Первая таблетка. Вторая. Третья. Четвёртая. Сегодня их четыре. Всегда четыре. Или однажды я открыла пять блистеров подряд? Запиваю таблетки и смотрю на себя в отражении. Вода странно пахнет. Она всегда странно пахнет или сегодня особенно? Она сладкая, точно.
Стук.
Скрип.
Двери открываются — без предупреждения. Либо служащая вновь позабыла, как ей следует себя вести (что маловероятно), либо она пожаловала с сообщением от родителей. Срочным сообщением.
— Мисс Голдман, — говорит служащая, — ваш отец настаивает на прочтении последних публикаций в Вестнике.
Препираюсь:
— Я не читаю Вестник. Жалкие сплетни, собранные по крупицам со всего Нового Мира.
— Он настаивает, мисс Голдман.
Служащая кивает. Лицо у неё спокойное, безучастное, вот только плечи напряжены, и сама вся скована; тело выдаёт неладное.
— Что случилось, Миринда? — спрашиваю я.
— Сенсор заряжен, мисс Голдман, — продолжает женщина, — но вы можете использовать сенсор в кабинете отца.
— Тоже его рекомендация?
— Да, мисс Голдман.
Твою мать.
В спешке покидаю ванную и бегу в отцовский кабинет.
Твою мать!
Что случилось?
Что могло случиться?
Что могло случиться за одно утро?
Над столом пляшут изображения конвертов. Почта отца. Смахиваю рукой по встроенной в стол клавиатуре и открываю Вестник. Последняя публикация — «Интервью не быть!». Читаю под своей фотографией, сделанной в Академии, абзац: «Интервью с Карамель Голдман — девочкой-примером для всего Нового Мира и в особенности для подростков, обучающихся в Академии — отменено! Оно должно было состояться на следующей неделе и транслироваться по утренним Новостям, однако команда журналистов обеспокоена здоровьем золотой наследницы и не желает подставлять под удар собственную репутацию. Кажется, образ Карамель Голдман всё это время был лживым. Она больна?» Какой дешёвый язык, какая дешёвая подача, какая дешёвая новость! Что за дрянь пишут в Вестнике? Никогда он мне не нравился, никогда!
Перелистываю статью. Следующая публикация с заголовком «Золотая наследница не в себе». Фотографии со вчерашнего дня — в машине, когда янтарные глазки довели до слёз напоминанием о Бесе…Вот только лицо Каина на всех кадрах искусно сокрыто — то зеркалом дальнего вида, то несущимся рядом автомобилем, то падающей тенью. Чёртов сукин сын, как ему повезло!
Следующая статья. «Семья Голдман не доглядела за старшей дочерью! Разврат и скандал!». Несколько фотографий — приближаю их: Ромео держит меня за плечи, прижимая к стене. Но лица Ромео не видно, лишь затылок. Да чтоб тебя…да чтоб тебя! Камеры в лифте всё время работали? Сигнальная лампочка не горела, но камера записывала — и беседы, и происходящее. Да чтоб тебя!
Вот только всё было не так, как рассказывает Вестник. Новости перевёрнуты, вырваны из контекста…
В воздухе появляется изображение телефонной трубки. Входящий вызов из Палаты Социума. Очевидно. Клацаю по невидимой клавиатуре — принимаю звонок.
— Поздравляю, дочка, — говорит объявившийся в воздухе отец. — Тебя слили.
— Поздравляешь? — восклицаю я.
— Не забывай, что ты Голдман даже сейчас. Держи себя в руках.
От обиды приземляюсь в кресло. Смотрю на отца. Он закрылся в кабинете, поправляет волосы, протирает мокрый лоб. Волнуется? По глазам не скажешь…
Требую объяснений:
— Что значит «слили»?
— А как ещё назвать разом вываленную, нелестно демонстрирующую в обществе, информацию по кому-либо? — отвечает отец. — Или ты думаешь, все истинно без грехов и идеальны? Да, я пытался привить тебе эту мысль, но не ожидал, что получится…
Вот так известия…
— А люди — идеального Нового Мира — отличительны, — продолжает отец. — Они виртуозно скрывают свои ошибки, а кто не скрывает — отправляется в Картель или Острог. Но для начала — на первую страницу Вестника. Просто скажи: кому ты перешла дорогу? С кем познакомилась? Кто мог это сделать? Кто собрал данные со всех камер и выплюнул их Вестнику?
— Я не знаю, — отвечаю я. — Не знаю. Мы же Голдман! У нас наверняка множество недругов.
Мог ли Каин? Нет, у него даже машины своей нет, нет чипа, значит, нет права голоса и возможности официально обращаться с жалобами, он не зарегистрирован как гражданин Нового Мира — что уж говорить о доступе к камерам и выходу на Вестник.
Отец кивает:
— Потому я просил тебя быть осторожней. Хотела обниматься с Ромео — пригласила бы в дом и спрятала в комнате, почему я должен учить тебя элементарным вещам? Где изворотливый ум Голдман?
— Прости?
Он серьёзно?
Он же несерьёзно…
— Карамель, ты ещё не поняла? Делай всё, что ты захочешь, но так, чтобы никто не видел. Либо обыгрывай. Либо готовься к последствиям.
Не даёт переварить мысль. Велит открыть почту и прочитать последнее из отправленных ему писем. Смахиваю рукой Вестник и нажимаю на конверт.
