— А почему вы решили, что я живу не в напряжении? — шутливо возразила она: ее забавляло, что беседа приняла несколько рискованный оборот. Но тут же опять помрачнела и заговорила своим ночным голосом, тихим, звучным, ровным голосом, интонации которого я не могу воспроизвести в этом пересказе.
— Не думаю, чтобы человек мог подстегнуть свою удачу. Она ведь куда как проворнее нас. В этом смысле я — кальвинистка (Она говорила, улыбаясь странной, застывшей улыбкой). Расскажу вам еще одну историю. Это тоже будет притча, хотя ее сила — в абсолютной точности всех деталей. Однажды ночью я возвращалась скорым поездом из Анже в Нант. Примерно на середине пути начинается пейзаж, который я очень люблю, там, где Луара течет меж высоких, лесистых холмов, увенчанных замками, — поистине королевская долина. Я стояла одна в коридоре, за окном была тоскливая ночь, иссеченная струями дождя. Как со мной нередко бывает, я "говорила, обращаясь к собственному сердцу". Я живу очень одиноко и часто разговариваю сама с собой. Поскольку дельные мысли и остроты обычно приходят мне на ум с запозданием, это для меня единственная возможность блеснуть в разговоре, иногда я даже увлекаюсь и прихожу в сильное волнение. Итак, я, обращаясь к воображаемому собеседнику, описывала ему удивительную игру света над Луарой, на отрезке пути, который предстояло проехать. "Жаль, очень жаль, что сейчас такая непроглядная тьма". И в то же мгновение — самое большее, через две-три секунды, — за окном стало светло как днем, все, до самого горизонта, озарилось каким-то небывалым, пугающим светом, как от вспышки магния. Я застыла на месте, не в силах шевельнуться, кровь отлила от лица, я побледнела, словно услышала трубу Страшного суда. Все неправдоподобное настолько болезненно для нас, что вы, надеюсь, не усомнитесь в моей искренности. На следующий день я прочла в газете, что в небе над Луарой пролетел метеорит и упал в море километрах в ста оттуда. Непостижимым образом мое желание было исполнено, и я никогда этого не забуду. Для меня этот метеорит занял место среди знаков зодиака.
Потом мы возвращались домой через дюны. Я любовался ее медлительной упругой походкой, такой благородной, такой горделивой. Я не представлял себе, который час, и боялся, что вот-вот забрезжит утро. Кристель подшучивала надо мной, говорила, что меня околдовал этот метеорит. В темноте звенел ее свежий смех, мы шли по высокой траве, между рваными краями дюн, белоснежных, как соль. И, право же, мне хотелось бы шагать вот так до самого утра.
3 июля
Обеденная зала в отеле "Волны" выглядит необычно: стены там обшиты деревянными панелями, убранство и освещение напоминает каюту корабля, но широкая лестница, непонятно почему втиснувшаяся посредине, в целом все облагораживает. Особенно мне нравится эта зала в дождливые летние дни, когда неяркий свет проникает сквозь матовые стекла окон и люди в легких пляжных костюмах привносят с собой какой-то зябкий, грустноватый уют, как в деревенской хижине ночью или в горном приюте во время бури. В нежаркую погоду хочется подольше задержаться за обедом, и люди легко заводят знакомства.
Так я с сигаретой в руке оказался за столиком Ирэн и Анри Морвер. Они недавно поженились. Он высокий, элегантный, несколько флегматичный, немного насупленный. Впрочем, не лишенный обаяния. Мы с ним подолгу беседовали о Рембо (любопытно отметить, с каким успехом этот литератор — позже охотно объясню, почему я так его называю, — сыграл в наши дни роль универсальной отмычки, "помощника ученых-исследователей и пытливых умов"; если бы ему в свое время предрекли это, он умер бы от смеха). Быть может, несмотря на подчеркнутые, хоть и весьма трогательные, знаки внимания к молодой жене, Анри уже начал скучать с нею. Его выдают мелочи — мелочи, в которых видно все: пальцы, барабанящие по скатерти, когда приходится слишком долго сидеть с глазу на глаз в ожидании кофе, тоскующий взгляд в окно, на море, — и пока еще не слишком заметное появление на столе связок ключей и всевозможных бумаг, писем, счетов, документов, газетных вырезок, — словом, признаков того, что к сорока годам постепенно превращает молодую пару в двух людей, живущих каждый своей жизнью: приоткройте любую дверь — и вы увидите почтенную буржуазную семью, мужа и жену, предающихся после ужина порознь своим любимым занятиям. А вот Ирэн — живое, полнокровное существо и с хищной радостью наслаждается каждым прожитым мгновением. Ясно, что она никогда не будет в разладе с жизнью. О чем бы Ирэн ни говорила с мужем, у него спустя несколько минут делается лицо человека, загнанного в угол. Обожаю подмечать трещины, возникающие между людьми: до чего же соблазнительно вогнать туда клин и мощными, непрерывными ударами… Ирэн! Сильная женщина и, осмелюсь предположить, чувственная.
