- Растерялся... Да и вы были слишком заняты туманом и этим бегством от самого себя.
- Что же теперь делать? - спросил Суер, оглядывая нас. - Возвращаться?
- Не обязательно, - сказал юнга, - я только посмотрел на него, и достаточно.
- Но вы уверены, что это ваш отец?
- Конечно, сэр. Вот его портрет, всегда при мне, - и юнга достал из-за пазухи золотой медальон, на котором изображен был человек вроде бы с усами, а вроде бы и без усов.
- Не пойму, - сказал старпом, - с усами он или без.
- Вот это-то и есть главная примета, - отвечал юнга. - Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймешь - с усами он или без.
- Надо возвращаться, - сказал капитан, - все-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, - и капитан глянул мне в глаза, - в силах ли ты вернуться?
- Я не в силах, - отвечал я, - но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю. Пахомыч, друг, еще хоть полстакана.
Глава LXXIII. Сидящий на мраморе
Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе.
Действительно, ведь так же не бывает: подающий подает, проходит мимо и обычно не возвращается. А тут вдруг вернулись. Да неужто целковые раздавать?
Не раздавая, однако, никаких целковых, ведомые медальоном, мы просекли строй нищих и подошли к мраморному камню, вокруг которого собрались особо грязные и жалкие собиратели подаяний. Они однообразно скулили:
- Подайте, кто сколько может... Подайте, кто сколько может... Подайте, кто сколько может...
кто сколько может...
сколько может...
На мраморном же камне сидел человек, который эту фразу, отточенную веками, трактовал иначе:
- Подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ.
Такой поворот идеи несколько обезоружил нас, и лоцман даже забормотал:
- Да как же так, ребе, откуда же мы возьмем?
- Действительно, - поддержал я Кацмана, - скажите, равви, как это я МОГУ подать столько, сколько НЕ МОГУ?
- Очень просто. Рубль вы можете подать?
- Могу.
- А двадцать?
- Ну, могу.
- Без "ну", без "ну", дорогой благодетель.
- Могу, - сказал я, скрипя зубами.
- И без скрипенья зубов, пожалуйста.
- Пожалуйста, - сказал я, убрав скрипенье. - Вот двадцатка.
- Э, да двадцатку вы можете, а я прошу, сколько не можете.
- Это сколько же?
- Да я-то откуда знаю? Ну, скажем, сотню.
- Куда? Чего? Это уж вы хватили. Сотню... да я и денег-то таких в глаза... нет, никак не могу...
- Ну, а если поднапрячься?
- Нет.
- А если дико-дико перенапрячься?
- Нет, нет и нет!
- А вы в глубину-то души загляните. Загляните и поглядите, чего там, в глубине-то вашей? Есть ли сотенка?
Повинуясь какому-то магнетизму, исходящему от этого человека, я действительно заглянул в глубину своей души и нашел там, прости меня Господи, парочку сотен. Доставать их, конечно, не хотелось, но тогда чего я, как дурак, ввязался в эту философию?
- Могу, - сказал я. - Пару сотен могу, но уж не больше.
- А тыщу?
- Ну, это уж вы вообще... откуда? Тыщу чего? Рублей? Долларов? Пиастров?
- А если б ты все продал? - ввязался неожиданно лоцман Кацман. - Набрал бы небось тыщонку.
- Дружба с вами, лоцман, стоит значительно дороже, - обиделся я. Вопрос: кто даст такие деньги?
- Я не дам, - сказал капитан и развел нас с лоцманом мановением пальца. - Позвольте теперь и мне задать вопрос. Я прекрасно понял фразу: подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ. В этом, наверно, и есть смысл истинного подаяния. Но - бывало ли такое? Подавал ли вам кто-нибудь? Получали ли вы просимое?
- Бывало, подавали, получал, - кратко ответил сидящий на мраморе.
- Часто?
- Примерно раз в два года.
- И что это за люди, подающие столько, сколько НЕ МОГУТ?