«Карамель Голдман снимается с Ромео Дьюсбери за неоднократные жалобы, в которые входят: 1) распространение ложной информации касательно Тюльпан Винботтл; 2) дурное поведение с работниками учебного заведения (жалобы от преподавателей при необходимости запросить отдельно); 3) пропуски многочисленных занятий, среди которых элективные курсы (табель успеваемости при необходимости запросить отдельно); 4) сокрытие болезни (донос от Ирис Имли при необходимости запросить отдельно); 5) пагубное влияние на поведение Ромео Дьюсбери (статья «совращение», подтверждающие видеоматериалы при необходимости запросить отдельно); 6) активное распространение своих политических взглядов. Господин Голдман, обращаемся к Вам лично. Ещё одна жалоба на Вашу дочь, и она будет исключена из Академии Северного района. На данный момент мисс Голдман отстраняется от занятий, надеемся на понимание. Мы беспокоимся за граждан, которые могут счесть её поведение приемлемым. Оставляем за собой право призвать Карамель Голдман на медицинское обследование. Контактный номер социальных работников и привязанных к организации психологов в приложенном документе. Хорошего дня!».
— Прочитала? — спрашивает отец, когда я отрываю глаза от текста и прилипаю к его застывшему изображению.
— Это враньё.
— Неважно. То есть… — спешит поправиться, — не это сейчас важно.
— Да что вообще важно? Я перестала понимать происходящее, объясни!
— Я заеду в Администрацию Академии, обсужу возникшую ситуацию. Мы обжалуем эти статьи и оправдаем тебя.
А если я этого недостойна?
Как оправдать всё то, что написано и показано в Вестнике? Для чего оправдывать девиантное поведение? Новости никогда не врут. Новости публикуются независимым гласом людей, что не имеют к нам отношения, а потому предвзятости быть не может. Новости составляются на увиденном.
— Слышишь? — переспрашивает отец. — Я тебя оправдаю — сделаю ради этого что-угодно.
Что-угодно.
Сделаю ради тебя.
— Ты говоришь это под камерой в кабинете Палаты Социума, — небрежно отторгаю я.
— Именно, — соглашается отец. — И при необходимости уничтожу запись.
— Так это делается?
Вспоминаю однажды забытую отцом хронику — когда он оставил в кабинете видео с сумасшедшей беглянкой, у которой было оружие. Значит, она тоже была дорога и близка, если он помог достать пистолет.
Припоминаю:
— Та блондинка из видео-хроники…ты помогал ей?
— Не сейчас, Карамель. Не об этом.
— Кто она тебе?
— Не сейчас, говорю же.
— Ты готов жертвовать собой. Ныне — ради меня. Тогда — ради неё. Подставляться. Не понимаю.
— Прошу, не сейчас, дочка. Если ты кому-либо расскажешь о записи — Голдман не выкрутятся. Не говори ничего о секретах внутри семьи, даже если за это пообещают спасение — то будет ложь. Спасти тебя может только семья, Карамель. Кровь — гарантия и гарантия куда более прочная и весомая, нежели людские клятвы и государственные законы.
Перечу:
— А если я в самом деле так плоха, как пишут в Вестнике? Продолжишь защищать?
— Разумеется, — молниеносно соглашается отец. — Ты моя дочь, Карамель, иначе не может быть.
Прикусываю губу, смотрю в сторону. Ведь он сам когда-то написал донос на родного брата…я помню лицо дяди в этот момент, помню его разочарование и растерянность.
— Дочка, — обращается отец. — Послушай меня. Послушай. Идеальных людей не существует.
Отклоняюсь от экрана и недолго смотрю перед собой. И это сказал мой отец? Властитель, порядок, честь и свет Нового Мира? Тот, кто заставил меня выучить Свод Правил, кто помог составить речь для южан: «Мы — ваши Создатели», кто убедил в великолепии Нового Мира, кто сказал, что мы — вершители.
— Нет, — оспариваю я.
— Не существует, — повторяет отец.
— Тогда чем мы — Создатели — лучше всех недостойных, отправленных в низовья Нового Мира, и обременённых нести вечную службу в иных районах?
— Да ничем.
Соглашается чересчур спокойно. Так спокойно, что у меня сводит горло.
— Через призму, — рассуждает мужчина, — твоего видения: ни я, ни мать, ни ты, ни кто-либо ещё не лучше всех иных.
Прошу:
— Не говори так.
— Одинаковые куски плоти с одинаково допустимыми эмоциями, разно преобладающими у разных. А знаешь, дочка, как эта разность определилась? Более хитрые вознеслись над менее хитрыми и придумали правила, дабы очертить так называемую «божественность».
— Я не верю. Хочешь сказать, законы врут? Свод Правил врёт?
— Законы придумывали себя не сами. Это люди. Их ошибки. И Свод Правил — хронология бед.
— Всё равно не понимаю, — глубоко вздыхаю и пытаюсь расправить плечи. По ощущениям, на них свалилось целое небо Нового Мира. — Что ты пытаешься этим сказать? Бери, что хочешь, но не кричи об этом? А как же правила? Есть закон! Есть порядок. И они, — я стучу пальцем по виску, — в первую очередь здесь.
— Потому, Карамель, тебя слушали люди. Их законы на бумаге, а надо бы, — отец повторяет мой жест, — чтобы были тут. Понимаешь, почему тебя слушали и слушались? Понимаешь, почему боялись?
Я думала, уважали…
— На самом деле ничего этого нет?