Вышло так, что вскоре мы заговорили о Кристель. Возможно, я сам, еще полный впечатлений от давешней встречи с ней, захотел перевести разговор на эту тему. Анри как будто неохотно принимал участие в беседе, но когда речь зашла о Кристель, я заметил огонек, сверкнувший в глазах Ирэн. Готов поклясться, она знает о нашей ночной прогулке — ведь она в завуалированных выражениях высмеяла интерес, который я проявляю к этой "юной особе". По се словам, она близко знала Кристель, когда они обе учились в монастырском пансионе, и до сих пор осталась с ней в "хороших отношениях": очевидно, это была та поверхностная женская дружба, которая после восемнадцати лет сменяется разочарованием, нередко вырождаясь в изощренное коварство. Затем, возможно, желая усложнить ифу, усилить напряжение без какой — либо видимой цели, из одной лишь любви к искусству, как это часто бывает у женщин, она попыталась вызвать у меня ревность к Жаку.
— Знаете, Кристель прямо-таки увлечена им. Они вместе купаются, играют в теннис. Всем кажется, что из них могла бы выйти чудесная пара. Но я не думаю, что Кристель может сделать кого-то счастливым. Она ведь поступает по — своему, живет своим умом. В буквальном смысле. Она существо рассудочное. По-моему, ничто так быстро не высушивает женщину, как рассудочность. И ничто не губит ее так быстро, как высокомерие. А Кристель высокомерна, она изображает из себя принцессу, держится на расстоянии, точно какой-то сфинкс. Но я вовсе не желаю очернить ее в ваших глазах, дорогой Жерар.
Такая щепетильность тронула меня: быть может, я ошибся? Ведь я усмотрел в ее враждебности нечто большее, чем простое проявление женского соперничества. Достаточно взглянуть на Ирэн, роскошную брюнетку, и сразу понимаешь: она — прежде всего женщина, со всеми желаниями, потребностями и предрассудками, присущими дочерям Евы. В жизни не встречал женщины, до такой степени обезличенной своей принадлежностью к женскому полу: в ее присутствии с языка слетают самые банальные, самые затрепанные комплименты. Неудобно говорить, однако бросается в глаза: этот рот, эти бедра, эти груди жаждут, чтобы их ласкали — рукой, губами, исполненными вожделения словами, они знают, что созданы для этого, и только для этого. Но свойство, которым большинство женщин гордились бы, Ирэн ощущает как унижение, она завидует Кристель — она, безмолвно пребывающая в темнице собственного тела, завидует воздушности Кристель, ее способности волновать воображение, будить мечты скорее, нежели чувства. Такого рода зависть встречается весьма редко, ибо люди считают ее нелепой: но мне показалось, что именно ею было проникнуто слово "сфинкс", так небрежно оброненное Ирэн.
Когда-нибудь я напишу новый, приближенный к современности вариант сказки "Красавица и Чудовище". Это будет история о женской ревности, где убийца растерзает свою жертву, как делали вакханки. История о муках возвышенной души, которая бунтует против своей прельстительной оболочки, чувствуя, что неизбежно станет такой, какой кажется, и разорвет на части соперницу, невзрачную и даже несколько худосочную, словно платоновская Идея. Эпиграф: Dramatis personae. Чепуха, конечно. Но мне обидно за Ирэн. Она была надушена восхитительными духами, и именно так, как, по-моему, ей следует душиться, то есть очень сильно. Человек должен принимать себя таким, каков он есть, и уметь использовать к своей выгоде то, чем наделила его судьба: это единственно разумный выход.
