В Тремпл-Толл почти стемнело, а переулок Фейр и вовсе утонул в сплошной кромешности, словно в небе над ним прохудился грузовой дирижабль, перевозивший чернила.
Ближайшие огни горели лишь на Бремроук: там, фыркая, тарахтели самоходные экипажи, ползли кэбы, скрипели рессорами трициклы. Ползли мимо, появлялись и исчезали…
За то время, что шуты провели в лавке, переулок будто бы стал у́же, а дома по обе стороны от него, словно сделали по паре шагов друг к другу. Стена старого кабаре с заколоченными окнами выглядела еще угрюмее, чем какие-то полчаса назад.
Стало холоднее. Редкая морось капала, будто нарочно, лишь за шиворот.
Пустое Место и Манера Улыбаться брели по ковру из опавших листьев. Оба шута думали о своем — в обоих случаях «свое» было мрачным и невзрачным.
Фортт дрожал от страха. И в то время, как Гуффин тащил на плече мешок, он отчаянно пытался увеличить дыру в кармане пальто при помощи ногтей — ему сейчас было жизненно необходимо сделать хотя бы глоточек каштановой настойки. Еще бы — только что он не просто покинул зловещую лавку кукольника — он, можно сказать, выжил! Столько переживаний — и все были развешаны на расхлябанных шутовских нервишках, как стиранное белье какой-нибудь матроны из квартала Странные Окна, где он жил до того, как перебрался в Фли.
Джейкоба Фортта не успокаивали ни спокойствие и беззаботность Гуффина, ни понимание того, что Гуффин не даст его в обиду, если произойдет действительно что-нибудь мерзкое. Его не утешало даже то, что они уже покинули лавку, и все ее страхи, вроде как, остались позади. На самом деле шут Пустое Место прихватил оттуда с собой нечто, что впилось в него пиявкой, повисло на нем, прикидываясь лишь частью костюма, и затаилось. Тревога… Фортту казалось, что чем дальше они отходят от лавки игрушек, тем сильнее сгущаются над ним и Гуффином тучи какой-то неявной угрозы.
Висельник в переулке. Кровь, вытекающая из-под стойки. Еще и кукла эта непонятная. Зачем Гудвин ее оставил? И кто сидел на втором стуле? (Фортт заметил, что на нем совершенно не было пыли).
Пустое Место изо всех сил пытался понять, что происходит, но в какой-то момент с горечью осознал, что, кажется, он попросту недостаточно умен для этого: шут, вроде как, почти-почти ухватывался за торчащие ниточки, но они рассыпались в пыль под его пальцами…
Сходу напрашивалась мысль: Гудвин ожидал того, кто заказал у него куклу, но вместо последнего явился убийца. Этот мрачный и безжалостный незнакомец связал кукольника, заколол его и повесил в переулке на всеобщее обозрение, словно… оставил кому-то послание!
Глядя на идущего чуть впереди приятеля, согбенного под весом мешка, Фортт поймал себя на еще одной неприятной мысли: «Не стоило нам ее брать. Не зря она сидела на том стуле в пустой лавке. Кто-то рано или поздно должен был явиться за подобным-то сокровищем, и это явно не мы. Эх, нужно было как следует изучить книгу учета клиентов! Она ведь уже была у меня в руках, и почему я ее оставил?! Может, там, на одной из страниц, указан тот, кому предназначалась эта рыжая?!»
Пустое Место обернулся. Он чувствовал, что в этой тетрадке найдет ответы. Но вернуться туда? Ни за что! Только не сейчас! Да и Гуффину нипочем не объяснишь, зачем это было бы нужно…
Гуффин, в свою очередь, скрипел зубами, спотыкался через шаг и бубнил под нос: он обещал себе, что больше никогда и ни за что — как бы ему ни хотелось! — не станет швырять камни в уличные фонари. Сейчас, ничего не видя под ногами, он вдруг осознал, для чего уличные фонари нужны.
Весь вид Манеры Улыбаться говорил о том, что ему, как и его другу, не терпится поскорее покинуть это гнетущее место. Вот только из-за мешка ему приходилось едва волочиться. В мешке этом когда-то хранились боа и парики, которые шут украл из гримерки кабаре «Три Чулка», и уж они-то были полегче этой куклы, которая весила ничуть не легче настоящей женщины. У кого-то мог бы возникнуть здравый вопрос: «Неужели Финн Гуффин прежде таскал женщин в мешках?» — на что сам шут без лишних слов показал бы любопытствующему «чайку», грубый жест рукой, за который можно было запросто загреметь в полицейский «собачник» и который буквально означал: «Отвали!» и «Не твоего ума дело!»
— Ненавижу Тремпл-Толл! — рявкнул Гуффин, внезапно сорвавшись на ни в чем не повинном райончике.
— И я, — поддержал чуть отстающий Фортт. — А ты почему?
— В Тремпл-Толл всегда происходят странные вещи. Здесь обретаются флики, судьи, адвокаты и… зубные феи, — объяснил Манера Улыбаться. — Они на этих улочках повсюду. Вот в нашем Фли такой нечисти не водится. А еще… Саквояжня нагоняет на меня… как это называется?.. удушливость.
