Ветер пронес несколько опавших листьев через открытую дверь.
Войдя в лавку игрушек, Пустое Место споткнулся, зацепившись за порог. Следовавший за ним Манера Улыбаться умудрился повторить его неловкость один в один, не забыв ойкнуть от неожиданности (Гуффин помнил: прежде он здесь не бывал).
Дверь за шутами закрылась, и лавка вновь погрузилась в темноту.
В тот же миг, как колокольчик угомонился, Джейкоба Фортта посетила приправленная дурным предчувствием тревожная мысль: «Не стоило! Не стоило сюда идти!»
Рядом стучал зубами вмиг растерявший всю свою былую уверенность Гуффин.
На мгновение и Пустое Место, и Манера Улыбаться словно забыли, зачем пришли. Свет почти не проникал в лавку игрушек через пыльные окна, и темнота внутри казалась живой — она будто бы шевелилась и ползла к двум незваным гостям, протягивая к ним руки с десятками длинных извивающихся пальцев на каждой.
По спине Фортта пробежал холодок: ему вдруг померещился стоящий в темном углу хозяин этого места, наблюдающий за двумя нелепо топчущимися у порога посетителями, но на деле это была лишь вешалка-стойка с висящим на ней пальто.
— Позови его! — прошептал Манера Улыбаться, вглядываясь в темноту.
— Вот сам и зови, — таким же шепотом ответил Пустое Место.
Гуффин разгневанно глянул на друга, но, видимо, смирившись, что всю работу придется делать ему самому, собрался с духом и, крепко сжав ручку зонтика (на всякий случай), воскликнул:
— Эй, Гудвин! Нас послал Талли Брекенбок!
Никто не ответил. Темнота в лавке будто бы насмехалась над шутом. И хоть Гуффин привык, что над ним кто-то постоянно насмехается, сейчас он был не на службе и терпеть подобного не собирался! Требовалось немедленно поставить темноту на место.
— Доставай свечу! — велел шут в зеленом пальто. — Здесь недолго обо что-то споткнуться и свернуть себе шею. Не люблю собственную свернутую шею, знаешь ли.
Стянув с головы котелок, Фортт вытащил из вшитого под тулью кармашка огарок, а из-под манжеты пальто — обломок спички. Шут попытался зажечь спичку о собственную щетину, но у него ничего не вышло.
Не в силах смотреть на мучения бедной спички, Гуффин вырвал и ее, и свечу у друга из пальцев, а затем чиркнул по собственной угловатой щеке. Спичка загорелась, огонек переполз на фитиль свечи. В лавке стало чуть светлее, но бо́льшая ее часть по-прежнему тонула во мраке.
Шуты огляделись.
Фортту сразу же стало не просто неуютно, а по-настоящему не по себе — несмотря на вывеску, в этом месте не было ничего, что хоть как-то связано с детьми или детством. Разве что с тем детством, когда ребенка наказывают и запирают в чулане, бьют плетью или выгоняют из дома. А все потому, что никаких игрушек здесь не наблюдалось.
Лавка выглядела покинутой. Почти все место в ней занимали покосившиеся деревянные стеллажи, на которых, видимо, прежде сидели марионетки, плюшевые медведи, резные щелкунчики и заводные автоматоны, а ныне в паутине висели кверху ногами дохлые пауки. Повсюду была пыль, на полу лежали занесенные сюда, судя по всему, еще прошлой осенью сухие листья. Пахло в лавке трухлявой, прогнившей обивкой унесенной на чердак мебели, старой обувью и ядом от гремлинов.
— Как же здесь отвратно, — сказал Фортт. — Не похоже, что в этой каморке обитает кто-то, кроме клопов.
— Пока рано судить, — ответил Гуффин. — Мы ведь только пришли.
— Даже дураку понятно, что в лавке давно никого не было и…
— Рад, что тебе понятно…
Будто не заметив шпильки, Фортт продолжил:
— …и искать здесь кукольника так же бессмысленно, как и требовать возврат долга от того висельника в переулке.
— Ну да, — не стал спорить Манера Улыбаться и добавил со знанием дела: — Покойники раскошеливаются только в том случае, если при них найден кошелек. Вряд ли в петле так уж удобно раскачиваться с карманами, набитыми денежками… а сколько там Гудвин должен? Я до стольки и считать-то не умею.
— Постой-ка, ты сказал «покойники»? — Фортт с подозрением глянул на друга. Лицо того выразило крайнюю досаду — было видно, что он не собирался этого говорить. — Там ведь, вроде как, кукла висела. Или все же нет? Ты не хочешь мне рассказать, что здесь творится на самом деле, Гуффин?