— Формальность. Лишь на бумаге, прости.
Рассуждаю:
— Ещё немного и ты бы выпустил за управляющий стол — к людям и в пропитанный ложью (вы сами себе верите?) мир — человека с абсолютно отличающимся от истины мышлением. Да и человека ли? Я что, твой эксперимент?
— Ты идеальна, дочка.
Вздыхаю:
— Значит, эксперимент. — Тороплюсь: — И зачем ты признался? Я не понимаю, что мне чувствовать и как думать. Зачем ты признался, ещё и так поспешно? Иные грызли ложь подобно мне?
— Все — рано или поздно — познают истину: идеал — лишь провокация.
— Провокация? — перехватываю я. — Ложь! Ты хотел сказать слово «ложь»! Да такая явная, что познавшие её люди гордо восседают на своих управленческих креслах и насмехаются над несозревшими и обманутыми головами. Так?
— Если тебе угодно, — кивает отец.
— Всё равно не понимаю, для чего это представление. Сначала вы создаёте идеал и соотносите себя с ним, затем топчите мировоззрение и называет бутафорией. Зачем?
Отец неловко улыбается. Совсем ему несвойственно.
— Зачем? — повторяет он. — Я лишь хотел создать апогей всеобщих стараний. Повторюсь, ты идеальна, дочка. Ты достойна. И я не верю, что ты оступилась и стала как все. Не верю — всем действиям найдётся оправдание, всем фотографиям найдётся объяснение, всем статьям найдётся опровержение. Малейший просчёт и безвольный люд идёт на тебя с виллами, грозясь покарать за каждый день исполняемые ими грехи.
— Но я их не совершала…
— В головах людей — уже, — смеётся отец. — Ты управляющая, Карамель Голдман. Ты Создатель. Я не верю, что ты не смогла приручить глупую подружку, что на каждую подачку от тебя смотрела как на явление святого. Я не верю, что ты не смогла обуздать гормонами переполненное тело мальчишки, что готов ползать перед тобой на коленях. Не верю, что ты провалилась уже на этом, а теперь дивишься злобное толпе.
Но я всё это сделала.
Пускаю слёзы и отключаю изображение со своей стороны.
— Карамель, — зовёт отец, — ты ещё тут?
Кидаю резко:
— Да. А ты?
— Я всегда с тобой, дочка. Всегда на твоей стороне — что бы ты не сделала и как бы не поступила. Я буду на твоей стороне.
Признаюсь, что поражаюсь собственной глупости.
— Объяснись, — просит отец.
— Поражаюсь, что поверила тебе и другим, что играла в вашу глупую игру и проиграла, потому что, оказалось, в ней нет правил.
— Знай ты всё раньше, — интересуется отец, — вела бы себя по-другому? Позволила где-то излишества?
Показательно вздыхаю и, цокнув, возвращаю своё изображение. Отец наблюдает заплаканное лицо.
— Серьёзно? — восклицаю я. — Ваши загубленные головы и разум способны думать об одном, фантастика. Хочешь знать, как бы я вела себя, знай всё изначально? Я бы продолжила вести людей по пути блажи и выдумок. Равно тебе в отношении меня. Я бы каждого приручила, а в последующем наказала.
— От обиды?
— В попытке прийти к идеалу. Хотя, — увожу взгляд в сторону, — было глупо вразумить идее идеальных людей.
— Ты так считаешь?
— Вы так считаете. Ты. Новый Мир. Все. Я же верю (и буду до последнего верить), что идеал — апогей сознаний — достижим.
— В тебе говорит юный возраст и молодой ум.
— А в тебе, — плююсь в ответ, — сухарь, что вечно пробовал и вечно обжигался, сталкиваясь с неудачей. Ты пытался приручить людей, но они, позволив тебе верить в собственную власть, лишь изображали покорённых. Ты обманул их, они обманули тебя — незыблемый круг, поздравляю.
— Мы обменялись взаимными оскорблениями?
— Для чего ты признался? — и я шмыгаю носом. — Не мог держать гребаную интригу до победного?
— Ситуация вышла из-под контроля, дочка. Я не смогу тебя защищать, если ты не будешь знать всей правды, если не сможешь подыграть.
— Подыграть…мерзкое слово. Я должна «отыгрывать» образ идеального управленца?
— А ты хочешь остаться на поверхности?
Слова ударяют. Ужасно. Нервно. Я просыпаюсь с мыслью о поверхности и засыпаю с ней же. Остаться на поверхности. Быть на поверхности. Жить на поверхности.
— Разумеется, — говорю я.
— Тогда придётся изворачиваться, дочка.
— Не такой ценой.
— Другой нет. Ты ослушалась идеальных законов идеального мира средь идеальных людей — не сможешь оправдать себя, выставив жертвой обстоятельств, на честь которой посягнули недостойные, пеняй на себя.
— Мне не нравится это общество.
— Другого не дано.
— Кажется, я больше не хочу восторгаться Новым Миром.
— Да хоть прокляни его, Карамель, — говорит отец. — Но на камеру скажи иное, будь добра.
Всё совсем не так. Всё неправильно. Может, я сплю?
Отец рассуждает по поводу увиденного в Вестнике:
— На той фотографии из лифта лица Ромео не видно, но твоего друга легко опознать по внешним данным: рост, волосы, телосложение, форма. Его привлекут в любом случае. Только позже — сначала поиздеваются над тобой.
