В Габене вовсю властвовала осень — премерзкая пора, которая делала этот и без того неприятный городишко просто невыносимым.
Тучи над городом были похожи на грязную вату, и кое-кто даже подумывал о том, чтобы поджечь их, представляя себе, как бы славно они горели. Правда, этот «кое-кто» ни за что не дотянулся бы до них со своей спичкой. К ночи ожидался дождь — и не нужно было сверяться со свежими метеокарточками, чтобы понять это.
Местами уже накрапывало. Холодный ветер носил по улочкам опавшие листья, пытался сорвать с прохожих шляпы. Анемометры на шпилях угловых зданий крутились, не останавливаясь, а подрагивающие флюгеры — все, как один, сообщали о том, что ветер — восточный.
Подхваченная ветром грязная, не раз побывавшая под чьими-то башмаками мятая страница газеты «Сплетня» неслась по улице Бремроук. Она кружилась, наталкивалась на прохожих, цеплялась за гидранты и водостоки, влипала в стволы деревьев и фонарные столбы, пока в какой-то момент ветер не распластал ее на боку старой афишной тумбы, стоявшей на углу Бремроук и Харт. На миг показался заголовок: «ЗУБНАЯ ФЕЯ ВЕРНУЛАСЬ?! КОГО НА САМОМ ДЕЛЕ ВИДЕЛИ НА ПЛОЩАДИ НЕМИ-ДРЁ?!» А затем страничка сорвалась и понеслась дальше, пока не прибилась к стеклу заднего окна ржавого трамвая с маршрута «Почтовая площадь — Блошиный район», который, закрыв двери-гармошки, отошел от станции и лениво пополз через Тремпл-Толл в сторону канала.
Тремпл-Толл… старый нетрезвый дядюшка Тремпл-Толл, также известный, как Саквояжный район. Именно здесь находится городской вокзал, а улицы полнятся приезжими с чемоданами и саквояжами, — отсюда и название. А еще он полнится злодеями различного пошиба.
Именно один из таких злодеев и стоял сейчас неподалеку от трамвайной станции на улице Бремроук — у фонарного столба возле входа в темный и довольно зловещий переулок Фейр.
— А ну, отвали от меня, — сквозь зубы процедил человек у столба. Рядом с ним никого не было, но обращался он ни много, ни мало к самой Осени, ведь та, словно пьяная певичка из кабаре, совсем позабыла о приличиях и настойчиво пыталась с ним обняться. Вот только ему не нравились ни холодный ветер, пробирающийся под пальто, ни мерзкая морось, впитывающаяся в шляпу и шарф.
Человек у фонарного столба был неприятным и недружелюбным. Торопящиеся мимо джентльмены и дамы не обращали на него внимания и делали это явно демонстративно — так, словно его и вовсе не существует, словно он — пустое место. Что ж, человек у фонарного столба на них зла не держал, ведь его именно так и звали — Пустое Место. Ну или, правды ради, это был сценический псевдоним, в то время как вне подмостков его имя представляло собой нечто скучное, отдающее нафталином и чердачной пылью. Имя это не привлекло бы ничье внимание, даже будь оно напечатано на афише большими буквами. Человека у фонарного столба звали Джейкоб Фортт.
Джейкоб Фортт выглядел не очень-то… Это был шут из уличного театрика-балагана, но сейчас он не очень-то походил на шута — скорее, он напоминал бродягу, которого с неуклонной периодичностью пинает то жизнь, то туфля прохожего. Кутался Джейкоб Фортт в старое коричневое пальто, на голове его сидел засаленный котелок, а вокруг шеи был обмотан выцветший полосатый шарф (полосы когда-то были красными и синими, но со временем стали — пожухло-серыми и линяло-серыми). Шарф этот, к слову, был очень длинным — его концы спускались до самой земли, а обтрепанная бахрома темнела от уличной грязи.
Как и говорилось, Джейкоб Фортт был злодеем. Или, вернее, человеком, зачем-то пытающимся казаться отъявленным злодеем, но беда в том, что выходило это у него плоховато. Он являлся обладателем открытого круглого лица, что очень редко бывает у плохих людей, слегка оттопыренных ушей, а еще больших карих глаз, заверяющих: «У этой души нет двойного дна, зато много искреннего любопытства». Все эти черты не очень-то подходили злодею, и тем не менее Джейкоб Фортт по прозвищу «Пустое Место» был угрюм, печален, сердит и зол. И все это одновременно, или, вернее, попеременно. Он ведь был шутом — и это его обязывало, а еще он жил в Габене — и это многое объясняло.