Когда мы вставали из-за стола, подошел Грегори и с напускным безразличием, пряча глаза, что действует сильнее, чем мольба, предложил мне и Анри сыграть с ним партию в миниатюрный гольф. Удивительно, до чего этот библейский пророк, привыкший общаться с призраками, любит тихие игры. С трубкой в зубах, возбужденный и сосредоточенный — этакое массивное воплощение спокойствия и выдержки, — он, должно быть, без конца думает одну и ту же мысль, в которой моменты этой усыпляющей игры становятся не пробелами, а знаками препинания. Наверно, мыслительный процесс у него похож на жевательный. Кажется, будто и пульс у него замедленный: такой он нелюдимый, такой неловкий. И тем не менее он, погруженный в бесконечные раздумья, тяжеловесный, с наслаждением попыхивающий трубкой, опередил нас на несколько проходов. А затем, сдерживая рвущееся наружу ликование, только чуть раскрасневшись, с достоинством угостил нас сигарами. Милый Грегори! Он был обворожителен.
4 июля
Проснулся рано, чтобы посмотреть, как над заливом восходит солнце. Самое приятное в этой гостинице, расположенной на берегу (ровный гул прибоя слышишь постоянно), — ее чудесный сад, ее липы, ее раскидистый кедр, ее наивные клумбы. Угол розовой черепичной крыши, выступающий над зеленью, в свете зари выглядел так по-деревенски мило, что мне захотелось зааплодировать. Утро было кругом отлакировано дождем, — на улице, между лужами, в которых отражались деревья, асфальт приобрел нежнейший голубовато-стальной оттенок. Повсюду раздавалось пение петухов, напоминавшее посетителю фешенебельного курорта о скромных утренних радостях: где-то там угадывались булочные с их маленькими, запряженными собаками тележками, террасы кафе, где официанты, посвистывая, расставляют складные стулья, садовые калитки с певучими колокольчиками, словом, какой-то добродушный Монпарнас, приправленный деревенским озорством.
Я встретил Жака у купальных кабинок. Мы окунулись в холодную воду, точно в купель, побарахтались там, хохоча и брызгаясь, как щенки, похлопали друг друга по спине и залезли обратно в шаткие кабинки. Затем, еще облепленные мокрым песком, уселись рядом и в утреннем холодке чинно выкурили первую сигарету, по очереди, как курят трубку мира, очарованные друг другом, словно два юных пажа, которые отдыхают после дружеского единоборства, твердо веря: эта веселая возня, эта умиротворяющая разминка — лучшее, что бывает у них за весь день.
Я догадался, что ему, как и мне, хочется поговорить о Кристель, и он неуклюже пытается перевести разговор на эту тему, необычайно важную для него. Но ему никак не удавалось преодолеть смущение, и вот, наконец, после нескольких неудачных попыток он отчаянно ринулся вперед.
— Что вы думаете о Кристель?
Какая дерзость!
— Кому же о ней здесь и думать, как не вам?
— Знаю. Ведь у меня с ней интрижка, верно? Так все здесь считают. Удивительное дело. Как будто с Кристель возможны такого рода отношения. Это все равно что (он не сразу нашел нужные слова), все равно что голыми руками хвататься за раскаленное железо…
Я вздрогнул. Это сравнение, эта застенчивая исповедь разом открыли мне, насколько истинные чувства Жака далеки от простой дружеской привязанности, которую, по общему мнению, он испытывает к Кристель.
— … Кристель сбивает меня с толку. Не могу подобрать более подходящего определения. Она так молода и в то же время так уверена в себе. Ее движения, ее лицо, звук ее голоса, — во всем чувствуется эта уверенность. Как описать необычное, покоряющее впечатление, которое она на меня производит? Иногда такими бывают зрелые люди, и это в порядке вещей, но в столь юном существе подобная сила воздействия — явление исключительное. Вы согласны со мной?
— Согласен, и более того, считаю, что невозможно выразить это яснее. Но вы не были бы так озадачены, если бы не угадывали в ней и что-то еще.
Он закурил вторую сигарету.
— Не хотите немного пройтись?
— С удовольствием.
— Вас ведь тоже интересует Кристель. Нет смысла отрицать, — скороговоркой продолжал он, — я это знаю, я точно это знаю. Но не собираюсь устраивать вам сцену ревности.
Он улыбнулся.
— Думаю, это было бы не к лицу ни вам, ни мне.
И тут у меня удивительным, непостижимым образом сорвались с языка слова, которые, как мне до сих пор кажется, произнес не я:
— Она не создана ни для вас, ни для меня…
Мы остановились. Жак странно взглянул на меня. Набежавшее облако набросило на все окружающее серую тень. Безлюдный пляж вдруг стал мрачным, холодным. Какой необычный оборот приняла наша беседа, в считанные секунды, без видимой причины! Так бывает во сне: связная последовательность образов прерывается, и ты, войдя в гостеприимно распахнутую дверь, внезапно оказываешься в бескрайней ледяной пустыне, где царит горе и ужас, а с неба льется скудный свет.