— Да, есть здесь что-то удушливое…
— Поскорее бы перебраться через канал и вернуться в «Балаганчик». Эх, труппа сейчас, наверное, уже собралась под кухонным навесом и под руководством мадам Бджи начинает готовить ужин…
— Ужин… слюнки текут.
— Надеюсь в этот раз она добавит побольше приправ. А то прошлая кошка была пресной…
— А вот мне она пришлась по вкусу… разваренная, мягонькая…
— Это потому что вкус у тебя дурацкий!
Гуффин ожидал, что Фортт вот-вот парирует чем-то, вроде «Мой вкус вообще-то намного вкуснее твоего», но приятель молчал, и молчание неприятно затягивалось…
Внезапно Манера Улыбаться обнаружил, что по переулку он идет один.
И тут за его спиной раздалось отвратительное пугающее бульканье.
Гуффин застыл на месте от ужаса. Перед глазами предстала картина: Фортт с перерезанным горлом, на его губах выступают кровавые пузыри, а за ним стоит высокий человек в черном с папиреткой «Осенний табак» в зубах. И он поднимает нож уже над самим Манерой Улыбаться…
Шут обернулся и недоуменно распахнул рот, не в силах поверить собственным глазам.
— Нашел время, будь ты неладен! — в ярости прошипел Гуффин.
— А что такое? — как ни в чем не бывало спросил Фортт, вытирая губы после каштановой настойки.
— Ты треклятый эгоист!
— Все шуты эгоисты, — веско подметил Пустое Место.
Гуффин на мгновение задумался.
— Хм… ты прав. Но неужели все же нельзя было подождать, пока мы не выйдем отсюда или не сядем в трамвай?
— Ты и сам был бы не прочь срочно промочить горло на моем месте, если бы бессовестно не забыл кое о чем.
— О чем? — удивился Гуффин.
Фортт тыкнул пальцем куда-то за спину Манеры Улыбаться:
— Наш труп.
Гуффин обернулся и закусил губу — у трубы водостока, возле которой еще совсем недавно в петле висел четырехрукий человек с ножом в сердце, никого не было. В переулке не осталось и намека на то, что меньше, чем полчаса назад, там кого-то раскачивал ветер.
— Так я и думал. — Гуффин вздохнул с облегчением. — Всего лишь показалось.
Фортт в гневе отшвырнул прочь пустую бутылочку из-под настойки — соприкоснувшись со стеной дома, она со звоном разбилась.
— Ты сбрендил?! Тебе не могло показаться, потому что я тоже его видел! Мы же обсуждали висельника все это время!
— Мало ли что мы там обсуждали, — легкомысленно заявил Гуффин. — Висел кто-то в петле или не висел — не все ли равно? И без повешенных здесь весьма, знаешь ли… мерзость!
Фортт сокрушенно хлопнул себя по бокам:
— Я хотел доказать тебе, что висельник — это и есть наш кукольник Гудвин, а не какая-то кукла! И куда он мог деться?
— Проклятые мародеры, — пожал плечами Гуффин.
— Или полицейские, — предположил Фортт.
— Проклятые полицейские мародеры.
Пустое Место был сбит с толку: к имевшим место странностям добавилась еще одна.
— Теперь мы ничего не узнаем, — сказал он с сожалением.
— Нужно выбираться отсюда, — бросил Гуффин и, поудобнее перехватив мешок, продолжил путь.
Фортт, ворча, последовал за ним, с подозрением оглядывая темные закоулки и заколоченные окна «Тутти-Бланш». А еще он все не мог успокоиться:
«Куда же подевался повешенный? Кто его забрал? Полиция? Нет, если бы здесь побывали флики, переулок гудел бы, как развороченный улей. Тогда кто? Сам убийца? Труп в петле вообще был посланием, или нет? Что за глупый-преглупый и совершенно непонятный спектакль?!»
Фортт поежился от холодка, пробежавшего по спине: ему вдруг показалось, что у этого непонятного спектакля было всего два зрителя и что тот еще далек от своего завершения.
«Дело дрянь, — подумал он. — Нда-а… Что бы здесь ни творилось, я так просто не позволю им застать меня врасплох. Я подготовлюсь… Сразу как вернемся в “Балаганчик”, прокрадусь в фургон Брекенбока и стащу у него из ящика стола ту штуковину, а потом пусть только кто-то ко мне сунется! Надо только добраться до “Балаганчика” — надеюсь, по пути ничего не произойдет…»
Удовлетворенный этой идеей, Пустое Место слегка успокоился, ведь «штуковиной из ящика Брекенбоковского стола», о которой он подумал, был старый четырехствольный револьвер «Грамбл». С ним, шут не сомневался, он будет чувствовать себя в четыре раза храбрее (согласно количеству стволов). А четырежды храбрый трус — это дважды храбрый храбрец. Вот такая вот шутовская арифметика…
— Ты просчитался… — проскрипел Гуффин, словно прочитав мысли приятеля.
Фортт вздрогнул.
— Ты о чем?
— Я ведь тебя знаю, Пустое Место, как свои четыре пальца на левой ноге. Ты уже вовсю думаешь, как бы начать разыскивать висельника и корчить из себя разнюхивательного сыщика. Даже я уже понял, что здесь творится то, что не по уму простым балаганным шутам, и, если ты считаешь иначе, то ты уже просчитался. Просчитался, понял?!