Проводив немигающим взглядом укативший вниз по улице скрежещущий трамвай, Фортт шморгнул носом.
— Где же ты ходишь? Сколько еще тебя ждать?..
Фортт простоял у входа в переулок Фейр уже довольно приличное время — должно быть, целых полчаса! Он злился на того, с кем у него была назначена встреча, потому что тот бессовестно опаздывал. При том, что он сам опоздал. Примерно на полчаса.
Шут мерз и топтался на месте, подчас согреваясь прогулкой вокруг фонарного столба и мечтами о каштановой настойке, которую он, кажется, забыл в своем ящике в гримерке.
Кажется — потому что в кармане пальто, где она обычно лежала, ничего не было. Но при этом…
«Я ведь помню, что брал ее с собой… И как это вяжется с тем, что ее нет? Неужели я ее… потерял?»
Пугающая мысль заставила шута замереть на месте и погрузить обе руки по локоть в карманы пальто. В одном из них его ждала находка, которая тут же вызвала у него приступ отчаянья. В левом кармане была… дыра.
«Только не это! Может, она завалилась за подкладку?!»
Фортт попытался расковырять дыру и одновременно прощупать эту самую, будь она неладна, подкладку. Он пыхтел, сопел и старался изо всех сил, и в какой-то момент… Да! Пальцы коснулись бутылки — неудивительно, что он не ощущал ее веса: она была размером со склянку для пилюль от психоза.
Джейкоб Фортт самозабвенно потянул бутылочку из дыры, и тут…
Ему на плечо легла чья-то рука.
Пустое Место от неожиданности подпрыгнул и резко обернулся, при этом вскинув кулаки в попытке защититься и едва не залепив себе же обоими в нос.
На него глядел такой же неприятный потрепанный тип, как и он сам.
Джейкоб Фортт опустил руки и поджал губы.
Это был его то ли лучший друг, то ли заклятый враг — все зависело от дня недели.
То ли лучший друг, то ли заклятый враг всегда носил зеленое пальто и темно-зеленый шарф. Длинные спутанные волосы неопределенного цвета разметывал ветер — шляпа отсутствовала, но будь она, Фортт мог бы поклясться, что она тоже была бы зеленого цвета. Дело в том, что этот шут (к слову, это тоже был шут, совершенно не похожий на шута) просто ненавидел зеленый цвет, но при этом отчего-то обожал себя мучить.
Шута звали Финн Гуффин (сценические псевдонимы: «Гуффин» и «Манера Улыбаться»). Свое прозвище он получил потому, что никогда не улыбался, и легче было вымолить у богатого скряги из Старого центра монетку в полфунта, чем у Гуффина хотя бы проблеск улыбки. Когда шута однажды спросили, почему он не улыбается, он ответил: «Не ваше собачье дело!» и «Отвалите!» — но Джейкоб Фортт знал, что он украл эту манеру у какого-то доктора, посчитав ее забавной и оригинальной.
Манера Улыбаться никогда не расставался с двумя вещами: со склонностью огрызаться и с зеленым неоднократно залатанным зонтиком. Отношения Гуффина с этим зонтом были весьма странными: он мог держать его раскрытым в помещении и даже не подумать использовать во время самого сильного ливня. «Вот ведь чудачество», — сказал бы кто-то. «Дело вкуса и привычки», — ответил бы сам Финн Гуффин и плюнул бы в того, кому что-то там не нравится.
Вот этот шут был откровенным злодеем. Все классические злодейские черты имелись в наличии: тонкие губы, хмурые брови и коварный прищур, а серость его тонущих в черных кругах глаз лишь подчеркивала серость его морали. При этом, словно бы в противовес своему другу, Гуффин пытался казаться не таким уж и плохим. Что ж, у него это так же получалось не слишком удачно. А все оттого, что он постоянно злился: была ли для этой злости реальная причина, или дело заключалось в недосыпании, недоедании и гипертрофированной мнительности, значения не имело.
— Откуда ты взялся? — удивленно спросил Фортт, когда испуг от неожиданного появления друга отступил.
— Из трамвая вышел.
— Не ври! Я во все глаза глядел на трамвай — тебя там не было.
Гуффин поморщился и тут же выдал очередное вранье:
— Ладно, я из люка выбрался.