— Зачем ты это говоришь? — спрашиваю я.
— Хочу предупредить, ведь ты не оказывала Ромео никаких знаков внимания, не нарушала нормы партнёрства из Свода Правил, не давала никакого повода к этому. Верно?
— К чему ты ведёшь?
— Он виноват. В ситуации в лифте виноват исключительно он — хотел поругать честь Голдман. А вина Вестника в том, что они не показали последующее — ты оскорбилась и ушла, не оказала внимание в ответ. Верно?
Так и было. Так и было? Нет, не совсем так. Звучит пространно, оскорбительно, девиантно. Пересказывать ситуацию более неудобно, чем переживать её.
Отец продолжает рассуждать:
— Твоя вина в том, что ты не подала жалобу. Почему это произошло? Ромео угрожал твоей семье и обещал опорочить перед всем Новым Миром, выставить плохой в Вестнике и сорвать интервью по Новостям. Верно?
А вот этого точно не было.
— Ромео — хороший мальчик, — говорю я.
— Выбирай, Карамель, — кидает отец. — Либо он, либо ты.
— Я не хочу врать.
— А что ты делаешь на протяжении всех своих шестнадцати — ныне семнадцати — лет? Ты врёшь, дочка. О том, что ничего не чувствуешь, о том, что ни о чём не беспокоишься, о том, что всё тебе известно и ты всем в Новом Мире довольна. Ты врёшь — в обществе — каждый прожитый с ним день.
Отец отвлекается. Кто-то заходит в кабинет — наблюдаю мутные очертания находящегося позади мужского силуэта. Женский голос говорит об упавших акциях Голдман и замечаниях некого по фамилии Первый.
— Кто передал сообщение? — спокойно спрашивает отец.
— Сам господин Фауст, — отвечает женщина. — Он не дождался вас и…
— Ты не запустила Фауста Первого? — и вот отец сотрясает кабинетные стены — разве что окна не вываливаются. — Ты не запустила…Его?
Уволена.
Я знаю эту интонацию — доводилось слышать пару раз в жизни.
— Уволена! — следом грохочет отец. — Тебя учили..? а, к черту! Ты уволена, собирайся и уходи.
— Но… — препирается женский голос.
— Прочь!
— Господин Голдман…
— Сколько прождал Первый?
— Не больше пяти минут, господин Голдман. Вы велели не отвлекать вас, пока говорите с дочерью, и я решила…
— Ты решила, — фыркает отец. — Ты не знаешь, кто такой Фауст Первый?
— Я не знаю, — решаю вмешаться и злю тем самым отца. — Так кто это?
Он пускает острый взгляд сначала на служащую, затем — на меня. Ей — велит убраться из кабинета и позвать другую служащую, с кофе, мне — молчать.
— Кофеин губителен, — роняю я.
— Жизнь губительна, а кофеин — приятное к ней дополнение, — отвечает отец.
Служащая покидает кабинет.
— Так кто такой Фауст?
— Решил, ты издеваешься.
— И это тоже. Но Фауста я не знаю.
Соберись, Карамель. Соберись и играй по их правилам. Ты выше всего происходящего, соберись. Ничего не случилось, ты просто познала новое. Прими это и строй мысли и действия далее. Ничего дурного не стряслось, ты со всем справишься. Да. Карамель. Кара.
А если отец проверял меня? И все его речи — бунтарские, дикие — с целью выявить, достойна ли я быть на поверхности.
Соберись, Карамель.
— Так кто он такой? — спрашиваю я. И повторяю странно звучащее: — Фауст Первый…
— Кошелёк Нового Мира, — уже спокойно отторгает отец и вновь поправляет слегка взмокшие волосы.
— Хорошая должность.
— Все акции идут через него. Фауст — гений. Он рассудителен, предприимчив, быстро анализирует и, пока ещё, холост.
— Это тут причем?
— А ты думала, мальчишка с детским лицом и лаком на волосах станет твоим супругом?
— Что ты сказал?
Не верю. Нет-нет, вот это точно невозможно переварить и осознать.
— Ты слышала, Карамель. Ромео — мальчишка, который должен был тебя оберегать и хоть чему-то научить, но — как показала практика — не смог, ибо ты оказалась вне его власти. Умница. И не умница вместе с тем.
— Что ты имел в виду, говоря про кошелёк с именем старого доктора?
— Кого?!
— Фауста…
— Карамель, прекрати брать книги из домашней библиотеки, — скалится отец и велит зайти служащей с подносом в руках. Принимает кофе и отправляет девушку открыть вакансию на нового секретаря.
— Обрати внимание на лучших выпускников Академии, которые проявили интерес к Палате Социума, — добавляет отец.
— А что случилось с… — начинает было служащая, однако отец строг и невыносимо дерзок.
— Клементина, если хочешь и дальше носить кофе, а не искать новую работу, делай это молча.
— Разумеется, господин Голдман.
Женщина кивает и быстро уходит. Безучастность в её лице восторгает и заставляет вспомнить, для чего мы всё это делаем. Дверь закрывается. Тогда отец обращается ко мне:
— Что именно тебя удивило, дочка?
— Что ты без моего ведома и в мои неполные семнадцать (это ведь случилось намного раньше) отыскал в мужья какого-то старого хрена.
— Карамель! — взмывает отец. — Ещё только раз я услышу подобное…
— Сквернословие — меньший из ваших пороков, — спорю я. — Уж извини! Не так просто принять столько нового и необычного за одну беседу.