— Да понял я, понял…
Фортт хотел было уточнить у друга, куда делся один палец с его ноги, как тут в их разговор вклинился еще кое-кто. А именно — старые знакомые часы в одном из домов. Они ударили внезапно и резко — в своем стиле.
Бом! — раздалось откуда-то сверху.
От неожиданности Манера Улыбаться едва не выронил мешок.
Часы отбили половину шестого унылого осеннего вечера, но случилось не только это.
В тот же миг, как ударили часы, произошло некое событие, которое, как на него ни взгляни, просто не могло быть случайностью.
Кукла в мешке дернулась и зашевелилась.
— Вы только поглядите, кто у нас проснулся! — презрительно бросил Гуффин. — А ну, хватит там копошиться, соня!
Он подкрепил слова ударом локтя. Дерганье в мешке успокоилось, ему на смену пришел всхлип, который перерос в плач.
Джейкоб Фортт попытался уверить себя, что бой часов и пробуждение куклы — просто совпадение. Шут ведь не был писателем, сочиняющим детективы, и даже не был детективом-персонажем из какой-нибудь книжки — он преспокойно мог позволить себе верить в совпадения. И все же, как Фортт ни старался, убедить себя ему ни в чем не удалось.
— Вот, кто все нам расскажет! — воскликнул он, взволнованно глядя на мешок. — Давай расспросим ее.
— Расспросим, не сомневайся. Но только не здесь. Вернемся в Фли, и уже там потребуем у нее ответы.
Фортт раскрыл было рот, чтобы начать спорить, как тут же захлопнул его. Он и не заметил, как они вышли из переулка Фейр и оказались на Бремроук. Гуффин был прав: место это для допроса куклы не выглядело слишком уж подходящим — когда хочешь получить ответы, не стоит вызывать лишние вопросы…
На Бремроук было много прохожих, ковыляющих в своей тривиальности по никому не интересным делам. Непритязательные самоходные экипажи, скрипя колесами и чихая дымом, ползли по мостовой. Едва не цепляя чердаки и птичники своим брюхом, над кварталом в сторону Набережных проплыл ржавый толстый дирижабль с полустертой надписью «Фоннир» на оболочке, оставляя за собой густой дымный след.
Пустое Место и Манера Улыбаться направились к виднеющейся вдали трамвайной станции «Бремроук-Фейр».
Фортт угрюмо глядел себе под ноги: ему казалось, что, хоть он и покинул зловещий переулок и лавку игрушек, часть его осталась там.
Отметив выражение лица приятеля, Гуффин хмыкнул и спросил:
— Чего такой хмурый, Фортт? Мы ведь сделали дело. Скоро будем дома.
— Это верно, Гуффин, но до дома еще добраться нужно. А ты чего радуешься? Я в последний раз видел такое воодушевление на твоем лице, когда у всей труппы, кроме тебя, появилась зеленая сыпь.
— Почему я радуюсь? Хе-хе… это не радость, это злорадство. Говорят, шутам нельзя доверить ничего серьезного, но мы с тобой справились, дружище! Брекенбок не верил, что у нас выйдет. Я знаю: он полагал, что мы его подведем, когда отправлял нас в лавку игрушек…
— Я тут подумал, — взволнованно сказал Фортт, — а вдруг он взбесится из-за того, что мы украли куклу у Гудвина?
— Чепуха! Гудвин сам виноват: если бы он был в своей лавке, кукла бы осталась у него, а мы получили бы денежки, которые он должен. К тому же лавка была открыта — кто угодно мог зайти и забрать куклу.
— Но зашли мы.
— Вот именно.
Шуты приблизились к кованому навесу с часами, под которым расположились билетная тумба и два ряда жестких неудобных скамей.
Станция «Бремроук-Фейр» встретила Фортта и Гуффина шелестом газетных страниц, папиретным дымом и обсуждениями последних новостей и сплетен второй свежести: «Вы слышали? Говорят, Зубную Фею видели на площади Неми-Дрё! Это впервые после ее таинственного исчезновения год назад! Подумать только!», «А вы читали о шагающем дирижабле, который приполз ночью в Габен? Мой приятель работает в доках — он клянется, что эта громадина вылезла из Пыльного моря…», «Ту тварь, которая завелась в канале, все еще не выловили! И куда только смотрит Дом-с-синей-крышей?..»
— Твоя очередь, — приглушенно сказал Пустое Место, глянув на друга.
— И без тебя знаю, — окрысился в ответ Манера Улыбаться.
— А с мешком на плече справишься?
— Мешок мне не помеха, — процедил Гуффин. — Я и с завязанными руками справлюсь…
Шуты смешались с толпой.
Кукла в мешке, услышав людские голоса, снова начала трепыхаться, но, получив очередной тычок локтем, на некоторое время затихла.
— Ну наконец-то! — воскликнула пухлая мадам в темно-синем платье и длинной шали в тон. — Я уж думала, гремлины опять пообедали рельсами…
— В прошлый раз вагоном управлял покойник, да и тот вел его явно быстрее! — добавил хмурый джентльмен в твидовом пальто, складывая газету.