Сжав зубы, Манера Улыбаться процедил:
— Не глупи. Конечно, там была кукла. Здесь нет никакого «на самом деле». Два шута из «Балаганчика Талли Брекенбока» всего лишь пришли забрать у кукольника Гудвина старый долг. Такой вот непритязательный сюжетец. Пьеска в одном действии без внезапных неожиданных поворотов и чего-то, вроде «всё не то, чем кажется». Скука смертная…
— Зря мы все же не стащили с висельника маску, — сказал Фортт, — ну, чтобы убедиться.
— Не в чем убеждаться, Пустое Место. К тому же, даже если там и висел бы настоящий кукольник Гудвин, ты бы все равно не узнал его без маски, верно?
Манера Улыбаться сейчас совсем на себя не походил: он не шутил, не склочничал, не огрызался. Он был предельно серьезен, пытаясь убедить Пустое Место в том, что все идет своим чередом и все именно то, чем кажется. И как раз это-то и было самым подозрительным.
«Пьеска в одном действии, говоришь? Я и правда словно участвую в каком-то чокнутом спектакле», — подумал он и вдруг поймал себя на мысли, что просто не переживет, если ему досталась роль того, кто должен превратиться в покойника. Все знают, что, если в самом начале спектакля появляется труп, это уж навряд ли история о любви — даже если этот труп поддельный, в чем Фортт, к слову, уже всерьез сомневался.
Гуффин между тем прекращать играть свою роль (какая бы она, эта роль, ни была) не собирался, и у Фортта попросту не осталось выбора — только подыгрывать и держать ухо востро.
«Подыгрывать я умею, — напомнил себе шут. — Я на подыгрывании не одну собаку съел! Нужно просто притворяться… и наблюдать. Каждый спектакль рано или поздно заканчивается…»
— Ладно, мы ведь и правда не можем вернуться к Брекенбоку с пустыми руками, — вздохнул Фортт.
Гуффин почти-почти улыбнулся, но вовремя спохватился и все же не изменил своей привычке.
— Вот-вот, — сказал он. — Кукольник где-то здесь. Прячется — я уверен. Боится, как бы мы из него душонку заодно не вытрясли. Нужно отыскать этого пройдоху.
Подняв свечу повыше, он первым двинулся по центральному проходу между стеллажами, который вел от двери вглубь лавки. Круг света поплыл вместе с ним.
Фортт замешкался и остался один в темноте, но тут же, вздрогнув, поспешно шагнул следом за Гуффином.
В лавке игрушек было тихо: не раздавалось ни звука, если не считать шагов незваных гостей. Шуты шли медленно, вертели головами, щурились, пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте.
Манера Улыбаться внезапно остановился, словно в самый последний момент обнаружил открытый люк в полу. Пустое Место едва не натолкнулся на друга.
— Гм! — издал Гуффин.
— Что еще за «гм!»? — испуганно спросил Фортт. — Это он?
Гуффин покачал головой, и Фортт, выглянув из-за его спины, понял, что именно стало причиной остановки.
Центральный проход между стеллажами упирался в громоздкую стойку, на которой темнел монструозный кассовый аппарат.
Перед стойкой стояли два стула. Один из них пустовал, а на другом сидела девушка в зеленом бархатном платье и с рыжими волосами, поднятыми и собранными в прическу, похожую на луковицу, или, вернее, на огонек свечи. Девушка не шевелилась, будто спала, опустив голову на грудь.
— М-мисс? — дрогнувшим голосом позвал Фортт, но девушка никак не отреагировала. — Д-добрый вечер, мы…
— Она не слышит, — прошептал Гуффин. — И не дышит. И уж точно не спит.
Фортт попытался унять возникшую в руках от этих слов дрожь, но у него ничего не вышло.
— Она… она мертва?
— Я бы не сказал.
— Тогда что… что с ней?
Гуффин прищурился, но ничего не сказал.
Идти к сидящей неподвижно девушке в глубине темной лавки игрушек Фортту совершенно не хотелось, но Гуффин шагнул к ней, и ему не оставалось ничего иного, как последовать за ним. Голова полнилась тревожными мыслями: «Одна… в темноте… Почему она здесь? Кто она такая? И отчего… отчего не шевелится?»
Свет от огонька свечи в руке Манеры Улыбаться медленно наполз на девушку, и Фортт затаил дыхание — ему вдруг показалось, что она сейчас поднимет голову, но незнакомка, как и до того, не подавала признаков жизни…
И тут он увидел нечто такое, что вызвало у него одновременно злость и… облегчение. Разозлился он на себя за свою мнительность и пугливость, а облегчение испытал от того, что понял: девушка в зеленом платье — не настоящая. Не бывает у настоящих девушек выточенных из дерева пальцев на шарнирах, лака, покрывающего «кожу», и пуговиц на месте глаз.