— Отчего ты решила, что Фауст стар?
— Такой должности и такого влияния (если сам Голдман побоялся пропустить его сообщения) в юные года не получить — всё приходит со временем.
— Я же сказал: он гениален. Он молод и умён. И рассудителен, а потому браком себя не оковал. К моменту, как подошёл бы твой брачный возраст, акции Голдман выросли, и ваш союз сплотил бы нас, укрепив фамилии на рынке.
— В каких твоих махинациях ещё задействована я? — растерянно вопрошаю. — Что ты придумал?
Отец нехотя бросает:
— Ты бы ни за что не пошла по моей должности, в Палату Социума.
— Не тебе решать!
— Социальный отдел не для тебя, дочка, ты антисоциальна, не замечала?
— И куда ты отправишь меня?
— Твой стол должен стоять где-то выше.
— Не выше Нового Мира.
— Может, в законодательном отделе. Вместе с Левиафан. Уж их ты знаешь?
— Знаю.
Отвожу взгляд. Прячу его в отцовских книгах, в стеллажах, в запечатанных за корешками и закованных чернилами историях. Случаем цепляюсь за томик с обозначенным доктором. Вот и герой романа! А про меня книга есть?
— Ещё вопросы, Карамель? — говорит отец.
— Для чего Свод Правил?
Недолго мусолит мысль и, глотнув кофе, решается:
— Для порядка. Для дрессировки, для подчинения — иными. А ты Создатель, ты вершитель, ты управленец. Можешь вырвать все страницы и впаять туда новые. По желанию.
— Но ведь это чёртов кирпич (и говорю я о законодательстве Нового Мира) указывает, как дышать…
— А у Боккаччо панацеей от всего была любовь и даже от чумы, дочка. Можно ли верить всему написанному?
— Чему тогда верить?
Отец бьёт пальцем по виску.
— Тогда не ошибёшься, дочка. Думай, твою мать. Всегда думай. Наперёд, но делай это.
— Я устала.
— Сегодня ты освобождена от занятий. Восстанавливайся, усваивай новую информацию. Никуда не ходи и ни с кем более не разговаривай, поняла? Вестник не читай, Новости не смотри, почту мою не трогай. Все звонки через Миринду — она будет отказываться от комментариев. Воздержись — люди позлятся и успокоятся: тогда мы оправдаем тебя.
— Ненавижу Новый Мир, — говорю я.
— Поверь, это взаимно.
Отец поспешно отключается. В кабинет заходит служащая — кланяется и говорит:
— Я набрала ванну, мисс Голдман, чтобы вы отдохнули.
— Спасибо, Миринда.
Выключаю отцовский экран, совладав с желанием открыть поспешно пополняющийся сплетнями Вестник, и иду в ванную комнату. Белая чаша наполнена до краёв, пар ползёт по кафелю и растекается по потолку. Смогу ли я ещё раз (хоть раз!) сказать: «Мы — ваши Создатели?». Раздеваюсь и ступаю в горячую воду. Ступни жжёт. Терпимо. Всё происходящее терпимо. Прижимаюсь оголёнными лопатками к раскалённой ванне. Пытаюсь расслабиться, но мышцы не позволяют; натянутые — словно струны — приковывают к акрилу и пребывание в истончающей ароматы масел воде становится пыткой. Глазами врезаюсь в рассыпанные по потолку светильникм и жмурюсь. Окунаюсь.
«Мы ваши Создатели!» — вторит голос над головой: слова разверзают город, а слоги рассыпаются и налипают на дороги, что скрещиваются паутиной.
«Мы будущее этого мира» — продолжает говорящий. Я с трудом открываю плачущие от соли глаза и наблюдаю ухватывающую воду: она стремится обнять меня; ощущаю удар волны.
«И если вы живёте…»
Вода наполняет лёгкие словно сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, а потому жидкость переливает через край, ощипывает, давит.
«…дышите нашим воздухом…»
Вскидываю руками к некогда молебному небу, но вместо того сталкиваюсь с бессердечной поверхностью воды.
«…едите нашу пищу…»
Я хочу закричать.
«…смотрите на наше небо…»
Кричу.
«…Знайте! Без нас не будет вас»
Захлёбываюсь: ледяная жидкость взбирается и наполняет изнутри.
«Вы наши подчинённые, а мы Боги»
Тело обдаёт жаром; я чувствую: вот-вот вспыхну, загорюсь.
«Восхваляйте же своих Создателей!»
Открываю глаза.
Помню, что тонула. Помню ледяную воду и обжигающее нахождение в ней — такое возможно? Прихожу в себя и взглядом препираюсь с поверхностью воды — резко поднимаю полегчавшее тело и дрожащими руками стираю с лица излишки влаги.
— Мисс Голдман! — колотится в ванную служащая. — Мисс Голдман, с вами всё хорошо?
Смотрю не незапертую дверь — как прозаично.
— Я велела оставить меня в покое!
Пытаюсь выговорить то сердито, но в слогах запинаюсь. Миринда повествует об услышанном ударе, всплеске воды и последующем молчании — ей движет беспокойство.
— Если я могу помочь, мисс Голдман…
Погружаюсь в ванну обратно — медленно и аккуратно.
— Мисс Голдман, с вами всё в порядке?
Вот приставучая…
— Мисс Голдман.
— Не мешай. Мне. Отдыхать.
— Слушаюсь.
