Потекла, потекла марганцовка по небу, воздух поёт тягуче и тонко. Сиреневая саранча вечера прыгает по крышам, слетаясь к химерам Нотр Дама. И зачем мне знать, что Гусинского с Березовским скоро подвинут, а капитал не терпит пустоты, и денежки потекут в дырочку? Это нужно Пану. Он хозяин безвыходного положения. Командовать пожаром будет он. Его дело - потрясение основ, брожение умов, оскудение житниц, пролитие крови и другие развлечения сильных не от мира сего.
Но вот, сладостно поскрипывая амортизаторами и самоварно сверкая, причаливает к обочине возле бистро роскошный "Бентли" цвета "брызги мочи". Выщелкивают крылышки дверец, неспешно выползают секьюрити, и, наконец, вылупляется из сумрака салона сам мой фигурант - господин Николас. Пан утверждал, что он набожен до ужаса, однако он отнюдь не торопится в собор Сакре-Кер, а уверенно катится прямо на мой столик. Очевидно, он решил, что круассаны стоят мессы.
Забавен, забавен просто до озноба. Рыжебородый бильярдный шар, затянутый в тривиальный траур фрака. Глазки его, поблескивая, с какой-то ленивой, снисходительной похотью щупали мои телесные совершенства. Подожди, Шарик, сейчас твоему величавому благодушию настанет оперативный абзац...
Я уже давно за соседним столиком обнаружила того, кто мне нужен. Он был настолько неприметен, что не приметить его было просто невозможно. Такой юноша бледный с взором протухшим. Вечный студент Сорбонны по виду. Он уныло посасывал малахитовый абсент из высоко бокала, почитывал свежий номер "La Figaro", поглядывал по сторонам рассеянно ничего не выражающими, влажными, как французский поцелуй глазами... И я знала, что сейчас он преобразится и потянет из внутреннего кармана "Беретту" с глушителем.
Но я уже на линии стрельбы, и очень удачно ловлю пулю левым предплечьем. Она уходит навылет, никого не задев. В принципе, ничего опасного, зато кровищи - море, а это всегда впечатляет. Опоздавшие секьюрити исступленно делали из стрелка вафельное полотенце, и я решила, что это самый удобный момент для потери сознания со всеми приличествующими обстоятельствам эффектами: с заламыванием рук, подкашиванием ног и непременным жалобным полувсхлипом, полустоном.
Очнулась я через сутки вся в бинтах как в шелках в некой богадельне с медицинским уклоном. Не знаю, что это было - то ли монастырь святых кармелиток, то ли приют для брошенных домашних животных. Обстановка в палате, больше, впрочем, напоминающей келью, была удручающе правильной. Никаких излишеств: ни ТВ, ни радио, ни прессы. Лежи, сволочь, и лечись. Снаружи смотреть тоже было не на что - трехстворчатые высокие окна выходили в тусклый, бессолнечный и совершенно беззвучный сад. Все так благостно, постно, чинно, пристойно. Хоть бы один глоток несвежего воздуха... Утешало лишь то, что пальцы на левой руке шевелились исправно, а это означало, что никакие нервные центры не задеты.
А на следующее утро мое угрюмое возвращение к жизни господин Николас немедленно приветствовал торжественным предложением руки и сердца.
- Лучше уж реку и солнце, - пробормотала я сквозь зубы, - и подальше из этого склепа...
- Просите, чего хотите. Я обязан вам жизнью.
Ну, допустим, не мне, а Пану, который видит некий интерес в этом финансовом магнате. Впрочем, мне это все по револьверному барабану. Я только отрабатываю свой номер за свой метафизический компот... И по совковой привычке работаю с превышением обязательств. Пан даже и предположить не мог, что мне удастся подобраться к Николасу так близко. Он вообще был невысокого мнения о моих бойцовских качествах. "Воин из тебя - как из граблей педаль", - так он выразился по этому поводу. Тем не менее, моя тактика коварной откровенности оказалась успешной. Я сразу заявила Николасу с ангельской наглостью:
- Прошлое у меня темное, настоящее туманное, а будущее - зияющее. Ни денег, ни документов, ни биографии при мне не имеется.