— Почему вы так говорите?
Не знаю, что за внутренний голос велел мне умолчать о моем ночном разговоре с Кристель. "Не надо ему знать об этом". Я вновь почувствовал себя подростком, который, словно бесценное сокровище, свято хранит свою первую тайну.
— Не знаю. Как вам известно, мы с ней едва знакомы. По-моему, она очень скрытная девушка. Как мне почему-то кажется, она идет по пути, который может завести ее бог знает куда, но ни вы, ни я не в силах ее остановить. Впрочем, насчет вас я, возможно, ошибаюсь. Извините меня. Наверно, вам приходилось встречать таких людей — они могут быть сколь угодно приветливы, милы, обходительны, но стоит вам увидеть их, услышать от них хоть слово, и вы говорите себе: "Между ним и мной не может быть ничего общего, ничто не может связать нас". Мы с вами много беседовали о литературе; думаю, вы помните сцену встречи Ромео и Джульетты:
Не правда ли, это классический, выдающийся пример любви с первого взгляда? Но отношения между людьми всегда складываются с первого взгляда. Я сейчас думаю не о трагических случаях, а о житейских ситуациях, зачастую далеких от трагедии: встречаются два человека, — и то или иное выражение глаз, интонации голоса, непредсказуемые и необоримые, как вдохновение поэта, навсегда связывают их друг с другом, закладывают основы дружбы или вражды — либо полного безразличия. Спортивные журналисты пишут иногда о так называемом "индейском знаке", который при первой встрече двух борцов навсегда устанавливает между ними некую тайную иерархию, вызывает у одного из них предчувствие неминуемого поражения, внезапную смерть надежды. "К чему сопротивляться?" Все решено заранее — так и будет — и так будет всегда. Вон тот — моя игрушка, я буду им забавляться, над этим я стану королем, этому случайному знакомому должен буду впредь отдавать отчет во всех моих делах, как управляющий — хозяину, и даже самые обдуманные мои поступки будут казаться лишенными смысла, если он не утвердит их, как печатью, своим одобрительным взглядом, особым выражением глаз, умиротворяющим душу. А тот — один из сильных мира сего, но отныне я всегда буду отзываться о нем с легкой насмешкой, которая разбила бы ему сердце, если бы он узнал об этом. В невероятно важном господине я с помощью моего тайного кода распознаю шута, в поденщике — принца. А вот невидимка: отныне мой взгляд будет проникать сквозь него, как сквозь стекло, он что-то говорит, но я далеко, за тысячу миль отсюда, — когда он подошел ко мне, я чуть нахмурил брови-и его уже нет в моей Вселенной.
— И приговор не подлежит обжалованию?
— Никогда. Это и в голову не приходит. Да и можно ли задаться подобным вопросом, можно ли сформулировать невыразимое? И вдобавок, в этом ужасно стыдно сознаться, никому неохота добровольно подвергаться такому унижению. Каждый инстинктивно знает правила этой смертельной игры, каждый соблюдает их и даже испытывает от этого какую-то неосознанную гордость. Каждый на своем пути оставляет трупы и воздвигает идолов, и никому не дано воскреснуть; даже Библия оставляет падшему ангелу венец, на который он имеет неотъемлемое право.
Почему-то я разгорячился — какая муха меня укусила? Жак надулся на меня. Он расстался со мной весьма холодно. Он простил бы мне резкое слово — но как простить необоснованную жалость? Людям не нравится, когда их заодно с кем-то записывают в неудачники. Похоже, я повел себя как дурак.
5 июля
Все утро раздумывал над тем, как вчера впал в пророческий транс. Наверно, Жак потом всласть посмеялся. Но в тот момент он не стал со мной спорить. Он был "под впечатлением". Должно быть, после бодрящей морской ванны, после сражения на корте (Жак теперь будет ожесточенно оспаривать победу у Грегори) это наваждение рассеялось. И все же…
Неужели я так дешево отделался? Сегодня мне как-то особенно неуютно и одиноко в этом маленьком праздном городке, где я никого не знаю, где мне нечем заняться и куда меня непонятно зачем занесло. Я собирался хорошенько поработать над книгой о Рембо, но литература наводит на меня тоску. Впрочем, дело не в этом: я старею, и мне кажется, будто из времени, когда живут, я незаметно переместился в такое, когда остается только следить, как жизнь проходит мимо. Конечно, меня волнует и занимает еще очень многое, — и все же такое ощущение, что я постепенно отдаляюсь, что я выхожу из игры. Бывает, я ловлю себя на том, что подсчитываю часы, потерянные за день — впустую растраченный капитал. Грустно, и не знаешь, чем утешиться. Конечно, нельзя исключать возможность какого-нибудь "метеорита". Но чтобы верить в него, надо верить в себя: только так можно бесстрашно отрицать власть времени.