— Кукла! Это всего лишь кукла!
Гуффин хмыкнул.
— Само собой, кукла. А ты кого ожидал увидеть?
— Но что она здесь делает?
— Мы ведь в лавке игрушек, Пустое Место, — резонно заметил Манера Улыбаться. — Где ей еще быть, как не здесь.
Гуффин взял пальцами куклу за подбородок и поднял ее голову. Огонек свечи вырвал из темноты узкое бледное лицо с рыжими бровями и зелеными губами. Это лицо было таким печальным, что у Фортта защемило сердце.
— Какая уродина, — буркнул Гуффин. — Фу! Мерзость!
Фортт лишь покачал головой. На самом деле, кукла была довольно красива, и все же этой красоты будто бы и вовсе не ощущалось из-за множества грубо заделанных трещинок и царапин на искусно вырезанном из дерева лице. Все это походило на следы наказаний, которые кто-то пытался скрыть.
— Она из этих, как думаешь? — неуверенно спросил Фортт. Гуффин глянул на него непонимающе, и он пояснил: — Ну, из живых кукол?
— Вероятно.
— А почему она тогда?..
— Наверное, кукольник ее… не знаю, выключил?
Гуффин отпустил подбородок рыжей куклы, и ее голова, качнувшись, опустилась обратно на грудь.
— Раз она здесь сидит недавно, — сказал Манера Улыбаться, — то это значит, что и Гудвин должен быть поблизости.
— С чего ты взял, что она здесь недавно? — удивился Пустое Место.
— На рыжей уродине нет пыли.
И правда: платье куклы, ее волосы и проглядывающие части деревянного тела выглядели так, будто по ним недавно как следует прошлись щеткой.
— Мисс? — Фортт осторожно прикоснулся к кукольному плечу. — Вы меня слышите?
— Что ты делаешь? — спросил Гуффин.
— Пытаюсь ее… ну, включить. Может, она знает, где Гудвин. Как она включается?
— А мне почем знать? Может, ее нужно как следует стукнуть, чтобы она ожила.
Манера Улыбаться уже поднял было зонтик и замахнулся, собираясь ударить куклу, но Пустое Место остановил его:
— Не делай этого!
— Что? Почему?
Кукла выглядела совершенно несчастной и потерянной. Фортту стало ее жалко: возможно, она и представляла собой всего лишь большую игрушку, но при этом казалась беззащитной, как ребенок. К тому же она ведь была живой, а говорят, что такие куклы всё чувствуют не хуже людей.
— Зачем ее бить? Ей же будет больно… наверное…
Сказав это, он тут же понял, как глупо прозвучали его слова, и Гуффин, разумеется, тут же ожидаемо презрительно скривился.
— Эй, Пустое Место! — прошипел он. — Ты что, решил покорчить из себя добряка? Забыл, к чему приводит добрячность?
Фортт не забыл. Гуффин часто говорил, что люди делятся лишь на два типа: на добряков и злыдней. При этом он считал, что добрякам вечно не везет и с ними постоянно приключаются беды. Ну а за примерами того, как с хорошими людьми эти самые беды приключаются, далеко ходить не нужно было: хватало открыть любой выпуск газеты. Само собой, Фортт не хотел стать одним из этих бедолаг и уже давно решил быть злыднем, вот только его «добрячность» постоянно вылезала не к месту, словно пух из прорех старого плюшевого мишки.
— Это же просто никчемная кукла, — продолжил Гуффин. — Кому какое дело?
— Мне есть дело.
Манера Улыбаться наделил друга хмурым взглядом.
— А может, ты в эту рыжую уродину того, втюрился?
— Что? Нет! — возмутился Фортт. — И не называй ее так!
— Она же не слышит.
— Все равно не называй ее так!
Гуффин сморщил нос, словно учуял что-то мерзкое.
— Фу ты, ну ты! Столько шума из-за какой-то дурацкой куклы. И вообще, мы бессмысленно тратим время. Может, все же поищем Гудвина? Если ты все еще помнишь о деле…
— Гудвин и денежки Брекенбока, — кивнул Фортт. — Как бы я мог забыть, спрашивается, и… и вряд ли он там.
Шут ткнул рукой, указывая на прячущуюся за стойкой невысокую дверь, которая, судя по всему, вела в задние помещения, — на ней висел большой замок.
— Если только он не умеет проходить сквозь стены, — согласился Гуффин. — Хотя кто его знает. Вот если бы меня спросили… эй, что это с тобой?
Фортт застыл. Он глядел куда-то в бок, и на нем совершенно не было лица.
Гуффин проследил за его взглядом и округлил глаза:
— Да будь я проклят!