— Ну да! Не вижу что-то поблизости люков…
— Ну ты и зануда, Пустое Место! Уговорил: скажу. Я спустился с неба на этом вот зонтике!
Фортт машинально задрал голову. Хмурые тучи нависали низко-низко и едва не цепляли своими подошвами крыши.
«А может, Гуффин и правда спустился с неба, прилетев на зонтике? — на миг задумался он, но тут же одернул себя. — Да ну! Чепуха! Наверное, он просто обошел меня незаметно и подкрался, чтобы испугать…»
— Я уж и не думал, что ваша светлость соизволит явиться! Время близится к пяти! — раздраженно сказал Фортт. — И где мы, позвольте спросить, ошивались?
Гуффин раздраженно фыркал, сражаясь с зонтом и пытаясь сложить его; нос шута покраснел — Манера Улыбаться то ли был пьян, то ли просто замерз. А быть может, и то, и другое.
— Я не ошивался, а зашивался, пока нитки не кончились! — заявил он, наконец превратив зонт в горбатую трость и засунув его подмышку. — Почему все постоянно суют свои сопливые носы в мои дела?
Гуффин, прищурившись, бросил пару быстрых взглядов по сторонам, глянул на круглое окошко чердака ближайшего дома, а затем — на проползший мимо паровой экипаж «Трудс», словно пытался понять, не наблюдает ли кто за ним. К мерзлой пьяности или пьяной мерзлости шута добавилась не особо свойственная ему обычно подозрительность. По мнению приятеля, вел он себя довольно странно — еще более странно, чем обычно.
«Гуффин что-то замышляет, — подумал Фортт, — или уже замыслил. Что-то здесь не так…»
— И все же…
— Что «все же»? — Гуффин вдруг уставился на друга так, словно тот являлся единственной досадной помехой перед каким-то его личным великим свершением.
— Я спрашиваю потому, что у нас, вообще-то, дело, — сказал Фортт. — А ты где-то пропадаешь. Я у этого фонаря торчу с прошлой недели! В то время как ты, небось, где-то набивал свое брюхо пирожками или подглядывал за расфуфыренными балеринками из «Трех Чулок». — Фортт принюхался. — Ну точно! От тебя же несет пирожками и дамскими духами!
— Поймал с поличным! — огрызнулся Гуффин. — Я съел пирожок! С начинкой из расфуфыренной балеринки. Вкуснотища — пальчики оближешь, хоть он и был малость пересолен…
— Пересолены здесь только твои шуточки…
— Хватит ворчать, — прервал друга Гуффин. — И вообще, не забывай, что ты здесь сейчас не по моей воле. Уж я бы с удовольствием справился с делом без тебя и твоего надокучливого ворчания! Нужно поторапливаться. Чем быстрее мы закончим, тем быстрее вернемся в Фли.
Сказав это, он повернулся и с легко читаемой опаской глянул в темноту переулка. Джейкоб Фортт повторил его взгляд, будто под копирку. А затем оба шута, не сговариваясь, проглотили вставший в горле у каждого ком.
Переулок Фейр казался заброшенным и до невозможности жутким. Этот не очень-то широкий проход между домами был похож на темную дыру в теле города, которую кто-то зачем-то прогрыз. Из переулка тянуло затхлостью, как из старого погреба, и с улицы казалось, будто там кто-то копошится. Обе стены выходящих в переулок домов были сплошь заклеены выцветшими, частично ободранными плакатами «РАЗЫСКИВАЕТ ПОЛИЦИЯ», на которых едва угадывались изображения уже давно позабытых злодеев прошлого.
— Превосходное место для различных неприятных типов, — прошептал Фортт.
— Эй! — вспомнил вдруг Гуффин. — Мы ведь тоже неприятные типы, забыл? Хватит трястись от страха!
— Это холод, а не страх, — дрожащим голосом ответил приятель. — Что, не видно?
— Как скажешь, — безразлично ответил Гуффин. — Ну что, пойдем?
— Уйдем? — с надеждой «недослышав», уточнил Фортт.
— Нет, пойдем.
И они пошли…
Фортт хорошо знал Гуффина и понимал, что его решимость была столь же искусственной и напускной, как румянец на щеках танцовщицы из кабаре «Тутти-Бланш». Румянец девушки мгновенно покрылся грязью с подошвы башмака Манеры Улыбаться, когда тот наступил ей на лицо. Наполовину утонувший в луже старый плакат погрузился глубже.
В самом переулке Фейр было еще более мерзко, чем казалось с улицы Бремроук.
