– Мы тоже, было время, вшей кормили. Что же? За блок большевиков и беспартийных?
– Это всегда.
Рюмашки запрокинулись.
– Отец ему, по-моему, нужен.
– Кому? – не понял дед. – Иди ко мне, сынок!
Я тоже ничего не понимал. Кого он, собственно, зовет? Я даже оглянулся, но в зеркале шкафа, где находился мой родной отец, увидел исключительно себя.
Все было, конечно, много драматичней. Резче. Тяжелей.
Проект под названием “Новый человек” включал не только новое место и псевдоним.
Меня поставили на лыжи. Втыкая неуместно-бамбуковые палки, я побежал через новое пространство – абсолютно белое. После школы, где меня заново учили писать по прописям, мы с отчимом чистили карабин, включавший много новых слов.
Приклад, цевьё, магазин, ствол, прицел, мушка.
На войне с Германией единственный немец, которого мой новый папа угомонил собственноручно, был финн. Всей сибирской дивизии их не давал покоя. “Белая смерть”. Красивый, кстати, парень, “куковавший” в снегах под Москвой. А ты не знал? С немцами были братья по оружию. Положил с дистанции в семьсот метров. Снял с него средневекового вида кинжал “Звать меня Честь” и свастику спилил.
Там, на чужбине, по весне мы вышли из пропахшего соляркой “газика” в веселом лесу. Гусаров вырвал из земли немецкую каску и, оставив меня стоять с карабином, опущенным вниз дулом, пошел к обрубку березы, который цвел в зеленой дымке метрах в ста. Из каски что-то валилось, сыпалось на мох, который проваливали хромовые сапоги. Я понял, что попаду не только в каску, но и в него – как далеко бы Гусаров ни ушел. Но знал, что ствол поднимать нельзя. Наводить мушку на живого человека. Даже когда на предохранителе. Даже когда разряжено. Потому что даже палка раз в год стреляет.
И конечно, этого не сделал.
Тем временем там – на дальнем севере сознания – дед мой развернул борьбу за возвращение внуку фамилии, которую отчим не называл иначе чем “чухонской”.
В июне пятьдесят девятого я прилетел в Питер, и в “таксомоторе”, как величала бабушка такси, первым делом был спрошен, как меня отныне называть:
– На -ов или на -нен?
За эту новую, то есть старую, то есть родную проклятую фамилию, об которую даже классная язык ломала, на первой же большой перемене меня умыли кровью так, что пионерский галстук пришлось после звонка без мыла застирывать в мужском сортире. Чего там говорить! -Ов, не -ов, но за прожитые под псевдонимом годы привык я к беспроблемности, которую давала мне фамилия отчима в мире, где всё необычное, как оказалось, надо защищать ударом на удар. Что я теперь и делал. Совершенно не понимая, чего ради машу я кулаками. Поскольку только одно было за мной в тылу – сиротство. Теперь даже в квадрате. Отец, родной, но мертвый, от перемены звука не воскрес, тогда как живой, пусть не родной, ушел на задний план на пару с хорошей и простой своей фамилией.
– На -нен.
– Вернули, значит?
Молча я кивнул.
– Ну, слава Тебе, Господи! – воскликнул дед, смутив таксиста. – Всё! Можно умирать спокойно.
С переднего сиденья я оглянулся на него – бессмысленно счастливого.
– Типун на язык, – сказала бабушка сердито.
Доставлен был я прямо к столу, раздвинутому и накрытому знакомой с детства “пароходной” скатертью. Посреди белого увидел вдруг орнамент, тоже белый, но не матовый, а с сияющим отливом вокруг каких-то огромных ключей над с ошибкой написанным словом Amerika. Раньше не замечал. В глаза не бросалось, да и сверху никогда еще не взглядывал, не будучи еще такого роста, как сейчас.
Однако с чего вдруг праздник? В честь меня?
Зная, что обожаем, все же не поверил.
На кухне тетя Маня катала скалку в облаке муки. Когда они с бабушкой делали пироги, всегда подвязывались косынками, чтобы не капать по€€том. Но в тесто сейчас ронялись слезы:
– Не любит он ее! Прописка ленинградская нужна!
– Кто кого?
– Еще не знаешь? Твоя крестная замуж выскочила.
– За кого?
– За Воропаева, – и тетя Маня стала хохотать к слезам вдобавок.
– Офицер?
– Ты не поверишь. Лыжник. Партийный, к тому же. Где это видано? Где это слыхано?! Партийный лыжник. – С новой силой всхлипывать и катать. – Ну, как я отдам свою кровинушку старому дядьке?
