— Тебе не кажется странным, что мать Кристель вдруг надумала приехать? — спросил он, пристально глядя на Ирэн.
Сперва она побледнела, потом кровь бросилась ей в лицо.
— Если хочешь знать, я написала ей письмо. И рассказала, что здесь творится.
— Ты это сделала! — чуть слышно произнес Анри, задыхаясь от сдерживаемого гнева.
— Кристель делает глупости, ее семье давно пора вмешаться и вызволить ее из этой безысходной ситуации.
Трудно было вынести его взгляд, одновременно ехидный и уничтожающий.
— Да ты прямо сама доброта!
На глазах у Ирэн вдруг выступили слезы. Она схватила его за руку и посмотрела на него снизу вверх почти с робостью.
— Анри, неужели это ты так говоришь со мной? Неужели это ты?
— Вот повезло: взял в жены поборницу справедливости!
Он грубо, рывком высвободил руку. Ирэн разрыдалась. Отступив на шаг, он с ненавистью и отвращением взглянул на нее. Ее голос, прерываемый рыданиями, прозвучал смиренно и униженно:
— Анри… ты не понимаешь… Я сама не знала, что делаю… я ведь не сказала тебе… У нас будет ребенок…
— Ребенок…
Ошеломленный, он глядел на ее поникшую голову, на ее живое, разгоряченное, залитое слезами лицо, — глядел полными изумления и страха глазами.
В пять часов пополудни сонный пляж огласился ровным рокотом мотора, и автомобиль Анри медленно выехал из гаража. День с утра выдался ясный, сияющий, каким-то чудом еще державшийся на краю пропасти, на границе зимы, воздух был так чист, что почти обжигал легкие. Высокие, мощные волны, поднимая облака брызг, накатывали на пляж, топорщились гребешками, наползали длинными извилистыми языками, изрезанные крыльями чаек, в пенистых разводах, в радужных переливах, — одинокое, безмерное, нескончаемое великолепие.
Машина медленно двинулась по пустынным аллеям. Ветер гнал по сухому асфальту опавшие листья, в солнечных лучах казавшиеся золотыми. За оградами садов, куда не мог добраться шквал, с тихим, безмятежным шелестом, похожим на плеск фонтана, колыхались ветви, иногда они сплетались над аллеей, нависали непроницаемыми сводами, откуда вдруг предательски низвергались струи ледяной воды, — а порой аллея внезапно упиралась в тупик, в темную зелень кустов, оплетенных лианами, и дорога сворачивала в синеватую тень, петляла, превращалась в лабиринт, стиснутая, словно корсетом, серыми, замшелыми стенами. А виллы за этими стенами, укрытые листвой, уже погружались в беспробудный сон, зеленели от сырости, покрывались плесенью, прислушивались к надрывному скрипу своих балок и стропил, словно затонувшие корабли на дне океана. А потом вдруг в конце темного туннеля вспыхивал ослепительный свет, открывался морской простор.
"Какая тишина!" — прошептал Анри. Эта тишина напомнила ему о странном сне, который приснился под утро.
Он находился в расположении воюющей армии, в старинном замке, затерянном среди печальных лесов балтийского побережья. Средневековое строение в форме подковы огибало вымощенный плитами двор. Крыша вся покрылась мхом, прогнила от воды, непрестанно струившейся с ветвей: здесь было мрачно и, хотя на деревьях еще оставались листья, по-зимнему холодно. В тени этих стен даже шум и суета, столь привычные для военного лагеря, за несколько дней словно бы приутихли и поскучнели, — по серым разъезженным дорогам тащились усталые лошади, бесшумно, словно у призрачной кареты, вертелись колеса, и с каждым днем лица, склонявшиеся над картами в парадном зале, казались все более изможденными, все более унылыми. Из бесед на глухих лесных тропинках, из донесений непрерывно появлявшихся и исчезавших фельдъегерей, из перешептываний по углам, возле кухни, в холодных гарнизонных бараках, — упорно, настырно, неотвязно, как осиный рой, слетались, просачивались дурные вести, и лица под касками становились еще более землистыми, еще медлительнее копошились серые букашки в тяжелых панцирях. И наконец все почувствовали приближение противника, — словно вокруг лагеря обвились щупальца спрута, — хотя никто не слышал ни единого выстрела, одни лишь тревожные шорохи, но было ясно, что замок взят в кольцо, из которого уже не вырваться, и теперь каждый в спокойствии отчаяния приготовился к жестокой битве. Ибо все с первой минуты знали, что замок — главный опорный пункт, что именно здесь будет сыграна решающая партия.
