — хотя бы — полюбопытствует, почему я отправилась домой посреди учебного дня? Едва уроки начались, я покинула Академию и велела езжать на улицу Голдман. Янтарные глазки уже бы тысячу раз подковырнули: почему, зачем, уверена ли я.
— А вы на удивление разговорчивы, мисс Голдман. Что-то в вас поменялось, — отвечает водитель и улыбается глазами, однако я вижу насмешку — прокалывающую, злую — сквозь защитную маску. Я знаю, что насмешка там — за тканью и фильтром.
Карамель, оставь его. Водитель — обычный исполнитель, он не достоин твоего внимания. Не разговаривай, ты и так сегодня превысила лимит выплюнутых слов. Болтливость — не про Голдман. Голдман — это действия. Атакуй бесшумно. Бей исподтишка. Не спрашивай, куда он пропадал и отчего вернулся вновь, не упоминай заменяющего его — беседы записываются, и могут обыгрываться против. Чем меньше ты скажешь — тем меньше компромата выдашь этому миру.
Вот и улица Голдман.
Мы останавливаемся на посадочном месте. Водитель молчит, молчу и я. Собираюсь выйти, как вдруг, не стерпев, выдаю:
— Знаете что? Я не сумасшедшая! Я знаю, что вас предыдущие два дня не было, не лгите и не делайте вид, будто это не так.
— Осторожней, мисс Голдман, — спокойно отвечает водитель. — Ваш отец предупредил: идёт запись. А из контекста легко вырвать «не» и получить признание в безумстве. Думайте наперёд открытого рта.
Он прав.
Как же он прав.
Подытоживает:
— Не простому водителю учить Голдман жизни на поверхности, ведь так?
И здесь он прав.
— Не разыгрывайте спектакль, на вашем месте был другой водитель! — бросаю я и поспешно покидаю машину.
Миринда не встречает меня (время не то), поэтому я не ругаюсь и не зову её. Сбрасываю пальто и маску и двигаюсь в поисках горничной. Вместо неё в гостиной стоит Бес. Маленький дьяволёнок…Взвизгиваю и отступаю, тут же ругаю себя за проявленные эмоции и поднимаю глаза — комната пуста. Никого нет. Беса нет…Нет-нет-нет.
Кара.
По лестнице бежит испугавшаяся крика Миринда: видит меня дома и замирает, протягивает: «мисс Голдман», но следующие слова не находит.
— Вызови отца, — бесстрастно отторгаю я.
— Но он на работе, мисс Голдман, — объясняется горничная.
— Вау, вот это новости! Может, поэтому я и говорю, чтобы «Ты. Его. Вызвала»? Без комментариев с твоей стороны, Миринда.
Женщина послушно кивает, а я поднимаюсь на второй этаж. Не понимаю, у южан мозги сами отключаются или стоит какой-то тумблер? Ладно-ладно, на самом деле ими правит аккуратность. Старшего Голдмана гневить — более опрометчиво и опасно, нежели его дочурку.
Я захожу в отцовский кабинет — пустующий, даже когда сам он там. Удивительно, что в кресле не сидит Бес. Дьяволёнок зачастил…Сажусь в кресло сама: кручусь и замираю напротив панорамного окна. На меня смотрит великолепный Новый Мир. Гладкий, лоснящийся, блестящий. Зазывающий. Высотные дома тянутся к небу и прокалывают облака, в цвет им серые стены сливаются в единое полотно, редкие окна выглядят как болезнь — точечная сыпь. Мосты переплетаются; издалека они подобны паутине. Где паук? Запрятался в Здании Комитета Управляющих? Притаился на улице Голдман? На улице Левиафан? На улице Винботтл? Сколько ещё властных имён сокрыто на позиции управляющих?
— Как сходила к психологу? — спрашивает голос из коридора.
Женский.
Медленно оборачиваюсь в кресле.
— Откуда тебе известно? — спрашиваю у застывшей в дверях матери.
— Постановления из воздуха не берутся, Кара. Золото беспокоилась о твоём самочувствии, рассказала о твоих частых поездках с Ромео в лифте. Туда-сюда, туда-сюда. Для чего это? Ты решила меня опозорить? Даже твоя младшая сестра заметила, что у тебя не всё в порядке…
Гневно перебиваю:
— У меня не всё в порядке? Это у Золото не всё в порядке, если она старается следить за моей жизнью, а не проживать свою! Как ты могла? Для чего?