Пустое Место и Манера Улыбаться попали на задворки некогда популярного, но уже давно стоявшего покинутым кабаре «Тутти-Бланш». Ныне здесь все окна были задрапированы вовсе не бархатом, а гнилыми досками. Над дверью черного хода висел старый фонарь — пурпурные стекла плафона были разбиты и остатки их торчали кривыми зубами. Когда-то у этой двери дежурил черный (как и сам ход) великан Грог, привезенный хозяевами заведения из жарких стран. Рядом располагалась ниша, заклеенная выцветшими афишами, — в ней между своими номерами некогда курили танцовщицы и певицы, но теперь, прислонившись к стене, в грязи сидел сломанный деревянный манекен.
Землю в переулке покрывал толстый ковер опавших листьев, в котором проглядывал сметенный сюда с Бремроук мусор: ржавые консервные банки, клочки газет, труп кошки.
Пустое Место стучал зубами от… холода, а Манера Улыбаться что-то легкомысленно насвистывал, пытаясь не выдать, что ему также не по себе. Как говорил тот, кто послал их сюда: «Шут трусоват, трус шутоват»…
Фортт и Гуффин, вроде как, были в переулке одни, но при этом в кучах листьев у стен то и дело что-то шевелилось.
— Мне здесь не нравится, — негромко сказал Фортт, стараясь не обращать внимания на это шевеление и насильно приписывая его проделкам ветра.
— Да уж, дыра дырой, — согласился Гуффин. — Наш тупичок поуютнее будет. А здесь все насквозь провоняло дурными временами. Когда-то переулок Фейр был полон жизни: в нем звучал смех красоток из «Тутти-Бланш», вон за той дверью располагалась винная лавка, в которой продавался чудесный «Искринн», а вон там, — он ткнул пальцем в сторону темнеющей вывески над очередной заколоченной дверью, — книжный магазинчик «Лисица в очках». А эти огоньки, — Гуффин дернул головой, указывая на развешанные над переулком и раскачивающиеся на ветру разбитые лампочки на тонкой проволоке, — вели к… — он вдруг замолчал и сплюнул в грязь. — А теперь здесь сыро, как в колодце, развелись крысы и гремлины. Еще и лужи прячутся под листьями — чтобы уж точно промочить пятки, подхватить простуду и умереть. Да и коряги какие-то под ногами… Да чтоб тебя!
Едва упомянув коряги, Гуффин споткнулся и, едва не растянувшись на земле, лишь чудом удержал равновесие.
Выругавшись и наделив корягу парочкой проклятий, Манера Улыбаться спохватился и, испуганно оглядевшись по сторонам, продолжил путь, не оборачиваясь. А зря. Куча листьев, которую он зацепил, немного поредела, и то, что оголилось под ней, определенно, не было корягой…
— Он нас ждет? — спросил Фортт.
— Надеюсь, не ждет, — пробурчал Манера Улыбаться, — иначе может что-нибудь придумать, чтобы вывернуться. С его-то четырьмя мерзкими ручонками проделать это будет проще простого. Нет уж, мы застанем его врасплох и возьмем на горячем… гм… в смысле, тепленьким.
— Но если он все же вывернется, — уточнил Фортт осторожно, — что мы скажем Брекенбоку?
И мысленно добавил: «Что я скажу Брекенбоку?»
— Он не вывернется, Пустое Место, поэтому мы ничего не скажем Брекенбоку. Мы просто вернемся в «Балаганчик», отдадим Брекенбоку выбитый у этого хмыря четырехрукого долг, получим дополнительную порцию похлебки за труды и отправимся спать.
Фортт покивал, но все же уточнил:
— Ты вообще уверен, что он там? — Манера Улыбаться пожевал губами — так он выказывал абсолютную уверенность, и Пустое Место продолжил: — Должно быть, после закрытия «Тутти-Бланш» дела у него основательно ухудшились.
— Именно поэтому он и наделал долгов, полагаю, — сказал Гуффин. — Именно поэтому мы здесь.
— Именно поэтому мы здесь, — повторил Фортт, словно эхо.
— Эй, ты словно эхо, Пустое Место! — воскликнул Гуффин. — А ну, прекрати, и без тебя здесь хватает мерзостей. Мерзость!
— И без тебя здесь хватает мерзостей… — раздался сбоку голос-эхо, но на этот раз говорил вовсе не Фортт.
— Ты что, меня не понял?! — Гуффин был уже в ярости — он просто ненавидел эхо.