— Кажется, тетушка Пэтти все же дождется меня к чаю, хотя я уж думал, что попаду, разве что, на ее похороны, — возмущенно прошамкал старик с глазами, глядящими в разные стороны. — С каждым годом Трамвайное ведомство работает все хуже и хуже…
Ажиотаж на станции был понятен: вдали показался трамвай, надвигающийся, как плохое настроение. Из труб валил дым, несколько фонарей светились, подобно глазам какого-то гигантского насекомого.
Будущие пассажиры поднялись на ноги, достали билеты.
Людное место и появление трамвая, который должен был отвезти Джейкоба Фортта домой, подействовали на него ободряюще, и недавние страхи постепенно начали казаться шуту чуть ли не надуманными. Переулок, задворки кабаре «Тутти-Бланш» и лавка кукольника словно остались во вчера. А вчера — все знают — мало кого может испугать, ведь оно было… вчера. Страх отступил или, вернее, уступил место поселившимся в голове Фортта неясным мутным предчувствиям, а сам он, если представить, что все это и правда был какой-то спектакль, на время уступил место главного героя кое-кому другому.
Фортт успел лишь подумать: «А вдруг кукла все же проснулась именно от боя часов? И тогда это значит… тогда это значит… значит… ззнуазз…»
Пластинка мыслей шута на этом месте заела, словно проигрывалась на старом, расхлябанном граммофончике. Дальше то, о чем он думал, узнать не удалось бы, поскольку с этого мгновения на какое-то время он стал в этой истории лишь второстепенным героем.
На сцену вышел кое-кто другой…
…Если вернуться немного назад, примерно на пять минут, отнять парочку перебранок, несколько ругательств и совсем чуть-чуть шморганья носом, то можно снова увидеть Пустое Место и Манеру Улыбаться бредущими через переулок Фейр.
Часы пробили половину шестого, и кукла проснулась.
В первое мгновение она не поняла, что происходит.
«Где я?! — подумала кукла в отчаянии. — Темно! Тесно! Я… Меня куда-то несут!»
Она попыталась вспомнить хоть что-то, но в голове было пусто, как будто до того, как она пришла в себя, ее попросту не существовало, но… это ведь не правда!
«Сабрина…»
Имя въелось в память, словно клеймо, вытравленное выжигательной лампой. Ее звали Сабрина. Хозяин дал ей это имя, когда сделал ее…
Сабрина зашевелилась, пытаясь выбраться.
Рядом раздался чей-то злой голос, а затем ее ударили.
Сабрина заплакала. Хозяин научил ее испытывать боль и плакать. Хозяин жесток. Хозяину нравятся ее слезы — как-то он сказал, что они делают ее настоящей и похожей на… кого? Она не помнила.
Кукла неожиданно осознала, что ее пальцы что-то сжимают. Она попыталась рассмотреть, что это, но в мешке было слишком темно, и Сабрина лишь поняла, что держит какой-то… механизм, или деталь механизма, или деталь детали механизма. Она не имела ни малейшего представления, что это такое, но откуда-то знала, что это нечто очень важное. «Глядите, не потеряйте…» — всплыл в голове тихий шелестящий голос Хозяина, и, не совсем понимая, что делает, Сабрина открыла крошечную дверцу в груди, а затем спрятала внутрь себя этот странный предмет.
Поблизости звучали голоса. Два неприятных, хриплых, о чем-то спорящих незнакомых голоса. Кому же они принадлежат?
Сабрина расковыряла дыру в мешковине и сквозь нее увидела промозглый осенний вечер. Увидела улочку — даже меньше, чем улочку — какой-то темный проулок.
«Этого не может быть! — не в силах поверить своим глазам, подумала она. — Я больше не в лавке игрушек?! Я… я…»
Мысли смешались, но при этом совершенно причудливым образом в памяти возникли воспоминания…
Сабрина жила в лавке игрушек сколько себя помнила, но вот сколько именно… она как раз и не помнила: может, год, может, все десять лет. Хозяин держал ее взаперти. Он любил мучить ее — в его беспросветной и безрадостной жизни это было последним развлечением. Он убеждал Сабрину, что никогда ее не отпустит, что не позволит ей сделать хоть шаг за порог лавки игрушек. Его старых кукол одну за другой всех раскупили — даже мерзкого Малыша Кобба. Сабрина мечтала… изо дня в день, словно сирота из приюта, грезила о том, чтобы и ее забрали, но Хозяин убеждал «свою любимую куклу», что скорее разберет ее на части и бросит в камин, чем продаст, но… что же тогда произошло? Что изменилось?
«Хозяин передумал? Он… продал меня?!»
Выходило, что так. Все ее существо будто распалось на две части: одна — боялась поверить своему счастью — Хозяин больше не будет ее избивать, мучить и унижать, а другая… просто боялась — куклу пугала неизвестность: кто ее купил? куда ее тащат?
Сабрина попыталась разглядеть обладателей хриплых голосов. Рядом шел незнакомый мистер в коричневом пальто и котелке, у него были грустное лицо и длинный-предлинный шарф. Ей вдруг показалось, будто он заметил, что она подглядывает, и испуганно отстранилась от дыры.