И вот, ранним мглистым вечером, когда вокруг царил неправдоподобный покой, когда замерли ветви огромных деревьев, свисавшие во двор с крыши замка, — пришел приказ. Двор опустел, и, распахнувшись, как пушечные порты трехпалубного корабля, две сотни окон начиненного порохом огромного здания вдруг оказались полны людей, словно театральные ложи, — людей в темных касках, с бледными, беспощадными лицами, с ружьями и пулеметами в судорожно сжатых, будто уже окоченевших руках, — в оглушающей тишине, в невыносимом напряжении, как корабль на гребне волны, с пробоиной в борту, готовый пойти ко дну, но не спустить флаг, — и вдруг разом захлопнулись ставни, задернулись черной тканью, чтобы не видно было света внутри, и длинный фасад приобрел мрачный и подозрительный вид: как будто две сотни лиц с черной повязкой на глазу разом повернулись в одну сторону. Только из одного окна, рассекая фасад пышными, тяжелыми складками, свисало громадное черное знамя.
С бьющимся сердцем, стараясь подавить подступающую дурноту, Анри стоял посреди опустевшего, как после урагана, двора, в неестественной тишине. Открылась потайная дверь, и оттуда, опять-таки абсолютно, непостижимо бесшумно, вышел офицер, которому было доверено командовать обороной этой осажденной крепости. Это был высокий старик с благородным, добрым лицом, обрамленным длинными седыми волосами, необычайно стройный и элегантный — он был не в форме, а в строгом, наглухо застегнутом черном костюме, похожем на одежду протестантского пастора, обут в черные сапоги, а на шее у него был повязан простой белый охотничий галстук. Перчаток он не надел. В вытянутой руке офицер держал пистолет, направляя дуло вверх; но, подумал Анри, это не была самозащита: по положению руки и оружия было понятно, что он собирается подать сигнал, — и тогда колдовская тишина сменится чудовищным грохотом взрывов.
Но старик направлялся прямо к нему, видимо желая попросить его — случайного человека в этом пустом дворе, чье присутствие на этом обреченном клочке земли казалось немыслимым, как вид прохожего, спокойно шагающего под перекрестным огнем, — попросить его покинуть место, которое скоро превратится в кромешный ад; и, перед тем как вывести его через потайную дверь, изгнать из этого царства мрака последнее человеческое существо, оградить его от того, что должно было здесь произойти, старик подал ему руку. Но в этой высоко поднятой руке словно вдруг оказался пылающий меч архангела, дверь с глухим грохотом захлопнулась, и заколдованное, запретное царство закрылось для него навсегда.
Весь день, с самого утра, этот сон не давал ему покоя, как пчела в запертой комнате, бьющаяся о стекло, — бывают такие запоминающиеся сны, связные и последовательные, будто театральный спектакль, — при всей своей нелепости они очень зрелищные и яркие, из-за них потом целыми днями ходишь как в чаду, мысль уносится в странный, зыбкий, ускользающий мир, — и вдруг в ней выявляются трещины, едва заметные, вроде царапин на алмазе, по которым не решаешься провести ногтем.
"Да, сегодня, в этот самый вечер, в этот вечер…"
Позади остались последние дома с чахлыми садиками, куда сквозь заборы из проволочной сетки уже проникли, все заполоняя, горькие травы с ближних дюн, — теперь машина поехала быстрее. Пустынная дорога тянулась вдаль по унылой пепельно-серой равнине, где даже солнечный свет становился печальным, каким-то остывшим, когда касался бугристого песка, мертвенного, словно поверхность Луны. Близились сумерки, и линия горизонта над морем уже терялась в сгущавшемся тумане. Теперь по дороге не попадались даже одинокие домики. Кругом не было ни души. Порыв холодного ветра, который поздней осенью всегда поднимается перед наступлением темноты, пронесся через дорогу, как пугливое животное, выскочившее из леса, — и песок на дороге встопорщился, точто складки ткани, бледные травы поникли на асфальт. Волны, такие прозрачные, такие зеленые, вдали уже подернулись сероватой пеленой.