На стене слева от стойки висела большая мрачная картина в массивной резной раме, на которой был изображен не кто иной, как хозяин лавки собственной персоной и в полный рост. Свечной огонек вырвал из темноты: фрак, четыре руки, белые перчатки, длинный алый шарф, двууголку и носатую маску.
Переглянувшись, Пустое Место и Манера Улыбаться подошли к портрету и принялись его разглядывать. Оба при этом морщились и сопели — из них вышли бы недурные галерейные критики: в искусстве шуты ничего не смыслили.
Картина была написана в весьма темных тонах — так, что создавалось ощущение, будто сам хозяин лавки стоит перед посетителями, выглядывая из окружающего его мрака. Неизвестному художнику удалось изобразить кукольника Гудвина весьма похоже. Пугающе похоже.
Гудвин из переулка Фейр вовсе не был добрым игрушечником, который любит дарить детям счастье и радость, создавая чудесных кукол. Он был таинственным и скрытным господином, от которого всегда веяло жутью. И даже когда Гудвин не надевал свой сценический костюм с двумя дополнительными руками, менее жутким он не становился. От одного взгляда на него в эти моменты в голове возникала мысль: «Любопытно, где сейчас две его другие руки? Может быть, они ползут по полу или по стене, подбираясь ко мне, чтобы вцепиться?»
И все же самым зловещим в Гудвине было то, что никто не знал, как он выглядит на самом деле, ведь кукольник никогда не снимал свою маску. Многие гадали, кто же под ней, но эта тайна так и осталась тайной…
В последние годы о Гудвине ничего не было слышно, и Фортт думал, что тот давно умер. В любом случае Пустое Место искренне считал, что явиться к нему за долгом — идея не из лучших, и сейчас, разглядывая зловещую картину, он почувствовал, как его недоброе предчувствие переросло в уверенность: нужно убираться отсюда, пока не поздно…
И все же, как бы Фортту ни хотелось покинуть это мрачное место, он не мог просто развернуться и уйти. Шут напомнил себе: «Играй роль», — и, постучав костяшками пальцев по холсту с нарисованным хозяином лавки, позвал:
— Гудвин! Неужели ты думаешь, что можешь позволить себе вот так просто… э-э-э… как это называется?
— Окартиниться? — предположил Гуффин, ткнув пальцем в картину и нечаянно проделав в холсте дыру.
— Окочуриться, — уточнил Фортт, вспомнив висельника в переулке.
— Ой, какое плохое, некрасивое слово. Мне нравится!
Гуффин подставил глаз к проделанной дырке и начал вглядываться в нее с таким усердием, словно за холстом была вовсе не стена лавки.
— Что там? — спросил Фортт.
— Стена лавки. А на ней надпись: «Нужно найти Гудвина, Пустое Место». Здесь должны быть какие-нибудь следы. Может, потайной ход, или еще что…
Шуты взялись за поиски. Они исследовали один за другим все проходы между стеллажами, заглянули за старые, еденные молью портьеры на стенах, сунули носы в ящики, в которых были лишь опилки да скомканная оберточная бумага. Ни потайных ходов, ни хозяина, ни каких-либо его следов они не нашли. И это несмотря на то, что в лавке игрушек все же было нечто такое, что кому-то чуть более наблюдательному могло бы показаться странным: в этом темном, кажущимся покинутом месте имелись в наличии несколько предметов, которые весьма активно пытались, образно выражаясь, не бросаться в глаза. Если бы уже упомянутый чуть более наблюдательный, чем шуты, господин сейчас здесь присутствовал, он непременно составил бы список. И список этот выглядел бы так:
1. Среди трухлявых тростей в отделении для зонтов вешалки-стойки прячется дубинка. Она один-в-один похожа на те дубинки, которыми господа полицейские прокладывают себе дорогу к повышению по службе, стуча ими по головам прохожих. Почему она здесь? Зачем? На что она намекает?..
2. На ручке запертой двери, ведущей в задние помещения, висит нитка, а на ней — обрывок алой резинки: когда-то это был прелестный воздушный шарик. Что он делает в этом запустелом месте? Достаточно ли он неуместен здесь и сейчас, чтобы вызвать подозрение?
3. На одном из стеллажей пылятся кукольные очки. Но зачем куклам очки, если у них не может испортиться зрение? Для чего этот предмет нужен на самом деле?
4. У стены, выглядывая из-под бурого кленового листа, лежит грязный носовой платок, на уголке которого вышиты инициалы «Г.Б.». Кому он может принадлежать? Самому Гудвину? Или же кому-то другому? А если покупателей у него здесь давно не водится, то кто же в таком случае потерял этот платочек?