Через месяц у меня было и то, и другое, и третье, плюс прелестный особнячок в предместьях Праги. В моем веденье оказались все самые щекотливые, пикантные, а, порой, и просто полукриминальные дела корпорации Ника. Мы с ним перешли на "ты", звали друг друга только по имени. Имя мне, кстати, придумали приятное для моего слуха - Алиса. Пусть так. Любимая героиня детства, печальная странница по земляничным полянам зазеркалья.
Таким образом, я достаточно удачно вписалась во все виражи враждебной реальности и единственное, от чего мне никак не удавалось избавиться, так это от собственных безысходных снов. Особенно тягостны были сны на грани рассвета, в те мгновения, когда полутьма, шелестя, меняется одеждами с полусветом. Продрогший, вкрадчивый шепот копошащегося за окнами дождя просачивается через стекла, вливается в уши соком белены, и видится мне всегда одно и тоже. Убогая церквушка, утреннее, хмурое одиночество храма, сумрачно слезящиеся свечи... Батюшка машет кадилом... О моей ли заблудшей в мутных облаках душе молитва его? Сладко, сладко пахнет ледяной ладан тоски, и в церкви начинается дождь. Сыплются с потолка прозрачные ножи на хрустяще-хрустальных нитях... Дождю хоть есть куда пойти, а мне?
Эту однообразную муку нарушали лишь появления Пана, которые он называл "визиты невежливости". В одно из таких явлений, он, расправив черные крылья своей сутаны-кимоно, молвил веско:
- Скоро ты отправишься в град взрывающихся домов.
- В Москву, стало быть? Чудненько.
- Надо же, - проговорил Пан с некоторым изумлением. - Так спокойно реагируешь. Что значит школа.
- Ага. Пусть даже школа для дебилов.
- Ну-ну. Опять шутки играешь?
И он начинает втягиваться в пространство, словно его всасывает в окно невидимый небесный пылесос. Смотрю ему вслед, в безрадостное небо, желто-серое и смятое, как несвежие простыни. В тучах вдруг прорезается прорубь с чистейшей артезианской голубизной, и черным голубем в ней тонет Пан.
Значит, снова мне туда, в страну с несбыточным прошлым и безвозвратным будущим. Как хорошо, что мне вовремя промыли мозги кровью, и проклятое провидческое начало во мне угасло навсегда. Ничего не хочу знать об этом грёбаном грядущем.
- Ты просто прячешь голову в промежность, - издевательски скалится Пан. - Мироощущение и миропонимание определяются не опытом прошлого, опытом пережитого, а опытом будущего, опытом предстоящего. Свое прошлое ты можешь, взяв себя в руки, взять под контроль, а будущее - нет. Лишь бесконтрольная сила имеет творящую природу.
- Что-то ты мудровато маракуешь предмет, Великий.
- Нисколько. Все просто. Предчувствие ценнее чувства. Оно расходится в бесконечности, а чувство стремится к нулю.
- Не знаю. Предчувствия хорошими не бывают... Твоя картина мира грустна и грязна.
- Ты по-прежнему слаба в казуистике. Сколько, по-твоему, ангелов может уместиться на конце иглы?
- Ровно столько, сколько верблюдов можно провести через ее ушко.
Очень часто подобные возвышенно-бессмысленные диспуты мы с ним ведем, поместившись на подоконнике кухни в новой моей квартире на Кутузовском.
Весна, и сумерки соком черной смородины растекаются по небу. Потом сверкает в высоте, через небо пробегает ослепительная изумрудная ящерица, в проем окна начинает хлестать предчувствие грозы, более ценное, нежели само чувство. Спасаясь от духоты, мы с Паном отправляемся плавать в территориальных водах сопредельных государств. Адреналиновые ванны. Стремительные, волнообразно-черные тени дельфинов сопровождают меня, а беззвучная подводная тьма расцветает пузырящимися кустами - это пули вспарывают брюхо океану. Иду ко дну вперед головой, как копье. Даже пуля под водой нимфу не догонит... Кровяная, огненная бомба набухает в легких. Держусь до последнего, потом вылетаю на поверхность с выпученными глазами. И здесь гроза, гроза. Аспидный парус небес то и дело распарывается пополам, и в прореху льется ледяное золото молний, призрачно-бронзовый небесный огонь...