— И ты у меня на закуске, Кара. Как твой отец и его безалаберный брат. Ведь так вы говорите? «На закуске»?
Она всё слышала. Или слышала Золото и передала наш разговор с дядей. Теперь ей известно прозвище самки богомола…
— А твоя репутация тебя не волнует? — спрашиваю я. — Если твою старшую дочь обвинят в болезни или привлекут к разбирательству в Суде?
Мать вздыхает:
— Я привыкла, что к имени Голдман прилипают скандалы, несмотря на вымораживающую тягу самих Голдман к сохранению приятного имиджа. Голдман — моё проклятье, едва я ступила на порог этого дома, Кара.
— Но… — по правде теряюсь с её слов.
Мы же семья.
Не произношу того вслух. Мать уходит, оставляя меня в кабинете на отцовском месте. Вновь обращаюсь к Новому Миру за окном и дожидаюсь появления старшего Голдмана. В самом деле, не имя — проклятие. Не знаю, сколько времени проходит; кажется, плавающие над столом часы не совпадают с истинным движением циферблата. Наблюдаю ползущую рекламу по стенам домов, наблюдаю загорающиеся вывески на Здании Комитета Управляющих, машины хаотично снуют из района в район, люди шагают вдоль мостовых.
Слышу скрип половиц. Оборачиваюсь — в начале коридора стоит сухой продолговатый силуэт отца. Такой болезненный, такой худой. И пальцы — острые спицы — кидают страшные тени. Первое, что спрашивает зашедший в кабинет отец:
— Тебе нужен врач?
— Твоей жене нужен врач, — швыряю я.
— Дочка…
— Очевидно, нет?
— Миринда сказала, ты приехала во время уроков и требовала вызвать меня, дело не требовало отлагательств. Что случилось?
— Твоя жена решила ради прихоти, ради какой-то забавы отправить меня к психологу, представляешь? С официальным постановлением, взяла и отправила.
— Может, её волнует твоё…
— Не волнует! — перебиваю я. — Ты, равно мне, знаешь и знаешь прекрасно, что любое обращение к врачу фиксируется в личном деле. Я лишний раз шевельнуться опасаюсь под камерами, отец, чтобы не нарушить образ идеальной Голдман, который ты сам составлял и вылепливал годами, а она так просто швыряет меня академической стерве, в дипломе которой я даже не уверена!
— Дочка, тише, — просит отец.
— Что значит тише? Ты хоть раз был у психолога сам? Нет! Именно. Потому что это означает одно (вне зависимости от контекста, ибо контекст никому не интересен) — проблемы! Это значит — расстройство! Скажи, у меня расстройство?
Отец проходит к своему столу, но не гонит меня из кресла. Замирает подле, приземляется бедром на край.
— Что сказал специалист? — спокойно интересуется мужчина.
Тогда я взрываюсь. Повторяю в разы громче:
— Что сказал специалист?! Тебя эта ситуация совсем не беспокоит, верно?
— В Академии работает хорошая подруга твоей матери. Думаю, они сговорились, официальной огласке никто ничему не предаст.
— Подруга, говоришь, — вдруг улыбаюсь я. Дабы не сойти за сумасшедшую объясняюсь: — Тогда ты будешь приятно удивлён тому, что подружка нашей семьи заискивала наши секреты, любопытствовала личным делам, интересовалась тобой. Да-да, тобой. Что мне следовало рассказать о проблемах Голдман? Такие имеются? Она настаивала на их наличии. Убеждала в них.
Отец задумывается и задумывается серьёзно, лицо его искажается, взгляд притупляется. Несмотря на озабоченность делом и недовольством поведения подруги матери, отец говорит:
— Зла тебе никто не желал, дочка.
Пытается успокоить? Думает, такая мелочь способна пошатнуть саму Голдман? Будущего управленца Нового Мира? Я пройдусь по головам таких как он, но не позволю стряхнуть меня с поверхности.
— Ощутив некоторую тревогу, ты могла сама обратиться к матери, а не ждать её обращения к специалисту, — добавляет отец. — Умеренные сомнения — не отклонение, Карамель. Сомнения означают рост, означают активную мыслительную деятельность, да?
— Она, — спорю я, — вновь бы сочла меня слабой и ни на что не годной.