5. В комьях пыли внутри маятникового ящика настенных часов притаились корешки от бланков для почтовых пересылок. На них еще можно различить гербы Почтовой службы Пыльного моря и Почты Габена. Кто, куда, кому и что пересылает?
6. Из кармана ветхого черного пальто — единственного предмета одежды на вешалке — торчит поварешка. Крайне неуместный и странный предмет для лавки игрушек. Вряд ли Гудвин замышлял сделать куклу-повара. Так что же поварешка тогда здесь делает? Украдена? Не могла же она сама появиться в этом кармане?!
Было и еще кое-что — то, что скрывалось на полу, прямо за стойкой, но шуты ни на что из перечисленного не обратили внимания. Что уж говорить о каких-то лопнувших шариках и поварешках, если их особо не заинтересовал даже замок на двери, ведущей в задние комнаты, который выглядел так, будто его нарочно повесили, чтобы скрыть за этой дверью все тайны мира.
В какой-то момент Манера Улыбаться потерял терпение и воскликнул:
— Не прячься от нас, Гудвин! Мы все знаем! Мы все понимаем! — в его голосе прозвучало деланное сочувствие. — Однажды почтовый дирижабль упал на кабаре «Тутти-Бланш», возник пожар, все сгорели, весь квартал зачах, и один несчастный кукольник оказался совсем на мели. Ему нужно было спасать семейное дело, и он пошел к своему старому (ныне покойному) другу. Без задних мыслей он взял в долг две сотни пуговичных фунтов на поддержание семейного дела. Но время шло, и задние мысли появились сами собой! Мыслишки вроде тех, что состоят из черных ходов, путей к отступлению, провалов в памяти и избегания разговоров и встреч. Ты, верно, думал, Гудвин: «Раз мой друг умер, долг можно и не платить! Какое удачное стечение обстоятельств! Зачем ему денежки? Смерть разорвала договор!» Но спешу тебя огорчить! Есть расписочка! Мистеру Талли Брекенбоку, сыну Грэхема Брекенбока, у которого ты, Гудвин, и взял в долг упомянутые двести «пуговиц», они срочно нужны! Вот прямо сейчас! Мы тут, знаешь ли, пьесу новую ставим, так что…
— Он не ответит, — сказал Фортт, когда стало очевидно, что ни в одном из углов в лавке хозяин не прячется. — Его здесь нет.
— Либо он просто хочет, чтобы мы так подумали, — упорствовал Гуффин. — Я видел на стойке какую-то тетрадку. Может, в ней что-нибудь найдется любопытненькое…
— Что еще за тетрадка? — удивился Фортт. — Ничего там не было. Думаешь, я бы не заметил ее?
— Кажется, кому-то самое время обзавестись моноклем, — хмыкнул Гуффин. — Двумя моноклями! На оба глаза.
— Может, просто очками?
— Нет двумя моноклями, потому что ты дважды слепой, как гигантский сом из канализации…
— Сома из канализации не существует, — пробурчал Фортт. — Это городская легенда…
Пустое Место и Манера Улыбаться вернулись к стойке, и у Джейкоба Фортта глаза на лоб полезли. На ней, рядом с ржавым звонком для вызова хозяина и кассовым аппаратом, и правда лежала толстая тетрадь в темно-красной кожаной обложке.
Гуффин поставил свечу рядом со звонком и потянулся было за тетрадью, но Фортт успел первым.
«Нет уж, — схватив ее, подумал он. — Хоть что-то я выясню сам — без… подсказок».
Раскрыв тетрадь, Фортт увидел на первой же странице выведенное изящным размашистым почерком заглавие: «Книга учета клиентов».
— Что там? — с досадой и нетерпением спросил Гуффин.
— Кажется, кукольник записывал сюда сведения о проданных куклах и о тех, кто их у него заказывал, — ответил Фортт, листая тетрадь.
— Ску-у-ука!
«Может, и скука, а может, я узнаю, кто ты…»
Фортт на миг оторвался от книги учета и бросил быстрый взгляд на неподвижную куклу. И вновь ощутил иголку, кольнувшую сердце. Он ни за что не признался бы Гуффину, что чувствует, и уж тем более не сказал бы ему ни слова о том, кого ему напомнила эта кукла. А напомнила она ему почему-то девушку с соседней улицы, к которой он когда-то испытывал тайные теплые чувства и которую однажды, в тот самый день, как он наконец осмелился сообщить ей о своих чувствах, на куски разрезал трамвай.
Фортт проглотил вставший в горле ком, сжал зубы и нахмурил брови, вновь напяливая на себя костюм того, кем не являлся, и продолжил листать тетрадь с напускным равнодушием.
