III
Когда свечерело и деловая ярмарка затихла до утра, то до утра же зашумела веселая ярмарка. Магазины давно уже заперты, но по трактирам песни, хохот и музыка; всюду набилось народу, что мух на мед, и некуда присесть запоздавшему посетителю.
У Емельянихи хотя и не трактир, но гостей набралось немало; хлопают пробки, льется вино, а табачный дым, словно туман, висит в комнате и щиплет глаза. Это деловая компания празднует приезд Афанасия Львовича. Стеланида Егоровна, улыбаясь и отшучиваясь, сама подносит гостям стаканы, и все с нею чокаются, все кричат и глядят на нее полупьяными полувлюбленными глазами; всем нравится ее пышный, колыхающийся стан, ее сочные, розовые губы, звенящий, увлекательный смех и маслянистые черные, как вишни, глаза; но никому она не отдает предпочтения, и напрасно стараются гости закручивать стрелкой усы, приглаживать бороды, капули и проборы - все для нее одинаковы; только к Курганову, сидящему на диване поодаль от компании, подходит она чаще, да и то по делу, потому что он настраивает ее гитару.
- Знать, попортилась, Афанасий Львович, давно уж в руки не брала, говорит она и снова отходит к столу.
То поднося вина, то рассказывая о гитаре, то жалуясь, что разучилась играть, Степанида Егоровна все время, пока Курганов подвязывал и пробовал струны, переговаривалась с ним, возбуждая зависть в гостях, а когда тот и сам подошел к столу и, настроив гитару, предложил спеть, то хозяйка, а за ней и гости хором затянули "Милую", но сбились, расхохотались и запели "Крамбамбули", продолжая чокаться и подливать в стаканы. Заглушая нестройный хор, кто-то громко запел, указывая обеими руками на Курганова:
Приехал на ярмарку ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец...
Феня, притаившись за дверью, не спускала глаз с Афанасия Львовича. Ей было приятно смотреть, как он иногда развалится на диване, как неожиданно встанет, чокнется и выпьет вина, или проведет рукой по струнам, или запоет...
Какие у него добрые глаза, и как он весел! Другие тоже сидят и пьют, хохочут, кричат, но видно, что они все пьяны и грубы, а он такой добрый-добрый... Фене нравился больше всего голос Курганова; в нем было ч го-то душевное и простое. Но отчего же голос его такой грустный, когда он поет? Все радуются и кричат, а у Фени от этого голоса щемит на сердце и хочется заплакать...
...Всю ночь не смыкал я, бывало, очей,
Томился и думал я только о ней.
Теперь все прошло Пролетела весна,
И молодость жизни далеко ушла ..
раздавался голос Курганова, и Фене казалось, что Афанасий Львович действительно о чем-то горюет, и, улыбаясь, она думала: "Хороший... добрый человек!.."
.. А старость все ближе и ближе подходит,
Готовлюсь я в вечность совсем перейти,
А счастье все дальше.. да дальше уходит...
Гостей веселило пение Курганова, и когда он кончил, все зашумели, полезли с ним чокаться, а Фене казалось, что он, может быть, плачет и ему не до вина.
- Эй! Кто там!.. Максимка!.. - закричал неожиданно Курганов, хлопая в ладоши. - Максимка!.. Шампанского сюда!
У Фени екнуло сердце. Она хотела было убежать, но заколебалась и, наконец, сделала шаг вперед и вошла в эту дымную комнату, куда ей было запрещено показываться.
- Что прикажете, Афанасий Львович? - проговорила Феня, останавливаясь на пороге.
Но вместо приказания Курганов протянул вперед руки и весело воскликнул:
- А, Фенюша! Иди! Иди сюда! Я уж давно про тебя спрашиваю.
Степанида Егоровна молча положила гитару и, пожав плечами, недовольная, вышла из комнаты.
- Что прикажете, Афанасий Львович? - снова повторила Феня, опуская глаза и не двигаясь с места.
Ее появление заинтересовало гостей. Начали переглядываться, подмигивать в сторону Курганова и улыбаться, а находившийся тут же в компании татарин в цветной тюбетейке, пивший пиво, грузно поднялся из-за стола и, подойдя к Фене, начал ее рассматривать, повторяя вполголоса - "Хор-руш товар! хоруш товар!"
Курганов взял его за плечи, молча повернул и посадил снова за стол.
- Пей, Хасан, за мое здоровье, а за товарами завтра придешь.
Все захохотали, и смущенный татарин, взявшись снова за пиво, проговорил с усмешкой:
- Скупой караванбаш, аи, бачка, скупой! Все себе берет, гостям ничего не дает...
Феня не обратила внимания на улыбки и шутки гостей и молча дожидалась приказаний Курганова.
- Вот чго, Феня, - сказал Афанасий Львович: - вели Максиму подать шампанское... все давай!., весь кулек!..
А ты позови бабушку да скажи, чтоб непременно пришла.
И сама приходи. Слышишь?
- Я не могу, Афанасий Львович, - прошептала Феня. - Я лучше здесь, в коридоре, побуду.
- Говорю, приходи! Не придешь, так приведу сам. Да Емельяниха пусть тоже приходит. Никаких отговорок чтоб не было. Понимаешь?
- Тащи сюда всех! - послышались голоса. - Хозяйку сюда! Шампанского!
Поднялся веселый крик и смех.
- Ну, живо, Феня! - командовал между тем Афанасий Львович, беря ее за руку. - Скажи Степаниде Егоровне, что гости, мол, сердятся. Присылай их обеих!
Не успела Феня повернуться и выйти в коридор, как чья-то холодная костлявая рука схватила ее за волосы и поволокла вперед в темноту. Потом раздалась пощечина. Затем застучали быстрые шаги Фени, молча сбегавшей по лестнице с мокрым от слез и закрытым ладонью лицом.
Поданное шампанское еще больше развеселило гостей; к тому же вернулась Степанида Егоровна, а за нею вошла и сама Емельяниха, надевшая для парада чепец и на плечи большой персидский платок. Она всем приветливо улыбалась и, когда ей наливали вина, отодвигала стакан и говорила.
- Сами кушайте на здоровье, дорогие гости! Благодарю покорно.
- Ну, выпей, бабушка! - приставал к ней Курганов, пододвигая стакан.
Емельяниха его отодвигала и говорила:
- Сами кушайте, Афанасий Львович!
Курганов снова придвигал стакан:
- Ну, выпей, Емельяновна!
И они продолжали двигать друг к другу стакан до тех пор, пока Курганов не зацепил его рукавом и вино пролилось на скатерть.
- Эх, старая! - весело воскликнул он и потянулся за новым стаканом.