— Это не я! — возмущенно ответил Фортт. — Это оттуда раздалось! — он ткнул рукой, указывая на дверной проем.
Пустое место и Манера Улыбаться заглянули в темный подъезд и увидели высокую фигуру, прислонившуюся к лестничным перилам, огонек папиретки и облако красно-желтого дыма.
«“Осенний табак”, — подумал Фортт. — Его курят самые отъявленные негодяи, а еще Брекенбок. Или вернее такие же отъявленные негодяи, как Брекенбок…»
Гуффин между тем сжал кулаки в глубоких карманах пальто — открыто сжать кулаки он не решался. Шут действительно был трусоват, а дерзко и вызывающе он себя вел далеко не со всеми, да и то временами.
Что происходило сейчас в его голове, Фортт не знал, но предполагал, что там в эти самые мгновения копошатся какие-нибудь исключительно гаденькие мысли. Что ж, он был прав.
Прижимая локтем к боку любимый зонт, Манера Улыбаться жалел, что у него при себе нет ничего лучше этого зонта, чтобы защититься, вздумай незнакомец докурить, выпрыгнуть из подворотни и напасть. При Гуффине была лишь неудачная шутка… вот только подобное оружие, к его глубочайшему сожалению, брало не всех — лишь людей с утонченным чувством юмора. В принципе еще можно было бы прикрыться Пустым Местом и дать деру, ну, или грязно обругать незнакомца. Хотя грязные ругательства и так присутствовали во всех сценариях развития событий.
«И вообще, — подумал Гуффин. — Здесь ведь никого не должно быть…»
Незнакомец между тем бросаться на них, видимо, не собирался — судя по всему, парочка шутов его и вовсе не заботила, и они решили отплатить ему взаимностью — не останавливаясь, прошли мимо и вскоре и думать о нем забыли.
Фортт вернулся к прерванному разговору:
— Но это ведь очень старый долг, что если он о нем и вовсе забыл?
— У меня полные карманы пилюль от провалов в памяти.
— Ты что, аптеку ограбил?
— Это же образно! — утомленно вздохнул Гуффин. — Как можно было не понять, Пустое Место?
— Ну, кто тебя знает… — проворчал Фортт. — А что мы будем делать, если он откажется возвращать денежки?
Гуффин покосился на друга так, что тот даже вздрогнул.
— Уж поверь мне, у меня найдется парочка весьма замысловатых способов заставить его раскошелиться.
— Да-да, видимо, у тебя еще и полные карманы пилюль от жадности, — сказал Фортт и добавил: — А если у него попросту нет денег? Сумма-то немаленькая. Ты же сам говорил, что дела у него идут в последнее время не то чтобы хорошо.
— У кукольников всегда что-то припрятано — на дне сундучка со старыми игрушками, — заявил Гуффин. — Да и вообще, у меня хорошее предчувствие. Такое же предчувствие у меня в последний раз было перед тем, как мне достался поцелуй от Красотки Бэлли из «Трех Чулок».
— Она подарила тебе поцелуй? — Фортт от удивления даже присвистнул: Красотка Бэлли считалась самой неприступной дамочкой из тех, кто танцует на сцене у мадам Велюрр.
— Подарила? — приподнял бровь Гуффин. — Разве я что-то говорил о подарке? Я украл поцелуй! Не пропадать же хорошему предчувствию.
Фортт представил, как именно Гуффин похищает у девушки поцелуй, и его едва не стошнило.
Хотя долго об этом думать ему не пришлось. Совершенно неожиданно Пустому Месту представился новый повод для тошноты.
— О! — воскликнул он. — Труп!
— О. Труп, — повторил Гуффин равнодушно. — Подумаешь… Что, мы раньше трупов не видали? Удивил. Сейчас ведь осень — самая трупная пора.
В переулке действительно был труп. Труп не лежал, не сидел и даже не стоял. Он висел. Был подвешен за петлю, обвязанную вокруг горла, — свисал с карниза, как фонарь на кованой опоре. На трупе были старый фрак, черные штаны и забрызганные грязью туфли. На голове у него сидела съехавшая набок двууголка с поникшим пером, лицо скрывала белая маска с длинным носом. Алый шарф дополнял петлю и свисал до самой земли.
Пустое Место и Манера Улыбаться остановились в нескольких шагах от висельника.
Гуффин зевнул от скуки, словно и правда ничего особенного здесь не было, а Фортт уставился на покойника и тяжело задышал.