В свободное от подводных процедур время хожу в присутствие. Теперь я играю роль эмиссара Николаса в московском медиа-холдинге "Лифт" - тут уж язык неудержимо хочет прибавить банальное "... на эшафот". Замечательное здание из зеркального стекла в стиле "новорусского классицизма". Больше всего оно напоминало мне сверкающий скворечник, лихо сколоченный растущею не из того места рукой.
Не буду врать - я поначалу сильно тяготилась странной своей ролью генерального менеджера каманчей, но с Паном не поспоришь.
Между тем, сей Эдем богемы должен был бы по идее являться интереснейшим местом. Глянцевый журнал для мужчин, FM-радиостанция, три ежедневные газеты, дециметровый телеканал и информационно-аналитический Интернет-портал. И это все под одной крышей. Скука смертная. Поговорить по-человечески не с кем. Сплошные криэйторы вокруг. Не знаю, быть может это говорит моя врожденная стервозность, но меня не покидает мерзкое чувство, что все их творческие приемы я нечувствительно превзошла еще на первом курсе института. Пафос пошлятина, ирония - алиби остроумия, цинизм - единственно верный взгляд на вещи, и стёб, стёб - превыше всего. Этот стёб у нас песней зовется... Никто из этих творцов информационной вселенной уже не мыслил свободы в отрыве от сытости. Три кита, три "К": комфорт, комильфо, конформизм. "Интеллигенция гавно нации"? Куда там... Счастлива была бы нация, у которой даже гавно интеллигентно...
А народ безмолвствует все громче. И никто его не зовет ни к топору, ни к трепету.
- А что тебе до народа? - прищурившись, вопрошает Пан и выползает из монитора, как Хоттабыч из лампы. - Быдло определяет сознание. Так всегда было.
- Такое сознание хуже небытия.
- Хуже небытия может быть только бытие.
- У тебя ко мне дело? - невежливо прерываю я.
- Да. Что ты можешь сказать о своем заместителе?
- Анатолий Михалыч? Бывший гэбист. "Экс-гебеционист" как теперь говорят. Слегка фразёр, чуть-чуть позёр и полный пидор.
- В каком смысле?
- В прямом. Педрила. Может, даже педофил.
- Да, забавные у тебя коллеги...
- Не волнуйся. Я ни с кем не сближаюсь ближе, чем на расстояние пощёчины.
- А вот это напрасно. Бери пример с Лизоньки. Где кобылка, там и кобельки.
А вот тут я с ним совершенно согласна. Лизонька, моя секретарша, действительно, девушка замечательная во всех отношениях. Во-первых, она живет по квантовым законам, то есть обладает способностью "расплывания в пространстве". Я как-то наблюдала за ней и пришла к выводу, что у нее на самом деле, без всяких аллегорий десять рук. Вот одной она стучит по "клаве", второй отправляет факс, третьей отвечает по мобиле, четвертой заваривает кофе, пятой вставляет диск в CD-player, а остальные пять использует на личные нужды вроде подкраски губ и век. У меня начинает пестрить в глазах, и я поневоле отворачиваюсь. Девушка-динамит.
Во-вторых, Лизонька - девушка интересной, даже трагичной судьбы. Дело в том, что, начиная с пубертатного периода и лет до двадцати, она отдавала предпочтение утехам лесбийской любви. И вдруг увидела в каком-то боевике Бандераса... И все. Ударил бабе мачо в голову. И теперь больше всего ее терзает, что лучшие годы ушли, и весь прыщавый пыл тинейджерского секса был потрачен не на то. Бедная Лиза. Не у тех лизала.
В-третьих, слушать Лизоньку - это... Вот она, пав животом на стол и грациозно отклячив крупный круп, роняет в телефонную трубку черные жемчужины:
- Не, Ленка, в постели он классный... Детородный орган у него - прямо убийственный... Ага. И всегда столбиком стоит, как сурок в степи. Не, но он понтуется, канешна... Я типа чисто реально правильный конкретный пацан... Меня вчера шлюхи с рэдиссона так звали, так звали... Ага. А я ему говорю: "Зачем тебе шлюхи? Тебе что, среди порядочных женщин блядей мало?"...
- Все-таки нужно хотя бы иногда выходить в свет, - увещевал меня искусительный Пан, - иначе твое отшельничество вкупе с твоею внешностью может вызвать толки о твоих ненормальных наклонностях. А это никому ненужно. Ни тебе, ни Николасу, ни мне. Надо, надо тусоваться по утрам и вечерам.