Тем временем ее покупатели словно выбрались из ящика — они оказались посреди лязга, скрежета, скрипов, жужжания и фырканья. А еще здесь горел свет.
Сабрина снова прильнула к дыре в мешке и попыталась разглядеть это новое пугающее место.
Ей предстала затянутая дымом и паром улица. Вдоль нее располагались тесно жмущиеся друг к другу лавки и мастерские, цирюльни и пабы — и все со светящимися окнами и с витиеватыми вывесками.
По улице сновали прохожие. Сабрина увидела джентльменов с тростями и дам с крошечными сумочками, увидела маленьких людей (они называются — «дети»), которых старшие вели за руку, увидела странных животных на поводках, которые отчего-то были совсем не похожи на… ее охватила дрожь… любимицу Хозяина Карину.
«Собаки, — вспомнила кукла. — Эти животные зовутся собаками…»
И хоть Сабрина впервые оказалась за пределами лавки, она странным образом многое понимала, словно не раз уже бродила по этому городу, словно выросла на улице, чем-то напоминающей эту улицу. Вот только она нигде не росла, потому что никогда не рождалась. Она — просто кукла, сделанная Хозяином. И все же…
Сабрина не представляла, откуда знает, что механические рыбы с проволочными усами и жестяными плавниками в витрине лавки «Чешуя Филлипа», мимо которой шли ее покупатели, — это канальные сомы, гадкие на вкус больше, чем на вид; что некое подобие женских причесок, которые дамы укрывают от мороси под дырявыми зонтами, называется «Кур-курль» и что местные цирюльники, неумело пытаясь повторить оригинальную прическу из Старого центра, превращают своих клиенток в потрепанных крысок, прибитых к краю канавы; что паровые самоходные экипажи, ползущие по мостовой, — это «Трудсы» и «Горбины», а красный дым, который они выплевывают из труб, — это следствие сгорания химрастопки «Труффель», от которой выпадают зубы и вылезают волосы. А еще она знала, что это Тремпл-Толл, Саквояжный район Габена, а весь Тремпл-Толл — это один большой старый чулан-клоповник, и неприятности здесь могут приключиться, стоит только сделать лишний шаг с площади Неми-Дрё.
Для нее было загадкой, откуда она все это знает, если до того видела лишь переулок Фейр через окна лавки игрушек. Все казалось таким знакомым, таким привычным, словно она — обычная мисс из Саквояжного района…
Сабрина была совершенно растеряна — ей вдруг показалось, что она не просто забыла себя, а что она — это не она…
Ее покупатели меж тем следовали вверх по улице и о чем-то препирались.
Сабрина прислушалась, надеясь, что из их слов поймет, что происходит…
Несмотря на свои надежды, кукла быстро поняла, что ее покупатели — вовсе не хорошие люди, к которым она мечтала попасть. Человек в коричневом пальто, вроде бы, был немного добрее — или, скорее, он казался менее злобным, в сравнении с тем, кто ее нес. Ну а тот, другой… В его тоне и словах Сабрина различила изворотливость и коварство.
А потом она поняла, что ее покупатели — шуты. Это было не просто плохо — это было по-настоящему ужасно: шуты — самые гадкие из театральных актеров, они плохо обращаются с куклами — хуже всех. Даже Хозяин отзывался о них лишь с презрением и отвращением. Шуты ломают кукол, портят, бьют их и наказывают, после чего выбрасывают на свалку или отправляют в печь. А потом приходят к Хозяину и заказывают у него новых кукол. Хозяин, без сомнения, нарочно продал ее шутам…
Эти двое (их звали Фортт и Гуффин, что следовало из несмолкающих препирательств) все время упоминали кого-то по имени «Брекенбок». Сабрине сразу не понравилось это имя. Оно пугало ее. Пугало больше, чем собственное положение, больше, чем неизвестность, даже больше, чем новая подлость Хозяина (а то, что это все какая-то его подлость, она не сомневалась). Это имя, она чувствовала, не принесет ей ничего хорошего.
— Я тут подумал, — сказал Фортт, — а вдруг он взбесится из-за того, что мы украли куклу у Гудвина?
«Что?! — поразилась Сабрина. — Украли? Они меня не покупали?! Но как же…»
— Чепуха! — ответил меж тем Гуффин. — Гудвин сам виноват: если бы он был в своей лавке, кукла бы осталась у него, а мы получили бы денежки, которые он должен. К тому же лавка была открыта — кто угодно мог зайти и забрать куклу.
«Значит, Хозяина не было в лавке, и они меня похитили! — Сабрина задрожала. — Где же Хозяин? Что они задумали?!»
Ее посетила мысль позвать на помощь, но она тут же запретила себе даже думать об этом — кто знает, что шуты с ней в таком случае сделают… а если никто ей не поможет?..
Похитители (больше никакие не покупатели) Сабрины оказались на трамвайной станции. Они остановились, и кукла с тревогой принялась гадать, что же будет дальше.
Вскоре подошел трамвай, и она больше ничего не смогла разглядеть из-за подступивших вплотную людей.
Шуты, в свойственной им грубой манере, начали расталкивать всех кругом, и забрались в вагон в числе первых. Как минимум попытались.