— Это не просто труп! — потрясенно прошептал он. — Это наш труп!
— Что значит «наш»? — с безразличием спросил Гуффин, перетаптываясь на месте от нетерпения. — Наши трупы, к счастью, еще никакие не трупы. Уж поверь, я бы заметил.
— Да я не о том, — оборвал его Фортт. — Это же тот хмырь, к которому мы идем! Понимаешь? Его труп.
— То есть уже не наш? — уточнил Гуффин.
— Ты можешь быть серьезным? — Фортт уже порядочно злился: его друг был совершенно невыносим.
— Я не собираюсь быть серьезным, — резко ответил Гуффин, — потому что это не кукольник.
— С чего ты взял? Он ведь в маске. Да и многих ты знаешь, у кого есть четыре руки?
У висельника действительно имелось в наличии на две верхние конечности больше, чем у остальных людей, — для лишних рук во фраке также были предусмотрены рукава.
Гуффин закатил глаза и тут же начал разъяснять Пустому Месту, словно малому ребенку:
— Талли Брекенбок не читал в газетах некрологов о скоропостижной кончине кукольника, иначе не послал бы нас к нему за долгом. Погляди на беднягу — этот уже все отдал.
— Верно, — не стал спорить Фортт, — Брекенбок не посылал бы нас. Но может, это свежий труп, а в газетах просто еще ничего нет?
— Чтобы в «Габенской Крысе» или «Сплетне» не было ничего о трупе кукольника? — Гуффин глянул на приятеля с сомнением. — Да они бы все знали еще до того, как он испустил последний вздох. К тому же почему он висит именно здесь, а не в лавке? Там же должно быть достаточно места. Здесь как-то холодно и неуютно… Лично я бы не хотел…
Фортт покачал головой — доводы друга не просто не убеждали, они представляли собой какой-то совершеннейший абсурд. Неужели Гуффин хоть на миг всерьез полагал, будто он, Джейкоб Фортт, не узнает кукольника? Да он ведь запомнил его именно таким, разве что ноги этого несчастного тогда твердо стояли на земле.
— Это точно кукольник — кто же еще! Я видел его представление в Скверном сквере. Тебе совсем не интересно, что стало с беднягой?
— Все и так понятно, — равнодушно бросил Гуффин. — Самоубийство. Сейчас ведь осень — самая самоубийственная пора. Тем более, я слыхал, от портов идет меланхолическая зараза — Черная Хандра. Вдруг, он заразился, ну, и того…
— Не похоже на самоубийство. — Фортт задумчиво почесал подбородок. — Тебя ничего не смущает в этом покойнике?
Все четыре руки висельника были связаны за спиной. А в груди слева, там, где сердце, торчал нож. И все же Манеру Улыбаться, видимо, ничего не смущало.
— Нет, — заявил Гуффин с показной утомленностью. — Классическое самоубийство. Хоть и весьма профессиональное. Сразу видно: навык, отточенный многочисленными попытками. Я бы вот так не смог. Просто зависть берет…
— Не смешно.
— А вот и смешно!
— Человек мертв.
— А вот и не мертв!
— Хватит, Гуффин! Этот труп красноречивее любых…
Манера Улыбаться перебил друга:
— Это вообще не труп.
— Как же не труп?
— А вот так! Это даже не человек.
— Мне надоело выслушивать всю эту че…
Гуффин зарычал, что должно было символизировать его вселенскую усталость, подошел к висельнику, поднял кулак и постучал костяшками по его животу. К удивлению Фортта, раздался звук, как будто стучали по дереву — «Тук-тук».
— Кто там? — скривившись, спросил Манера Улыбаться. — Да это же я — глупая кукла, переодетая в костюм кукольника и повешенная здесь, чтобы два неких джентльмена, явившихся за возвратом старого долга, решили, будто кукольник повесился, и ушли восвояси.
— Всего лишь кукла? — все еще не веря, спросил Фортт и, подойдя, уставился на того, кого принял за кукольника.
— Ну да. Этот пройдоха подумал, что подобная нелепая мистификация нас проведет, но я, вообще-то, куклу с первого взгляда распознаю — в какое бы тряпье она ни была одета.
Фортт нахмурился.
— Но почему ты сразу не сказал, что это кукла?
— Забавно было наблюдать, как мистер Пустое Место тут уже едва ли не флика из себя начал корчить и настоящее расследование собирался устраивать. К тому же я сразу сказал, что это не кукольник.