— Почему ты желаешь кому-то и что-то вечно доказать?
В самом деле, отец? Кто воспитывал меня на сравнении? Кто закладывал мне мысли о том, что нахождение в Новом Мире следует заслужить, место в Палатах следует заслужить, репутацию следует заслужить…кислород, которым ты дышишь, следует заслужить. Если ты достоин — живи, соответствуя законам и правилам. Если нет — прочь.
Отвечаю:
— В первую очередь, я доказываю это самой себе.
Отец перебивает:
— Что именно? Что именно ты доказываешь?
— Что я достойна, — говорю без промедления и хочу развести плечами, но отец опережает этим жестом меня.
— Ты уже здесь, Карамель.
Прав.
— Ты здесь. Вкушай жизнь на поверхности, вкушай Новый Мир. Ты достойна, ты здесь. Уже.
Говорю:
— Сваи, что держат Новый Мир, крепки. Дома, стоящие друг на друге, тоже крепки. Слабы люди, отец, они хлипкие. Они пускают трещины в наших строениях и разрушают созданное иными, сильными. Я не хочу быть тем, кто причастен к разрушениям, не хочу губить. Я хочу быть Создателем.
— Будешь. Однако всё падёт, дочка, рано или поздно, и ты — увы — не воспрепятствуешь тому.
— Но…я буду пытаться…
— Падёт всё, — настаивает отец. — В твой век, век твоих детей или спустя десятки. Любую империю ожидает крах, любого властителя — свержение, любую возведённую башню — падение. Верить, что именно мы исключение — абсурд.
— Для чего мы стараемся? Чтобы пасть и быть уверенным в том? Чтобы умереть, не оставив за собой даже шлейфа прекрасного?
— Мы живём, Карамель, потому что другого не остаётся. Мы стараемся не для будущего, для себя. Будущее заведомо пало, избрав властителями нас, мы это поняли, однажды. Те люди сотни лет назад тоже не смели прогнозировать наплывшие на них беды, они строили светлые мечты о прекрасном завтра. И что с того? Где они? Под пятами построенных нами зданий?
Качаю головой.
Нет-нет-нет.
Не хочу слушать, не хочу принимать.
— Начти жить настоящим, Карамель! — утверждает отец. — Иначе упустишь его, а потом осознаешь, что и за будущим не угнаться, на то оно будущее. Сила, детка, и желание к созданию — также губительны. Ты не ослышалась: стремление создавать, бывает, ведёт к разрушениям.
Только и бросаю:
— Враньё.
Мужчина замирает.
— Ты учил другому, — добавляю я. — Днями и даже годами ты говорил иначе.
— Не понимаю тебя, дочка, — кивает отец. — Это то, с чем ты можешь справиться. Подстраиваться — вот, что должен уметь любой житель Нового Мира. Каждый житель.
Выдаю нервный смешок:
— Я думала, мы создаём лучший мир и заставляем подстраиваться других, не понимающих и не следующих высшей цели. А мы-то перед кем пресмыкаемся?
— Всегда найдётся рыба покрупней.
Этой рыбой оказывается сам город. Живой. Дышащий.
Я спрашиваю:
— Это ты предлагаешь? Сделать вид, что ничего не произошло? Отсеять одни мысли и убеждения и посеять иные? Ныне угодные тебе, потому что раньше были угодны другие? Предлагаешь перепрограммировать себя, так просто?
Отец пожимает плечами и гордо произносит:
— В чём беда, однажды ты сделала это.
Не терплю, когда он напоминает или пытается пресечь этим фактом из биографии.
Отец выпаливает:
— Может, мир не так уж хорош, но он и не так уж плох. Мы сами создаем свою реальность, но не все сопутствующие обстоятельства и условия контролируемы нами. Новый Мир — большой механизм, а мы в нём — шестерёнки, часть системы. Даже поломка единой детали несёт последствия, Карамель, несёт общественный резонанс.
Спокойно соглашаюсь.
— У тебя щёки красные, — отмечает отец. — Ты долго стояла на улице или плакала?
— Второе, — сухо отвечаю я и роняю взгляд в стол.
— Над этим поработай, дочка, чтобы я мог гордиться тобой. Ты — величайшее творение: моё и этого города. Будущее Нового Мира — в твоих руках. Новый Мир достанется тебе, когда ты будешь готова, когда я увижу это.