Судя по вдруг поднявшейся волне ругательств, Гуффина, который ее нес, задел локтем кто-то из пассажиров.
Сабрина знала, что все шуты — задиры, и привычка цепляться к прочим — едва ли не ключевая часть их профессии, ну а эти двое были явно лучшими (или худшими) представителями своего племени.
— Эй, ты! — взвизгнул Гуффин в стиле оскорбленной до глубины души, истеричной примы-балерины. — Грязнуля-заморыш! Смотри, куда прешь! И вообще ты погляди на себя! Весь в грязи и листьях — небось, под скамейкой дрых! В таком виде нельзя ездить в трамваях с приличными людьми!
Что-то подсказывало Сабрине, что самого Гуффина вряд ли можно было назвать приличным человеком.
Незнакомец промолчал и, судя по всему, даже не удостоил взглядом шута.
Меж тем уже все пассажиры зашли в вагон. Двери-гармошки со скрежетом закрылись, и из медных рупоров-вещателей раздался голос: «Следующая станция — “Пожарная Часть”». После чего трамвай качнулся и тронулся в путь. А со станции раздавались чьи-то отдаляющиеся вопли: «Билеты! Кто-то украл мои билеты! Проклятый город!..»
В вагоне же сцена с участием трех человек и одного мешка с куклой внутри возымела продолжение:
— Эй, ты! — Склочный Гуффин явно не собирался так просто оставлять инцидент с задеванием локтем. — Грязнуля-заморыш! Да-да, ты — заморыш! Не прикидывайся, что не понял! Хватит глазеть в окно! С тобой говорят! Ты только глянь на него, Фортт! И кто это в наше-то время носит костюмы, пошитые из обивки кресел? Старухи из Сонного района?
— Оставь его, Гуффин! — прошептал распалившемуся спутнику Фортт, склонившись к самому его уху. — Я видел, у него в руках что-то блеснуло. Кажется, это был нож…
Гуффина эти слова, видимо, не на шутку испугали, и он спешно пошел на попятную: помимо склонности задирать людей, хороший шут умеет мастерски увиливать от драк, в которых не силен:
— Ладно, мистер, уж не обессудьте, — пробормотал он. — Мое трамвайное безрассудство не выдерживает никакой критики. Не стоило мне грубить — просто плохой день, понимаете? Уверен, вы не обиделись и не броситесь на меня с вашим чудесным ножичком — я же вижу, что вы выше этого, как фонарный столб — выше карлика.
Человек, к которому были обращены все эти излияния, остался все также безразличен. Должно быть, он воспринимал их лишь как назойливое жужжание где-то на грани слуха. Назойливое жужжание, в свою очередь, все не прекращалось:
— Вы это… э-э-э… и дальше смотрите себе в окно — вдруг чего-то интересного там увидите. Ну а я… я предлагаю оставить наши взаимные дрязги в прошлом. Я не в обиде. Это ведь габенский трамвай — здесь может случиться все, что угодно: толкнут, плюнут, ткнут локтем, по ногам потопчутся, в лучшем случае — присядут на коленки. Вы совершенно правы, красноречиво заявляя мне своей молчаливой спиной: хотел бы я комфорта — сел бы в аэрокэб. Прошу простить…
— Это ты уже перегнул, — сказал спутнику Фортт. — Шуты не извиняются, забыл?
— Извиняются, — хмуро ответил Гуффин. — Когда рискуют получить ножом. А чем мне ему прикажешь отвечать: глупой шуткой? дурным вкусом?
— Этому типу до тебя нет никакого дела, — заметил Фортт. — Там, в углу, есть, где присесть! Идем скорее, пока не появились старухи — эти падальщики, охотящиеся на свободные места.
Шуты поспешно уселись. Мешок Гуффин при этом поставил прямо на пол.
Трамвай трясся, как больной в судорогах, его дрожь передалась и кукле.
Сабрина увеличила дыру и увидела полутемный салон, в котором горел лишь один фонарь — да и тот был возле кабины трамвайщика. Вдоль бортов располагались грубые деревянные сиденья, занятые пассажирами.
Пассажиров в трамвае было не более дюжины. Кто-то читал газету, кто-то храпел на весь вагон, откинув голову на спину, кто-то безразлично глядел в окно, а кто-то, сгорбившись, держался за поручень с таким понурым видом, будто только того и ждал, когда же все это, наконец, закончится: и дорога домой, и бездарная, бессмысленная жизнь в целом.
— Ничего не забыл? — спросил Фортт.
— Тебя забыл спросить! — огрызнулся Гуффин, и все же поднялся и подошел к механизму, прикрепленному к стенке вагона. Механизм был зубаст — он клацнул, едва не оттяпав шутовские пальцы. С прокомпостированными билетами Гуффин вернулся на место (даже шуты не могли позволить себе игнорировать установленные Трамвайным ведомством правила проезда и компостирования билетов — кто знает, на какой из станций может войти громила-контролер, который тут же потребует предъявить билеты, а с этими громилами лучше не связываться).
— Чего морщишься? — спросил Гуффин у своего спутника.
— Тот мистер, у которого ты украл билеты…
— Ловко я их вытащил у него из кармана, скажи?