И как же томительно оно тянулось, это время, во второй половине сегодняшнего дня. К вечеру я пошел прогуляться за маяк Торш. Сразу за маяком начинается дикая, необитаемая местность, бесконечно длинный песчаный пляж, окаймленный дюнами, кругом до ужаса пустынно и голо, и все сотрясается от грохота прибоя, когда он обрушивается на гладкий, нетронутый песок. Под серым небом, между морскими и песчанами валами, вровень с морем пролегла дорога, опасная и нереальная, как волшебное кольцо атолла, как моментальный снимок расступившихся перед Моисеем вод Красного моря. Среди этого безлюдья, на этом просторе, величаво раскинувшемся под бегущими вдаль тяжелыми тучами начинает казаться, что сейчас увидишь… не знаю что, — дымок от костра Шелли, поднимающийся из-за песчаного бугорка, или торжественную вереницу гогеновских всадников, которые плавными, горделивыми движениями направляют своих неоседланных коней: эти кони сродни морю, они такие же серо-белые, такие же норовистые, — могучие кони, выходящие из моря во время небывалых бедствий, как гласит предание.
Я улегся на песок и превратился в зрителя вновь и вновь повторяющейся драмы, которую разыгрывают волны. Она захватывает вас целиком: вначале — напряженное ожидание обвала, вздымающего облако водяной пыли ("О! это будет еще лучше, чем в предыдущий раз!"). Безудержная, бесшабашная, первобытная радость, которую всегда доставляет разрушение (похожее удовольствие — наивное, детское, — я испытал во время войны, когда взорвал мост). Затем — всасывающий звук: это песок, грубо и безжалостно слизываемый, вычерпываемый соленым языком: землю промывают, отскабливают, очищают от рыхлых частиц, чтобы она стала абсолютно твердой, гладкой и чистой, как скала, ровной, как могильная плита, а под конец превратилась в россыпь золотистого праха. И опять-таки чувствуешь себя ребенком, которого необъяснимо привлекают, завораживают оголенные кости, отполированные черепа, похожие на кубки — впору наполнить и осушить их, — и скелеты, покрытые благородной патиной старины; хочется раскапывать пресную мякоть, пока инструмент не зазвенит о камень — веселый звон железного крюка, заброшенного на известняковый утес, — как в детстве, когда я долго и ожесточенно, до отвращения отскребал персиковую косточку.
Да, но… К чему нанизывать слова? Мне скучно, и я уеду. Кто сможет удержать меня здесь? Никто… разве только… нет, лучше уехать побыстрее. В сущности, все, что меня здесь окружает, — сплошная банальность, однако эта местность, этот мертвенно-бледный пляж, заросли кустарника, издали кажущиеся размытым пятном, тишина улиц, закутанных в листву, — должно быть, оказывают на меня вредное воздействие: иногда такое ощущение, будто я сплю с открытыми глазами.
Послезавтра соберу чемоданы.
Какие низкие, давящие тучи плывут сегодня вечером надо мной! Будто колпак из густого, непроницаемого тумана потихоньку опустился и накрыл землю. Такие вот пасмурные, прохладные, безветренные летние дни почему-то напоминают мне детство, послеобеденную скуку по воскресеньям: я снова вижу сад, черные комья прохладной земли, ни одна ветка не шелохнется, неяркий солнечный луч, пробившийся сквозь облака у самого горизонта, замер на недвижной глади Луары, деревья и поля покрыты бархатистой июньской зеленью. В нарядном воскресном костюмчике, гуляя по аллеям чудесного сада, я ждал, когда зазвонят к вечерне — за излучиной Луары виднелась колокольня, тонкой чертой перерезавшая линию горизонта, в другой стороне, к северу слышался шум поезда. Только и всего, а у меня прямо сердце разрывается. Что со мной происходит?
6 июля
Когда я выходил из обеденной залы, меня остановил Грегори:
— Говорят, вы выезжаете из отеля. Решили улизнуть от нас? Так скоро?