— Эй, Манера Улыбаться, — усмехнулся Пустое Место, ткнув пальцем в страницу, — ты только погляди на это красноречие, на этот слог! Вычеркнуто! Вычеркнуто! Все клиенты Гудвина или мертвы, или выбрали себе более… гм… более…
— Более что-то другое, — добавил Гуффин. Шут вновь склонился над куклой и принялся ее изучать, едва не возя по ней носом. На его лице при этом было написано обычное Гуффиновское отвращение. — Пустое Место, перелистай на конец… поглядим на даты…
Фортт облизнул палец и взялся листать страницы. Делал он это неаккуратно и поспешно, а зря — если бы он вник в строки, которые так легкомысленно пропускал, то узнал бы много занимательных вещей. Жизненно важных вещей. Возможно, его доверие к некоторым людям после прочитанного оказалось бы под вопросом, а чувство собственной безопасности стало бы всего лишь слабеньким, сильно переболевшим ощущеньицем, которое окончательно развеялось бы от первого же сквозняка. Но он все листал и листал, оставаясь в полном неведении. Наконец, он нашел страницу, на которой записи обрывались.
— Ага! — воскликнул Фортт. — Одно из двух: либо кукольнику стало откровенно лень вести учет должным образом, либо учет вести было попросту не о чем! Если судить по датам, последнюю куклу у него купили, когда я еще был глупым ребенком и играл с деревянным пароходиком!
— Только давай без преувеличений, — проворчал Гуффин. — Преувеличения — для дураков!
— Ладно-ладно! Когда у Гудвина купили последнюю куклу, я то ли был в пабе, то ли валялся под пабом, то ли отсыпался после паба, то ли в паб как раз собирался. Но это все равно было давненько. Не последний паб, так сказать.
— А какой? «Пустобрёх»?
— До него. Еще до того, как повесился дядюшка Букки, а я поссорился с дядюшкой Джеральдом и решил больше никогда не быть добряком. Кажется, это был паб «Старая, мерзкая, злобная теща, которая мечтает придушить тебя, пока ты спишь, так что ни за что не смыкай глаз, дружок».
— Так давно? — поразился Гуффин, пристально рассматривая пуговицы на платье куклы. — Когда мы в последний раз были в «Старой, мерзкой, злобной теще, которая мечтает придушить тебя, пока ты спишь, так что ни за что не смыкай глаз, дружок»? Прошлой осенью? Позапрошлой?
— Где-то так. — Фортт сморщил лоб, припоминая. — Его ведь закрыли. Слыхал, старая грымза таки добилась своего и задушила зятя-трактирщика подушкой. А жаль — приятное было местечко.
— Да, жаль. — Гуффин был искренен, казалось, впервые за этот вечер.
Поскребя одну из пуговиц на зеленом платье длинным нестриженным ногтем, шут хмыкнул и, оставив куклу в покое, с ловкостью одноногого однорукого горбуна забрался на стойку. А затем принялся тыкать зонтиком в кассовый аппарат, пытаясь его открыть. Древний механизм поначалу давал достойный отпор, но в итоге все же поддался… Пустота внутри разочаровала шута, но, видимо, он не сильно-то и надеялся на что-то.
Манера Улыбаться начал расхаживать по стойке, словно по мосткам над сценой, пошатываясь и маневрируя между звонком и свечой. В пыли на стойке при этом оставались следы от его ног, по полу и по потолку прыгала тень в пальто.
— Талли Брекенбок устал ждать, пока вы, мистер должник, — он вновь обратился к невидимому кукольнику, — явитесь с замечательным и прекраснодушным намерением все вернуть! Ну что же ты за персонаж такой? — добавил Гуффин оскорбленно, как будто были задеты его личные чувства. — Может, хватит уже поступать шаблонно? Брать долг и не заботиться о том, чтобы его отдать, пока парочка неприятных типов не заявится в гости и не позвонит в дверь. — Для убедительности Манера Улыбаться наступил на звонок, словно на механическую педаль. — Почему просто было не вернуть денежки Талли Брекенбоку? Я не понимаю… Или ты думал, что Брекенбок забудет? Что он простит? Так вот, всем известно, что злобный шут Талли Брекенбок никогда ничего не прощает и не забывает. Разве что прощает себе жестокое обращение с актерами, а забывает он лишь нас покормить, но это ведь не относится к вашему с ним делу!
— Кукольник! — взял слово Фортт. — Ты слышишь?! Если ты не покажешься вот прямо сейчас же, мы берем дело в свои руки! А мы на руки не особо чисты! — Пустое Место положил тетрадь на стойку и для пущей наглядности ткнул вверх обе ладони — судя по их черноте, он долгое время подрабатывал на должности чужих рук, тягающих угли прямо из огня.