Стук каблучков Миринды уносит её из-под дверей дальше по коридору. Расслабляюсь и ни о чём не размышляю. Иногда следует оставить всё в покое — и себя в первую очередь. Кожа распаривается, сжатые мышцы отпускает. Взгляд мой каменеет на белой плитке, что неровным углом препирается с зеркалом. Не знаю, сколько времени проходит. В чувства меня приводят крошечные удары по двери.
— Кара, ты утонула?
Голос Золото не такой задорный как обычно. Думаю, в Академии ей могло перепасть из-за новостей о старшей сестре. Ныне её будут сторониться.
— Если утонула, — продолжает Золото, — я забираю комнату себе, так и знай.
Пытается шутить в свойственной ей манере, но я различаю — их невозможно не различить — тоскливые ноты в некогда звонком голосе.
— Что тебе, маленькое чудовище? — спрашиваю я.
Золото отвечает, что пришла из Академии и хотела умыться. Сколько я пробыла в ванной? Встаю и, закутываясь в полотенце, открываю дверь. Золото проходит к раковине и под мощным напором воды поливает руки и лицо.
— Выглядишь отстойно, — говорит девочка. Всё ещё ни разу не посмотрев на меня.
— Это семейное, — парирую я.
— Купалась в ледяной воде?
Наполненная чаша всем своим видом демонстрирует, что остыла.
— Долго лежала.
— Жесть.
Золото замирает и рассказывает, как к ней по пути домой из Академии пристали жалкие корреспонденты (вряд ли они дотягивают до официальной должности) из Вестника. Предлагаю воздержаться от пеших прогулок по мосту и пользоваться личным транспортом.
— Это у тебя бзик на мостах, сестричка, — кидает Золото. — Меня же устраивает компания из учащихся вместе со мной. Я люблю прогуливаться по Новому Миру.
Сестра никогда и ничем не делилась со мной просто так, никогда не рассказывала о происходящем в жизни. И я не интересовалась. Такое ощущение, будто я многое упустила. Почему?
Убегаю от собственных мыслей?
— Так что с теми людьми из Вестника?
— Они кричали: «Золотая девочка займёт место сладкой Карамели?» — передразнивая чьи-то голоса, смеётся сестра. — И знаешь, что я ответила?
Не удерживаюсь от злой шутки:
— Автографы по выходным?
— Лучше бы сказала так. — Золото выключает воду и вытирает руки о полотенце на мне. Я сказала, что процентные ставки растут, падают, золото поднимается на рынке и вновь уступает другим драгоценным металлам, но одно известно наверняка: ещё словно о семье, я сделаю вашу жизнь обратно пропорциональной значению имени моей сестры.
— Так и сказала? — воскликнула я.
— Ага. Они начали шептаться, придумывать новые заголовки типа «Старшая дочь семьи Голдман потянет за собой на дно младшую» но я повторила: «Обратно пропорциональной. Вы знаете, что это такое». И быстренько ушла домой.
— Отец тебя убьёт, — хмыкаю я.
— Не сомневаюсь.
— Но я тобой горжусь.
— Не сомневаюсь!
Улыбаюсь сестре:
— Почему ты так поступила?
— Хоть ты меня и бесишь, — говорит Золото, — остаёшься моей сестрой. Ничего с этим поделать не могу.
— Спасибо, Золото, — смягчаюсь я.
— Не привыкай, — хмыкает девочка.
Мы расходимся. Она прячется в своей спальне, я — в своей. Запираюсь и взглядом отмечаю пропавшего из банки паука: вновь шастает по комнате, однако ныне — с моей инициативой.
Как можно переварить всю эту информацию. Для чего? Может, отец проверял меня? Проверял, достойная ли я Палаты Социума, достойна ли жизни на поверхности? Ничего не понимаю… Может, меня проверял сам Новый Мир?
Одеваюсь в домашнее, расчёсываю волосы — мокрые, бьют по лопатках.
— Мисс Голдман? — зовёт служащая. — Простите, мисс Голдман, на пороге дома Ромео Дьюсбери.
Чёрт с тобой, Дьюсбери! Глупый мальчишка, идущий на поводу неясных чувств. Для чего? Пришёл разобраться во вчерашней ситуации? Пришёл высказаться на тему сегодняшних новостей? Пришёл разорвать пару? Он опоздал! За нас это сделала Администрация.
— И что? — спокойно спрашиваю я. — Постоит и уйдёт, верно?
Миринда кивает. Затем:
— Он грозился снять дыхательную маску.
— Ну не дурак ли?
Спускаюсь в прихожую, открываю дверь и велю немедленно заходить. Ромео заваливается в дом. Надеюсь, никто это не заснял.
— Зачем ты пришёл? — восклицаю я. Миринда тотчас исчезает — убегает в свою комнатку.
Стоит ли мне — по совету отца — увести Ромео в спальню и обговорить там? О, это даже звучит дико. Ненормально. Уродливо. Неправильно. Девиантно!
— Я получил сообщение от Администрации Академии, — говорит Ромео. — Они расторгли нашу пару.
— Знаю, — киваю в ответ.
— Это бред.
— Не поняла?
— Бумагу они, может, и порвали, но нас не поменяли. Ничего не изменилось в наших отношениях, в моём отношении к тебе. Мне плевать на их указку, я чувствую иначе — и тебя оправдают.
Сколько диких слов он говорит и — словно бы — не контролирует себя вовсе.