Фортт чувствовал себя полнейшим болваном. И хуже всего было то, что он сам выставил себя на посмешище, не поверив Гуффину.
— Может, уже пойдем? — угрюмо спросил он.
— Ну наконец, а то я уж и не наде…
Слова Манеры Улыбаться прервали самым неожиданным образом. В переулке, где-то над головами шутов, раздались пять ритмичных металлических ударов, сопровождаемых омерзительным, режущим уши скрежетом. Как будто кто-то засунул в трубу ворону и принялся бить по этой трубе железным ломом.
— Ч-что это т-такое было? — спросил Гуффин дрожащим голосом, когда все смолкло.
— Всего лишь часы. — Фортт с усилием отцепил судорожно искривленные пальцы друга от своего запястья. — Просто часы, которые пробили в одном из этих домов. Пять часов унылого серого осеннего дня. Вот наши посмеются, когда я им расскажу, как ты вцепился в меня от страха.
Гуффин еще не полностью пришел в себя, но разъяренно осклабиться ему это не помешало:
— Только попробуй! И вообще, мы уже порядочно проторчали в этом мерзком переулке. Нужно поскорее заканчивать здесь и возвращаться в Фли.
Фортт кивнул, и они двинулись дальше, вглубь переулка Фейр.
Пустое Место думал о покойнике, который оказался вовсе не покойником, и все же его не покидала мысль, что дело тут совершенно не в том, чтобы отвадить их с Гуффином. А еще его посетило неприятное ощущение: вдруг это никакая не кукла? Да, Гуффин постучал по «трупу», но…
«Все-таки нужно было самому удостовериться…»
Фортту казалось, что его затылок сверлит чей-то взгляд, но шут боялся оглянуться, опасаясь увидеть, что висельник повернул к нему голову. Все-таки мама приучила его не доверять покойникам. Урок он запомнил на всю жизнь после того, как механическим голосом она со своего стула отдавала ему указания спустя неделю после собственной кончины, мастерски прикидываясь живой.
Гуффин меж тем безуспешно пытался застегнуть собственное зеленое пальто, но сделать это, учитывая то, что многие пуговицы отсутствовали, было непросто. Его зонтик при этом болтался подмышкой, как стрелка внутреннего компаса, мечущаяся между отметками «Просто плохое настроение» и «Все безысходно».
Шуты были слишком заняты своими мрачными мыслями, чтобы обратить внимание, как потревоженная Гуффином куча листьев зашевелилась, а «коряга», за которую он зацепился, дернулась — скрюченные деревянные пальцы со скрипом сжались, словно на чьем-то невидимом горле…
Джейкоб Фортт между тем искоса глянул на Гуффина и невесело усмехнулся:
— Знаешь, — сказал он. — Я любил его представления.
— Кого? — не понял Гуффин.
— Ну, кукольника. Мама водила меня на его кукольные спектакли в Скверном сквере. Все дети из нашего квартала обожали его замечательных кукол. Как они вытанцовывали на своей маленькой сцене! А какие у них были костюмчики! А эти пьески, которые они ставили… Я помню, как испугался кукольника, увидев его в первый раз: ну, эти жуткие четыре руки, сам понимаешь… Но мама сказала, что нижние руки у него деревянные и он использует их, чтобы еще ловчее управлять марионетками. Вскоре я и сам в этом убедился. Жаль, он давно не дает представлений…
Лицо Гуффина исказилось в злобе.
— Старый дурак. И его уродливые куклы. Его время давно ушло. И пьесы у него дурацкие были… наверное… Думаю, они только глупых детей могли восхищать.
— Ты, разве, не видел ни одного его представления?
— Не у всех были дурацкие мамочки, которые водили их на дурацкие кукольные представления.
— Это очень грустно, дружище.
Гуффин рыкнул.
— Шуты не грустят, Пустое Место! Мы ведь не эти жалкие нытики-арлекины.
Фортт ничего на это не сказал. Гуффин был прав, говоря, что время кукольника ушло. Он, разве что, не упомянул о том, что время шутов также ушло. Как и время арлекинов. Театры в Габене вообще давно были никому не нужны.