— Ты ведь понимаешь, что это значит, кукольник?! — добавил Гуффин.
— Мы заберем всю твою лавку! — важно заявил Фортт.
— Ну, это ты, конечно, загнул! — Манера Улыбаться глянул на Пустое Место, как на умалишенного. — Она ведь большая! Мы ее не утащим! — После чего вновь задрал голову — почему-то шутам казалось, что хозяин лавки прячется где-то над ними. — Кукольник, мы просто заберем все, что нам понравится!
Фортт поспешно согласился:
— Да, мы заберем все, что нам понравится!
— Ты забыл, что я говорил о дурацком эхо?
— Прости.
— Шуты не извиняются.
— Да. Прости…
Манера Улыбаться неодобрительно покосился на Пустое Место и продолжил угрожать пустой лавке:
— Кукольник, я не шучу! — Он топнул по стойке, поднимая пыль. — Мы заберем все, что нам понравится! И я уже кое-что присмотрел!
— Я тоже! — добавил Фортт. — Мы думаем об одном и том же?!
Гуффин спрыгнул на пол, задев свечу и едва не смахнув в огонь всю лавку.
— Ну разумеется! — воскликнул он задиристо. — Что здесь еще брать? Давай скажем одновременно!
— Давай!
— Зеленая кукла! — сказал Гуффин.
— Звонок на стойке! — сказал Фортт.
— Что? — удивился один.
— Что? — вторил ему другой.
— Какой еще звонок? — презрительно скривился Гуффин. — Какой от него прок? Другое дело — кукла! Она полезна!
— Полезна-бесполезна! Она же даже не живая! Ты что, не видишь? Наверное, она сломана или еще что…
— Уверен, Брекенбок что-нибудь придумает, — важно заявил Гуффин. — Говорят, его покойный папаша тоже был кукольником.
Фортт задумчиво покивал.
— Это многое объясняет. Теперь ясно, отчего он так ненавидит их братию. Но почему ты считаешь, что кукла будет полезна?
— Погляди на нее! Нет, ты погляди! — Гуффин продолжал стоять на своем при том, что никто с ним по сути и не спорил. — Рыжие волосы, мерзкое, отвратительное зе-ле-ное платье. А пуговицы!.. Ты погляди, сколько их на ней, погляди, какие они! Да за каждую такую пуговицу на Рынке-в-сером-колодце можно выручить не то что шатер, а целый фургон, а если сторговаться, то еще и клячу добавят! Каждая такая пуговица стоит пяти долгов Гудвина!
Фортт придирчиво оценил пуговицы — он в них мало что смыслил.
— Зачем Гудвину вообще тогда было занимать денежки, раз у него тут такое богатство?
— А мне почем знать, что творится в его кукольницкой голове? Может, тот, кто заказал у него куклу, — какой-то богач…
— Раз ты говоришь, что пуговички дорогие, — осторожно начал Пустое Место, — мы можем, — он перешел на шепот, — отрезать их и… оставить себе. Поделим поровну, Брекенбок ничего не узнает… Это же целое состояние!
— Ничего мы не будем себе брать! — Гуффин отвесил приятелю подзатыльник, отчего котелок последнего слетел на пол. — Если Талли Брекенбок пронюхает о том, что мы что-то от него утаили, он отрежет нам головы и поменяет их местами. Уж прости, Пустое Место, но я не хочу, чтобы твоя кочерыжка сидела на этих вот изящных плечах. Эй, ты чего? Обиделся? Выглядишь как будто у тебя селедка торчит из глотки.
Селедке в глотке у Фортта взяться, само собой, было неоткуда, но выглядел он и правда потерянным и чрезвычайно испуганным. Дело в том, что, подбирая шляпу и уже намереваясь должным образом ответить Манере Улыбаться, шут увидел такое, от чего все его внутренности мгновенно словно завязались узлом, а мурашки на спине встряхнулись и понеслись отплясывать, не дожидаясь музыки.
Из-под стойки что-то вытекало. Он машинально коснулся пальцем поверхности лужицы и со страхом понял: из-под стойки вытекала кровь.
Для него это было уж слишком: труп Гудвина, повешенный на улице, кровь в лавке… А что, если они с Гуффином здесь не одни и где-то рядом притаился… убийца? И сейчас он слушает? Вдруг он наблюдает за ними?
Гуффин встряхнул Пустое Место за плечи и заглянул в его глаза, будто в горлышко бутылки, пытаясь определить, осталось ли что-то на дне:
— Эй! Ты там? Внутри?
— Д-да! — Фортт пришел в себя. — Я согласен! Нужно забирать куклу! Гудвин сам виноват — не объявился, ну и пропади он… — исправился, — провиси он пропадом. Берем рыжую с собой, а там уж Брекенбок сам разберется, что с ней делать: либо в камин — на растопку, либо даст ей какую-то роль в новой пьесе.