— Почитай Вестник и передумай, — усмехаюсь я.
— Не дочитал ни одну из статей, хотя видел каждую. Я знаю тебя, сладкая девочка, этого достаточно.
Я сама себя не знаю, Ромео, откуда твоя уверенность? Всё, во что я верила — блеф, всё, чем я взращивалась — ложь. Правды нет, и даже я не знаю, кто я такая.
Ромео говорит:
— Лишь не понимаю причину, по которой ты бросила меня вчера.
— Вынужденная мера, — поспешно отвечаю я.
— Дело в другом парне?
Что?
Читает тот же вопрос во взгляде и объясняется:
— У тебя появился другой?
— Ты издеваешься, Ромео?
— Ты бы знала, как тебя хочется поцеловать, Карамель, — говорит юноша. — Прямо сейчас. Чтобы доказать всему миру и тебе в первую очередь — ты моя.
— Забудь об этом! — кидаю я. — Слышишь? Сам себя, Ромео, слышишь? Что ещё тебе хочется? У нас есть — чёрт, то есть были — нормированные рекомендации, у нас есть — да чтоб тебя, были — правила. Всё должно быть по правилам. Всё должно быть под контролем, урегулировано, верно.
Ромео ступает близ и берёт за руку — только. Не позволяет себе нарушить то самое злополучное, допустимое расстояние между партнёрами. Даже сейчас.
— Отпусти меня, Ромео, — требую я. Не уверена, что в самом деле этого хочу.
— Не отпущу, — говорит он. — Жалобу ты всё равно не напишешь.
— Это ещё почему? Откуда такая уверенность?
— Потому что я люблю тебя и это тешит твой эгоизм.
— Враньё, — говорю я. — Твой. И это неправильно. Так быть не должно.
— А как должно?
Не даёт высказаться, перебивает:
— Давай же, скажи: «как выведено чёрным по белому в Своде Правил». Только, знаешь, в чём проблема, Карамель? Этот Свод Правил писали люди по своим же ошибкам.
— Хватит нести ерунду, Ромео. Я думаю, ты не принимаешь необходимые лекарства.
Желаю сменить тему, а потому прибегаю к одному из наиболее часто используемых аргументов. Попадаю.
— В этом ты права, — так просто и скоро соглашается юноша.
Уже восклицаю я:
— Права? Ты в своём уме, Ромео?
— Я никогда не чувствовал столько всего, Карамель, и мне это нравится.
Ты-то куда, глупый?
Всё и так рассыпается, для чего ты ворошишь развороченный улей ещё больше?
Отвечаю так, как ответила бы при любых обстоятельствах. Отказ Нового Мира от меня не ведёт к моему отказу от него. Речи отца не заставят изменить себе. Говорю:
— Нравится быть неспособным контролировать себя зверьём? Весь такой бунтарь, верно? Отвратительно…Лекарства прописаны и назначены всем — без исключения; для умеренного функционирования и развития организма, для нашего же блага.
— Подавление эмоций не есть благо, — спорит Ромео.
— Эмоции наши никто не подавляет, — спорю в ответ, — ты сам должен держать себя в руках. А лекарства работают на устранение нежелательных реакций и на полноценное насыщение важными элементами. Чуешь разницу?
— Мы сказали друг другу одно и то же, только разными словами. Твои мягкие, вылизанные — как из рекламной брошюры; мои же — острые, режущие.
— Уходи, — прошу я. — Меня в чём только не обвинили — твоё появление на пороге Голдман спровоцирует новый слух. Мы не должны видеться и быть вместе, пара расторгнута. Подумай о своей репутации, о моей думать смысла нет — она стёрта в порошок.
— Нет.
— Мы расстаёмся, Ромео.
— Нет.
— Я не люблю тебя.
Признание падает обоим на голову.
— Не верю, Голдман.
— И никогда не любила.
— Врёшь.
— Привязанность — да. Симпатия — может быть. Но я не чувствую к тебе того, что ты чувствуешь ко мне. После смерти Беса я ничего не чувствую, только рытвину в области сердца. Ты не заполнил её и никогда не заполнишь. Ясно?
В любой момент вернутся родители. А если наблюдающие за нашим домом камеры уже устремлены на порог и ожидают выхода юноши? Если только поспевают? Ни в чём нельзя быть уверенным.
Обижаю его, чтобы прогнать. Чтобы уберечь. Я не знаю, что это за чувство и для чего я так поступаю — просто желаю уберечь. Даже самыми отравляющими и больно бьющими словами.
— Убирайся, Ромео, и найди того, кто ответит тебе хоть какой-то взаимностью.
— Мне нет дела до других, а ты — если желаешь — можешь не отвечать ею. Просто будь в моей жизни. Не пропадай. Не разрывай наш союз.
— Посмотри в мои глаза, разве они что-нибудь выражают?
— Я люблю тебя.
— Не мои проблемы.
— Мисс Голдман!
За спиной объявляется служащая.
— Мисс Голдман, для вас сообщение от отца, пройдите в кабинет.
— Секунду, Миринда, — говорю я, глядя на Ромео. — Тебе пора.
Ромео всё понимает. Нервно вскидывает плечами и цепляет дыхательную маску.
— Не буду мешать вашим делам, Карамель Голдман, — говорит он и уходит. Надеюсь, навсегда.
Служащая закрывает дверь. Держу слёзы в себе. Кажется, теперь мы точно расстались. Мы расстались?