— Да, но я не о том. С ним была маленькая девочка — наверное, его дочь.
— Вот и будет урок папочке этой соплячки впредь внимательнее следить за билетиками.
Фортт тяжело вздохнул, но ничего не сказал. Какое-то время похитители Сабрины ехали в молчании.
Вскоре трамвай замедлил свой ход возле кажущейся бесконечной стены из красного кирпича и встал.
Двери-гармошки открылись, выпустили-запустили пассажиров, голос из вещателей сообщил: «“Пожарная Часть”. Следующая станция — “Трюмо Альберты”». После чего двери вновь закрылись, а трамвай продолжил путь по вечернему Габену.
— Этот голос, — проворчал Фортт, — с каждым разом становится все более механическим, как будто автоматон говорит, в самом деле.
— Это всего лишь помехи, — небрежно бросил в ответ Гуффин. — Будто ты не ездил на трамваях… Ладно-ладно, не косись косым взглядом — еще окосеешь. В чем-то ты, пожалуй, прав. Эти голоса из рупоров настолько отвратительны, что хочется выпрыгнуть из вагона прямо на ходу. Мерзость!
Шут пустился в рассуждения на тему трамваев, трамвайщиков, кривых рельсов и вонючей химрастопки, а затем плавно перешел к тому, что всегда мечтал сесть за трамвайные рычаги и, возможно, даже кого-нибудь переехать.
— Послушай! — едва слышно проговорил Фортт, перебив спутника, — его голос звучал взволнованно. — Это старичье что-то знает…
Упомянутым «старичьем» была парочка престарелых джентльменов в пыльных цилиндрах, которые сидели неподалеку. Они что-то бурно обсуждали.
— Ничего они не знают, — сказал Гуффин, когда понял, о ком именно речь.
— Я слышал, как один из них сказал: «кукла».
— Мало ли о какой кукле они толкуют, — Гуффин раздраженно скрипнул зубами. — Это ведь Тремпл-Толл — тут полным-полно всяких кукол…
И все же чужой разговор не оставил шутов равнодушными: подслушивать было едва ли не любимым их занятием.
Сабрина тоже заинтересовалась: быть может, те люди и правда говорят о ней? Она еще больше увеличила дыру в мешке, надеясь, что грохот трамвая заглушит треск ткани.
Говорил старик с клочковатой седой бородой. Он был так возмущен, как будто ему одновременно наступили на мозоль, дернули за ухо и напомнили о каком-то неприятном деле, которое он пытался отложить на завтра:
— …Нет, ну вы только подумайте! Этот город определенно сошел с ума!
— Так что стряслось? Вы уже объясните наконец? И причем здесь кукла? — спросил престарелый джентльмен, сидевший рядом; он являлся обладателем длинных встопорщенных бакенбард.
Старик с клочковатой бородой сказал:
— Трамвай остановился на перекрестке Бремроук и Харт, и я увидел в окно прелюбопытнейшую картину. Что бы вы думали? Гляжу я и вижу, как вверх по Бремроук несется нечто странное! Нечто странное — это кукла, о которой я говорил! У нее были — вы не поверите! — четыре руки…
— Что вы говорите! — воскликнул обладатель встопорщенных бакенбард. — А с чего вы взяли, что это была именно кукла?
— Глаза-пуговицы! У нее ведь были глаза-пуговицы! Кукла мчалась по улице, грубо расталкивая прохожих, пока не оказалась на самом перекрестке. Все закончилось у фонарного столба, где со своей печью расположился продавец жареных каштанов. Не останавливаясь, кукла прыгнула прямо в печь и сгорела! Вы представляете?!
— Да, дела… — согласился собеседник. — Город и впрямь сошел с ума…
Еще какое-то время старики обсуждали странное происшествие, а потом переключились на обычные Саквояжные сплетни.
Сабрина ничего не понимала: кукла с четырьмя руками покончила с собой, запрыгнув в печь… с четырьмя руками… с четырьмя… Она замерла от посетившей ее догадки: «У Хозяина ведь тоже четыре руки! Это был он?! Хозяин мертв?! Или… нет же, он ведь никакая не кукла!»
— Что думаешь? — негромко спросил Фортт.
— Это висельник, который был в переулке, — сказал Гуффин. — Я же тебе говорил, что это не кукольник, а всего лишь кукла. А ты не верил.
— Да-да, теперь верю, — нетерпеливо ответил Фортт. — Но я не понимаю… Зачем этой кукле запрыгивать в печь?
— Не знаю. Плохой день? Сперва она попыталась повеситься — не вышло. А потом, пока мы были в лавке, завершила начатое.
— Или здесь что-то другое.
— Что другое?
— Может, кукла пыталась замести следы?
— Следы чего?
— Не знаю. Кукла ведь была без маски, так? Куда делась маска?
— Потерялась? Сломалась? Вышла из моды?
— Допустим. — Фортт заелозил на сиденье. — Но все равно это странно. Предположим, что кукольник зачем-то сделал куклу… гм… себя, но… где он сам?
— Спрятался? Сбежал? Отправился на обед?