Я готовился увидеть в лицах картину “Неравный брак”, которая в учебнике иллюстрировала ужасы царизма, но Воропаев, приведенный из ЗАГСа крестной, не давал, по-моему, повода для таких уж горьких слез. Конечно, постарше счастливой новобрачной. Нос уточкой. Залысины. Зато косая сажень в плечах. Солидное впечатление надежности. Что и подтвердил сразу после свадьбы, когда деду стало худо. Перенес на кровать, за “неотложкой” бегал. Приносил кислородные подушки, похожие на бурдюки нарушителей границы из кинокартины “Застава в горах”.
Не уронил себя и на похоронах, на которые мы с мамой прилетели в сентябре того же года.
После того как деда отпели в церкви Николая Чудотворца и предали питерской земле, в болотности которой впервые пришлось убедиться воочию, раз сто услышал я на поминках, что остался теперь один в роду. Со мной – преемником и продолжателем – от этого случился приступ.
Воропаев пытался успокоить. “Идем, я фокус покажу… Смотри!” – и обнажил десны, показывая полный рот зубов. Потом повернулся проплешиной, вывинтил один и улыбнулся мне снова – с черной дыркой. Снова отвернулся – и показал полный. “А? Как я это сделал?”
Скорее страшновато было, но я оценил попытку юмора, первую и последнюю со стороны этого серьезного человека.
Всхлипы прекратились, но слезы продолжали литься.
Тогда Воропаев принес мне каталоги Американской выставки, которая прошла в Москве в начале лета, когда последний раз я видел деда своего живым. Я лежал в Маленькой комнате, которая пахнула вполне счастливым ленинградским браком и стала намного больше после того, как Воропаев разрушил печь в углу, толстенный цилиндр, за который заваливались без возврата мои деревянные шашки, глотал слезы и бесчувственно листал длиннющие автомобили невероятных форм, цветов и оттенков вроде “брызг шампанского”.
Ну да, ну да…
Но если бы не Воропаев, они бы в доме остались без мужчины.
К ужасу бабушек, новый мужчина внедрять стал современность. ХХ век давно перевалил на вторую половину, но до Воропаева присутствовал разве что в виде немого “Телефункена”, которому в детстве я любил нажимать тугие кнопки и гонять стрелку по заграничным городам. Собирая пыль на консоли, мрамор которой лопнул в блокаду надвое, трофей не принимал ничего. Другая функция. Мемориальная. Память о папе, а не слушать джаз и “Голос Америки” из Вашингтона.
Прием Воропаеву наладить не позволили.
Но прогресс пролезал тихой сапой. Я бы умер на зимних каникулах от скуки, в который раз безуспешно перелистывая “Братьев Карамазовых”, когда б не воропаевские новинки – молодогвардейская серия “Подвиг”, например, с захватывающей повестью “Господин Никто” про Париж и эмигрантские круги, в которые втирается пусть и болгарский, но наш разведчик.
Телевизор я впервые увидел, приехав на весенние каникулы. Под темно-зеленой накидкой, которую “бабушки” поднимали, как занавес, перед включением вредного, но неожиданно покорившего их аппарата. Сопротивление новому слабело. Приходя с работы, Воропаев, которого теперь я называл по-родственному просто Виктор, садился в одно из двух беспрепятственно внедренных кресел, столь ярко-зеленых, что даже мне, авангардисту, казалось противоестественно. Кресла ездили по старому паркету, крутились на никелированных ножках и представляли такую импортную ценность made in Finland, которая радовала раньше только сыром “Виола” с желтоволосой блондинкой на пластмассовой крышке да белизной яиц, что так и стояли в Большой комнате под упаковочным полиэтиленом – конечно, тоже финской выделки.
Ужинал Виктор, новости дня не комментируя. Ни поцелуев взасос, ни злодеяний Пентагона. В отличие от язвительной тети Мани, все это созерцал он молча и начинал уходить задолго до конца программы: “Завтра рано вставать…”. – “Посидел бы еще”, – переключалась тетя Маня. – “Дела надо делать, дорогая теща. Зимние виды, они, знаешь…” – “Какие дела? Какие виды? Лето на носу!” – “Слаломные. Головоломные…” – “Шею себе только не сломай. Скоро отцом ведь станешь”. – “До вас не сломал и с вами не сломаю. Зять достался вам несокрушимый”. – “Разболтался. Выпил на работе, что ли? Уходи! Жена там заждалась”.
– Дела, – с отвращением повторяла тетя Маня, когда зять осторожно закрывал за собой дверь. – Сними эту пленку, звука скрипучего слышать больше не могу!