— Спасибо, Миринда, — благодарю женщину за своевременное появление. Наверняка она слышала всю нашу беседу и решила выступить в наиболее кульминационной части, дабы вытащить меня. Я ждала помощи извне. Неожиданно. И неожиданно её получила.
Как же дерьмово. Где-то в области груди. Что там? Помимо сердца.
Возвращаюсь в спальню: падаю на кровать и смотрю в потолок. Смотрю в имитацию звёздного неба — подарок дяди. Где сам дядя? Почему не позвонит? Наверняка догадывается, как мне плохо. Как плохо, когда весь мир — единственный мир — и всё общество — единственное общество — ополчаются против тебя. Переворачиваюсь на бок и взглядом сталкиваюсь с пауком, застывшим на соседствующей подушке.
— Вновь охотишься? — спрашиваю я.
Мы смотрим друг на друга. Хочу запомнить момент таковым, хочу запомнить Новый Мир таковым. Пускай — прошу! — миг остановится и позволит ещё раз вдохнуть воздух с поверхности. Я не хочу думать, хочу просто дышать. Дышать на поверхности и знать, что на следующий день грязный запах использованных полотенец Картели не ударит в нос, что незнакомец в низовьях Южного района не швырнет подлую речь, что я не отправлюсь в Острог, что мой мир останется былым — Старый Новый Мир.
Отец передаёт сообщение через Миринду (предполагаю, что ему стал известен визит Ромео; тем самым учащаю собственное сердцебиение). С минуты на минуту приедут служащие — установить террариум для паука, доставить ему еду. Отец просит вести себя как обычно, никак и ничего не комментировать, делать безучастный вид и строить безучастное лицо — пусть моё поведение будет таким, словно я не в курсе происходящих вещей.
— Хорошо, Миринда, я тебя услышала.
Двери дома Голдман открываются — на пороге двое служащих. Проходят спокойно и безучастно: под взором служащей устанавливают в спальне террариум, рассыпают субстрат, прикрепляют поилку и укрытие-череп. Как традиционно.
— А где ваш питомец? — спрашивает один из служащих, когда я протягиваю чипированную руку к терминалу, чтобы расплатиться.
Вместе с тем признаюсь:
— Где-то на кровати, он волен сам выбирать свой путь.
— Смело. В моменты стресса пауки могут скидывать со спины ворс — он аллергенен.
— Хорошо, что у нас не бывает стрессовых ситуаций, верно? — улыбаюсь я (неужели Вестник не опоясал весь Новый Мир? Или то утверждение с ядом?).
Терминал выдаёт звуковой сигнал. Первый раз такой слышу.
— Странно, — говорит один из служащих, — оплата не проходит. У вас рабочий чип?
Меня и от банка отключили? Изверги!
— А может быть иначе? — швыряю я. — Думайте, что и кому говорите.
Так бы ответила старая я, так бы ответила Карамель Голдман днём ранее — до своих семнадцати лет. И я так отвечаю, потому что отец велел: играй, отыгрывай роль.
Добавляю:
— Значит, какая-то ошибка.
В системах Нового Мира не бывает ошибок.
— Значит, — соглашается служащий.
Голос внутри меня зудит: сам Новый Мир — одна сплошная ошибка.
— Запишите на счёт Говарда Голдмана, — киваю я. — Наше имя вам, думаю, известно.
— Разумеется. Хорошего дня, мисс Голдман.
Миринда провожает гостей, я же поднимаю паука и перекладываю его в террариум. Осматриваю доставленную ему пищу: пакеты с мертвыми мотылями, иные насекомые, странная крошка, листья растений, банка с парой живых грызунов. Последнее впечатляет. И настораживает. Крохотные мыши пытаются крохотными лапами ухватиться за гладкую поверхность пластика, в который заключены. Достаю грызуна за хвост — опускаю в террариум. Вот так это происходит в Новом Мире? Вот так это происходит в Новом Мире…
Паук не двигается. Не замечает. Делает вид? Мышь носится из угла в угол, пытается зарыться в субстрат, как вдруг останавливается у поилки, дабы утолить жажду. Лапы паука медленно переносят его тело в сторону добычи. Увлекательно. Медитативно. Грызун оборачивается и смотрит: всё еще не видит умело маскирующегося хищника. Пьёт. Снова пьёт, после чего решает пробежать подле паука. Неверный шаг! Миллиметры — ворс касается ворса. Паук запрыгивает на мышь — в секунду; стискивает мохнатыми лапами, душит. Грызун бьётся с пару секунд в конвульсиях и замирает вовсе. Паук победил.
Я отхожу от террариума, пребывая в легком экстазе. Подобное не описать словами, их форма бессильна перед ощущаемым. Как удержать улыбку? Ох, если бы я могла стать пауком…
Но я чувствую, что граждане Нового Мира — жалкие крысы, отвлёкшиеся на поилку с водой и решившие утолить свою жажду. А паук…паук есть Новый Мир, стены террариума равны стенам нашего города.
Миринда готовит ужин — съедаю порцию супа и, стащив с отцовского кабинета книгу, прячусь в спальне. Интересно, почему родители не возвращаются? Решают мои проблемы? Решают свои проблемы?
Дочитываю последнюю страницу — главный герой умирает — и ложусь спать. Большего я сделать не в состоянии. Мой личный Новый Мир рушится, и обломленные сваи вот-вот отправят Карамель Голдман в низовья старушки-земли. Прощай. Прощай!