— Вот так бы сразу! — осклабился Гуффин, доставая из кармана пальто нечто скомканное, что на поверку оказалось большущим холщовым мешком, после чего повернулся к кукле: — Кто знает, может, Брекенбок даст ей не просто какую-то роль, а главную роль. Как по мне, она же идеальная Бедняжка: печальная и изможденная.
— Ты спятил, Гуффин? — Фортт решил, что ослышался. — Главную роль? Надеюсь, твои слова не дойдут до Марго: если она прознает, что ты прочил на ее роль какую-то куклу, она приколотит подкову к твоей голове.
— Думаю, ей скоро будет не до подков и каких-то ролей, — под нос себе пробурчал Гуффин.
— Что? Ты о чем?
— Ни о чем. — Манера Улыбаться склонился над куклой и зашипел так, словно она его слышала: — Эй ты, зеленая кукла! А ну, полезай в мешок! Живо! Ну же, будь хорошей девочкой! Наш славный театрик-на-колесах «Балаганчик Талли Брекенбока» ждет. Не волнуйся, с тобой, разумеется, будут плохо обращаться! Как и прочих, будить тебя будут ушатом грязной воды из-под фургона, а еще тебе не светит никакого жалованья. Даже кукольного. Теперь ты собственность Талли Брекенбока, уяснила? Полезай в мешок!
— Нужно ей помочь, да побыстрее! — сказал Фортт торопливо — шут изо всех сил старался не коситься на стойку.
— А это что у нас такое?
Фортт глянул на то, во что тыкал пальцем Гуффин, и только сейчас заметил, что кукла что-то держит в руке. Это нечто было размером с грушу и походило на часовой механизм: из него торчали шестеренки, пружины и прочие детали, названия которых шут не знал.
Гуффин попытался забрать странный предмет у куклы, но у него ничего не вышло — деревянные пальцы впились в механизм, как клещи цирюльника в гнилой зуб перед тем, как его вырвать.
— Что это за гадость такая? Мы так не договаривались.
— Да оставь ты как есть, — раздраженно бросил Фортт. — Потом разберемся…
— Ну да, — согласился Манера Улыбаться. — Потом сама отдаст. Или отпилим руку — тогда и выясним, что это за штуковина такая. Никак не возьму в толк, что это…
— Эта штуковина не тикает? Значит, не бомба…
— Кукольник! — Гуффин снова задрал голову. — Гудвин! Ты слышишь?! Мы забираем эту куколку с собой! Упаковывать не нужно! — И тихим злым шепотом добавил: — Мы сами…
Шуты схватили куклу и со сноровкой, которой мог бы позавидовать и опытный похититель, засунули обладательницу зеленого платья в мешок.
Манера Улыбаться кряхтя взвалил мешок на плечо.
— Прощай, мистер болван! Ты сегодня очень сглупил. Спасибо за покупку! Может, зайдем еще!
— Мы уже можем идти? — поторопил друга Фортт, понимая, что если они не уберутся отсюда сейчас же, то рискуют сглупить именно они. — Пойдем скорее! И зачем тебе вообще мешок? Откуда он? Ты что, постоянно его с собой таскаешь?
— Ну да, — простодушно заявил Гуффин. — А вдруг пригодится?
— Пригодится? На какой такой случай?
— Например, на такой, как этот.
Пустое Место и Манера Улыбаться поспешили к выходу.
Уже у самой двери Пустое Место напоследок оглянулся. Ну и жуткое местечко!
— Чего застыл? — прошипел Гуффин. — Вперед!
Рука Фортта коснулась дверной ручки. Та скрипнула, поворачиваясь…
Это был именно тот момент, когда наивный и нелепый шут, который на самом деле не был никаким злодеем, совершил поистине злодейский поступок: для него это была всего лишь дверная ручка — откуда он мог знать, что, повернув ее, он привел в действие спусковой механизм, который запустил глобальную катастрофу.
Катастрофа проснулась и начала потягиваться. Она умоется после сна, выпьет свой кофе и выйдет на улицы. Ей лишь нужно немного времени…
Колокольчик над притолокой зазвенел, на этот раз оповещая хозяина, что неприятные личности убираются прочь.
В лавку протиснулся резкий холодный порыв ветра. Грубо растолкав своими ледяными плечами Пустое Место и Манеру Улыбаться, он пронесся по проходу к стойке и подхватил обложку книги учета клиентов. Тетрадь распахнулась на середине. По центру страницы, словно пытаясь затеряться среди других имен, стояло: «Финн Гуффин, шут». Как и прочие имена, это имя было вычеркнуто.