Как-то Фортт застал своего друга в сильнейшем душевном раздрае. Тот метался по фургончику и крушил все, до чего мог дотянуться. Гуффин не сказал, в чем дело, но Фортт и так все понял — еще бы, ведь он тоже прочитал в газете тот некролог: умер последний габенский арлекин. Гуффин презирал арлекинов, часто называя их «мерзкими сентиментальными плаксами», но это событие надолго выбило его из колеи: «Ушла эпоха», — только и сказал он тогда. И это тоже было очень грустно…
Пустое Место знал Манеру Улыбаться, казалось, целую вечность: они делили фургон в балаганчике, вместе репетировали роли, готовясь к какой-либо пьесе, вместе выпивали и жульничали в карты, то и дело обыгрывая прочих членов труппы. Порой дрались и выдирали друг другу волосы, но в итоге неизменно мирились. И все же Джейкоб Фортт не представлял, что творится на душе у Гуффина — тот всячески оберегал душу от любых вторжений, словно кладбищенский смотритель свою печальную вотчину от похитителей трупов.
Да и о самом Гуффине Фортт не то чтобы много знал и совершенно не представлял, чем тот занимался, прежде чем попал в балаганчик. Хотя в этом не было ничего удивительного: у всех в труппе была та, прошлая, жизнь, о которой не любили распространяться. Как говаривал сам Брекенбок: «К уличному театру прибиваются те, кого жизнь вышвырнула на улицу, иначе он не звался бы, собственно, уличным».
Ну а что касается прошлой жизни Гуффина, то в ней явно было много несчастий, и многие из этих несчастий — Фортт был уверен — именно Гуффин причинял другим. То, как он играл на сцене злодеев, не могло не восхитить и не ужаснуть. Попросту нельзя быть настолько талантливым, невозможно настолько вживаться в роли. Порой Фортту казалось, что Гуффин и вовсе ничего не играет, всегда оставаясь… собой.
И вот это шута по прозвищу «Пустое Место» беспокоило сильнее всего: сейчас, когда они были не на сцене, его друг притворялся и играл какую-то роль. В чем она заключалась, понять пока что было попросту невозможно, и оставалось надеяться, что вскоре все разъяснится.
— Кажется, мы пришли, — сказал Фортт. — После чего неуверенно добавил: — Или нет?
Пустое Место и Манера Улыбаться остановились, упершись в тупик, — путь им преграждала стена дома и единственная во всем переулке не заколоченная дверь, к которой спускались несколько ступеней. В этой двери имелось большое прямоугольное окно с невероятно мутным стеклом, по бокам от входа располагались два больших окна, покрытые толстым слоем пыли.
— Так мы пришли? — снова спросил Фортт.
— А мне почем знать! — раздраженно ответил Гуффин. — Я никогда здесь не был.
Фортт нахмурился.
— Ты ведь сам рассказывал о том, каким этот переулок был в прошлом, — напомнил он. — Ты можешь хоть иногда не врать?
— Ты и правда хочешь, чтобы шут прекратил врать? — спросил Гуффин. — Вранье — это то, что делает шута шутом, вообще-то.
— А я думал, шута шутом делает остроумие.
— Тебя тобой делает скудоумие, — едва слышно проскрипел Гуффин.
— Что?
— Говорю: прочитай, что там написано, — шут в зеленом пальто ткнул зонтиком в вывеску над дверью.
Как и прочие вывески в этом переулке, эта представляла собой жалкое зрелище: составленная из витиеватых букв надпись когда-то была красно-золотой, но краски давно не обновляли, и она выцвела.
Подойдя чуть ближе и прищурившись, Фортт прочитал:
«Лавка игрушек мистера Гудвина».
— Это значит, что мы пришли, — сказал Манера Улыбаться. — Нам нужен кукольник Гудвин. Это «Лавка игрушек мистера Гудвина». Мы пришли по адресу…
Переглянувшись, Пустое Место и Манера Улыбаться спустились по ступеням и, замерев у двери, прислушались.
Тихо…
Гуффин повернул ручку и толкнул дверь. Было не заперто.
Колокольчик над притолокой зазвенел, оповещая хозяина лавки о появлении посетителей…
Что ж, шуты и правда пришли по адресу. И то, что они вскоре должны были найти в лавке игрушек, грозило изменить все. Откуда шутам было знать, что именно их беспечность послужит началом отсчета, который впоследствии приведет к ужасающим событиям, всеохватывающим трагедиям и невероятным внутренним переживаниям определенных личностей.
Лучше бы они остановились прямо сейчас! Лучше бы забыли обо всем и отправились туда, откуда явились! Но нет, разумеется, они не знали того, что должно было произойти. И так парочка шутов, которые явно считали себя умнее, чем они были на самом деле, попали в ловушку.