— Пока не видишь? — уточняю и пытаюсь посмотреть в глаза отца.
— Пока я вижу красные от слёз щеки. Не позволяй другим заметить: хищные рты всегда захотят занять твоё место, прожить твою жизнь. Не позволяй.
Киваю.
Отец расслабляется: и в позе, и в голосе.
— Я могу что-то сделать для тебя, дочка? Прямо сейчас?
— Избавься от подружки матери, пускай не работает там.
— Она потеряет работу, статус и жизнь на поверхности, ты уверена в своей просьбе?
— Голдман не испытывают сомнений, ты оскорбляешь моё имя, спрашивая об этом.
— Больше ты не услышишь о ней, — спокойно говорит отец, хотя я ощущаю распирающую его гордость от услышанного. — По пути на работу заеду в Академию: поговорю в Администрации о твоём вынужденном отсутствии на уроках и безалаберном присутствии в академических стенах некомпетентного работника.
Не знаю, стоит ли мне благодарить отца.
— Можешь идти, — вместо «спасибо» слышит он. — Дальше я сама.
— Пожалуйста, дочка.
Отец покидает кабинет.
Наблюдаю через окно, как он садится в оставленный на посадочном месте автомобиль. Стоило вырывать отца с рабочего места? Определённо. Краткая беседа вела к колоссальным переменам, имела колоссальный смысл.
Ладно, придётся заняться уроками. Как бы я не отталкивала то ненавистное эссе по философии с грохочущей темой бедности, написать его придётся. Иду в свою спальню и валюсь за дубовую дверь, упираюсь в неё головой и проговариваю: «Бедность…бедность»; слоги падают на макушку и сплетаются друг с другом во что-то мерзкое и некрасивое. Бедность. Дядя говорил: «если не можешь себе что-то позволить — значит, не заслужил». Процитировать его?
Миринда объявляется часом позже: подаёт сготовленный обед. Я не указывала и не просила, а потому её внимание должным образом льстит. На стол приземляется поднос с почти прозрачным напитком в гранённом стакане и белой тарелкой, с которой на меня приветливо взирает кусок веганского мяса, оранжевые брызги окантовкой сбегают по нему и кайме посуды. Расправляюсь с блюдом: не помню, когда последний раз испытывала такое блаженное удовольствие от пищи. Стресс стимулирует.
— Позвони в дом Дьюсбери и пригласи Ромео, — кидаю я вслед уходящей женщины.
— Будет исполнено, мисс Голдман.
Слышу, как вскоре из Академии возвращается Золото. С работы — ещё позже — приезжает отец. Наконец, приходит Ромео. Не встречаю — поднимается сам под пристальным наблюдением служащей.
Признаться, я редко зовут гостей (если не лукавить — никогда). Ромео заходит в спальню и осматривается (до этого бывал лишь в гостиной).
— Сегодня вышло некоторое недоразумение, — начинаю я.
— Твои ложные обвинения, — кивает Ромео.
В секунду хочу кинуть ему подносом в лицо. Мне не нравится эта формулировка!
— Ага, — скрипя зубами, выпаливаю я и прошу сесть.
Честно признаюсь в произошедшей с психологом беседе, последующим признании матери, беспокойствах сестры и разговоре с отцом. Я могу доверять Ромео. Не стоило обижать его, думая об ином…
— Значит, — после всего улыбается юноша, — ты позвала меня, чтобы извиниться?
Извиниться! Ужасное слово!
Недолго молчу, затем — слабо киваю.
— Ты прощена, — смеётся Ромео, хотя я не сказала ни слова. И тоже смеюсь. Какое великодушие.
— Тебе очень идёт улыбка, — замявшись, вдруг выдаёт Ромео. — Я обещаю тебе, Карамель, что буду только её причиной… — отвлекается и пытается одолеть смущение, спрашивает: — Так, ладно. Чем хочешь заняться?
— Объясни вкратце, что было на оставшихся уроках.
Так и проходит вечер. До комендантского часа Ромео покидает дом Голдман. Гоню Миринду и закрываю за другом сама, собираюсь подняться в спальню, но передо мной выплывает задорная физиономия Золото.
— Чем занимались в комнате? Обнимались? — хохочет девочка.
— Если это единственное, что интересует тебя в жизни — обратись к врачу, — кидаю в ответ.
— Подобно тебе сегодня? — язвит сестра.