"Сейчас Ирэн переодевается к ужину… Аллан возвращается с пляжа…" И ему с болезненной четкостью представилась высокая фигура, шагающая по безлюдному пляжу, он видел ее в необычном ракурсе, снизу вверх — так в некоторых фильмах герой, показанный со спины, уходит вдаль по дороге или по пустынному песчаному берегу и как будто тянет за собой к горизонту тоненькие паутинки: с каждым шагом он словно все больше оголяет остающийся позади пейзаж, — так выносят вещи из комнаты, — и дома, цветы, ограды садов вдруг становятся поблекшими, убогими, никому не нужными.
А теперь он видел ужин, сервированный в ресторане отеля, в большом, холодном зале, где в последние дни все они сидели за одним столом. Зал, выходивший окнами на свинцово-серое море, с наступлением вечера стал еще торжественнее, словно затаился в ожидании. Белоснежная скатерть, сверкание хрусталя и массивного серебра: в громадном зале, где в углах залегла тьма, все это великолепие наводило на мысль о тайной вечере, о священной трапезе, поминальной или искупительной. Двойной ряд стульев с кожаными сиденьями: одно из мест сегодня останется незанятым. В высоком, полутемном помещении вдруг неслышно возникли, заколыхались бесплотные лица — взгляды избегали встречаться друг с другом, рука тянулась к родной руке, — густое, темное вино лилось в бокал, который медленно, с нарочитой торжественностью, поднимал один из сотрапезников.
"Сегодня, в этот самый вечер…"
У него застучало в висках. Дрожь, охватившая его в промозглом вечернем холоде, никак не унималась.
"Меня лихорадит, — подумал он. — Лихорадит. Ну и пусть! Что за важность!"
Теперь машина подпрыгивала на широкой ухабистой дороге, огибавшей утес. В сгущавшейся тьме к машине подступали белые призраки, вырывавшиеся из расселин черных скал, словно клубы пара: то были брызги прибоя, фонтан, доступный глазу лишь в замедленной проекции, как в гипнотическом сне. Вдали, где море уже стало совсем темным, зажегся огонь маяка, — и вечер быстро превратился в ночь.
"Какой пустынный берег!" — думал Анри со странным гнетущим чувством. А волны все резвились, подпрыгивали, но не спеша, шумели, но негромко, словно захотели поиграть, развеяться после трудного дня: это было похоже на танец эльфов при луне, увиденный случайным путником.
В противоположной стороне, на равнине, от земли исходило слабое, неясное жемчужное сияние, словно там выпала роса. Это был последний отблеск дня, к которому уже примешивался лунный свет, безмятежно мерцавший, как воздух над дорогой в летний зной, как раскрывающиеся венчики белых цветов.
"Сейчас время ужина". Он видел отсюда, как вечер в отеле неумолимо следует установленному распорядку, словно зловещему траурному церемониалу, четкому ритму последнего акта трагедии. В холле, у дверей, уже царила тьма, но в зале входящего встречал яркий свет, а руки сотрапезников привычными движениями поднимались и опускались, образуя гирлянду вокруг стола, — в этот час на берегу, у темного моря, один лишь отель сверкал огнями всех своих окон.
Он остановил машину у обочины, вышел и медленно, с задумчивым видом зашагал по краю утеса. Опьянев от быстрой езды, он слегка шатался, ему казалось, что почва пружинит под ногами. Когда фары не горели, тьма вокруг становилась почти непроницаемой. У подножия утеса невидимое море напоминало о себе приглушенными громовыми раскатами, которые перемежались минутами затишья. С противоположной стороны туманная луна освещала безмятежный простор, голые поля, усыпленные магией ночи.
Он сел на выступ скалы и, свесив ноги в пустоту, стал глядеть вдаль, на море. Его завораживал бесстрастный покой, исходивший от этой бездны. Руки, державшиеся за глыбу камня, были ледяными, ноги онемели. Ему казалось, что в голове у него крутятся какие-то черные вихри, бушуют зимние бури. Сердце билось неровно. Он закрыл глаза. Долгие минуты прошли в забытьи, в бреду, который не хотелось отогнать, в который хотелось погрузиться глубже.
Когда он открыл глаза, на небе, уже среди полной тьмы, ярко сияла луна. Над почти недвижным морем царил таинственный покой. Со стороны пустоши донесся собачий лай: знакомый, умиротворяющий звук. Поднялся холодный береговой бриз. Он встряхнулся, сел в машину и нажал на газ.
Медленно, однообразно тянулись часы. Теперь он почувствовал сонливость. Машина иногда съезжала с дороги, забиралась в лес, где на крутых поворотах фары выхватывали из темноты бледные стволы деревьев — казалось, они вертятся, как спицы лотерейного колеса. Порой у обочины дороги мелькал низенький, приземистый домик, похожий на лежащего вола. Равномерное урчание мотора было таким тихим, уютным, деликатным, будто его обернули ватой. Кое-где на изгороди наползала белесая мгла. Потом плотная, густая тьма над полями начинала колыхаться, как просторная мантия, и вдруг рассеивалась: это дорога поворачивала к морю. Он ехал, покорно отдаваясь неутомимому движению, огромной, но неощутимой скорости. Циферблаты на приборной доске излучали слабый голубоватый свет, выхватывавший из темноты его лицо, и порой на лобовом стекле возникало отражение. Призрачный двойник глядел на него назойливо, в упор: подбородок омыт серебристым сиянием, глаза тонут в непроницаемой тьме, — странный, суровый, чужой.
И вот, пробившись сквозь пелену тумана, показались огни порта. Вдоль обочин дороги, еще покрытых травой, потянулись дома, ярко-белые в свете фар, потом дорога сузилась, резко пошла под уклон и вдруг уперлась в набережную, где внизу плескалась вода, где струился мутный свет неоновых вывесок. Время от времени на маленькой площади, вымощенной булыжником, раздавались звонкие шаги. Перед машиной бесшумно метнулась и исчезла кошка. Несколько секунд Анри сидел в отупении — ему казалось, будто он очнулся от тяжелого сна, в незнакомом городе, выглянул в окно и, увидев непроглядную тьму, услышав редкие шаги, ощутив холодный ветер, не может понять, что это: предвестие утренней зари или затихающая вечерняя суета.
Вдруг он ощутил такой озноб, что едва не застучал зубами. Зашел в бар и без сил опустился на стул: яркий свет и духота оглушили его, словно удар кулаком. Старая, унылая хозяйка с отсутствующим видом сидела за стойкой и вязала. У стойки никого не было.
Длинный неопрятный зал был совершенно пуст. Щелкнул выключатель, и в задней комнате погас свет. Взгляд Анри безотчетно обшаривал эту полутьму, вдруг ставшую таинственной, — там поблескивали бутылки, бокалы, стаканы. Развалившись на стуле, он поднял глаза на хозяйку: это неподвижное унылое лицо приковывало его взгляд, словно было лицом судьи. "Как мне спросить у нее, куда я попал? Теперь мне крышка", — неизвестно почему твердил он себе.
Женщина встала, не выпуская из рук вязанье, не отрывая от него глаз, и подошла к Анри. И вдруг чья-то огромная ледяная ладонь охватила его целиком, стол навалился на него — и он потерял сознание.
— Какой ты еще ребенок! Можно подумать, будто ты боишься.
Скованный смущением, чувствуя, как к глазам подступают слезы, Жак неловко раздевался. Ему было не по себе в комнате Ирэн, где пахло духами, кругом висели тяжелые драпировки, ослепляли яркие, кричащие краски. Все это сейчас освещала только одна лампа в углу, прикрытая платком: от этого бокового света широкая кровать под розовым атласным стеганым одеялом сверкала среди полутьмы, как залитый солнцем пляж, казалась невероятно, устрашающе большой.
Она была рядом, он ощутил прохладу и тонкий аромат ее тела, закутанного в купальный халат, и поцеловал ее голое плечо, робко и ласково, словно щеку матери.
— Как малый ребенок… — растроганно повторяла Ирэн, взяв его голову в ладони и притянув к себе.
— Ты уверена, что Анри не вернется?
Голос Ирэн показался ему задумчивым и серьезным, в нем будто сквозил смутный страх.
— Нет. Не беспокойся. Сегодня вечером он сюда не вернется, — ответила она.
Казалось, она хотела отогнать тревожную мысль. Жак безотчетно вздрогнул.