В разговор вдруг кто-то вмешался. Сабрина его не видела, но этот новый вкрадчивый голос испугал ее — мягкий, едва слышный, так мог бы говорить внутренний голос — голос в голове:
— Или кто-то помог ему исчезнуть?
— Что значит исчезнуть? Вроде как, испариться? — задумчиво пробормотал Фортт, не заметив появления в беседе третьего участника и, видимо, решив, что говорил Гуффин. — Но кто может заставить человека взять и испариться? Салонный маг какой-нибудь?
Незнакомец тихо уточнил:
— Не нужно быть салонным магом, чтобы помочь человеку испариться…
Сабрина попыталась подвинуться так, чтобы дыра в мешке оказалась напротив незнакомца. Гуффин заметил дерганья куклы и пнул ее каблуком, отчего та приглушенно охнула. И все же затея Сабрины удалась: она увидела говорившего. В темном углу, куда не доставал свет трамвайного фонаря, сидел джентльмен в черном костюме и в цилиндре. Его лицо невозможно было разглядеть, оно будто бы скрывалось за дымчатой завесой. На коленях у незнакомца стоял черный кожаный саквояж.
Кукла задрожала — она поняла, что, о чем бы ни говорили ее покупатели, этот человек неспроста встрял в разговор и, что самое пугающее, неспроста едет сейчас здесь. А оба шута доказали, насколько они на самом деле бестолковы, поскольку продолжали беседу, как ни в чем не бывало.
— А мне нравится твоя идея с салонным магом, Пустое Место, — сказал Гуффин. — Это бы все объяснило! Фокусами и особенно магией всегда можно все легко объяснить! Даже самое странное! Даже самое… необъяснимое! Чудесные спасения, неожиданные появления, пугающие исчезновения, а также всяческие сюжетные неувязки! Обожаю магию! А знаешь что? Может, в переулке Фейр был не просто салонный фокусник! А маг-месмерист! Он взял и профессионально нас загипнотизировал. Я слыхал о подобном! Я видел подобное! Я и сам делал подобное… Ну, в смысле, однажды пытался повторить, только у меня ничего не вышло. Трактирщик не поверил, что я уже заплатил, выгнал меня на улицу под дождь и добавил еще кочергой по ребрам.
В вагоне вдруг раздался скрежет и скрип, будто трамвай поглотила стая ворон, и вороны эти попытались вцепиться в его стенки и крышу когтями, оторвать от рельсов, поднять в воздух, а затем утащить в небо. Но на самом деле это всего лишь голые ветви парковых деревьев, растущих вплотную к трамвайной линии, царапали вагон.
«Станция “Трюмо Альберты”», — сообщил голос из вещателей. Трамвай остановился, с минуту пробыл на станции, после чего раздалось: «Следующая станция — “Мост Ржавых Скрепок”», и вагон снова двинулся путь.
Разговор продолжался:
— Да, наличие месмериста все бы объяснило, — сказал Фортт. — Какой-то заезжий салонный маг развлекается на досуге. Ввел нас в…
— Сомнамбулическое оцепенение! — закончил Гуффин без единой запинки и с такой гордостью в голосе, будто всю жизнь готовился произнести эту фразу. — И мы стали как лунатики. А затем этот коварный магнетизёришка натолковал нам в уши, что повсюду жуткие дела творятся, какие-то висельники скрипят на веревках и тому подобную мистическую чушь. Может, этот маг вообще был подослан кукольником, чтобы нас отвадить. А что? Все сходится! Точно: нас за… эм-м-м… заразумотуманили!
Незнакомца в черном подобный вывод явно не устроил, и Сабрину посетило ощущение, что он пытается подвести к чему-то шутов:
— Или же все это просто домыслы, — сказал этот человек своим мягким уговаривающим голосом. — Как можно верить в подобную чепуху? Какой-то гипноз! Неглупые господа в такое не верят…
— Ну да, а мы же неглупые, — согласился Гуффин. — Месмеризм — это слишком надуманно. К тому же месмерист — очень редкий зверь в Габене! Последний, о котором я слышал, так и вовсе в психушке деньки коротает.
— И вообще, мы бы знали, если бы столкнулись с месмеристом, — добавил Фортт. — Нас бы шатало и мигренило, и повсюду были бы слюни. Да и вообще, я думаю, кукольник Гудвин исполнил трюк с исчезновением без помощи какого-то магнетизёра. Но знаешь, Манера Улыбаться, мне кажется, что… — он вдруг замолк, словно боялся продолжать.
— Что? — мягко «подтолкнул» его незнакомец.
— Что тайна пустой лавки игрушек — это часть чего-то большего: более темной и мрачной тайны. Боюсь, мы без спроса заглянули в замочную скважину и увидели то, что не должны были видеть. Исчезновение кукольника, странные и жуткие вещи в переулке Фейр и в самой лавке… Уверен, эта кукла связана со всем, что здесь происходит. Все это очень подозрительно…
— Пронзительно подозрительно, — со скукой в голосе пробормотал Гуффин, а незнакомец уточнил:
— Какая кукла? Которая запрыгнула в печь?
— Та, которая в мешке, — ответил Фортт машинально.
И тут Гуффин вздрогнул, ткнул спутника локтем в бок и заодно пнул мешок каблуком:
— Это вообще-то личное, — сказал он грубо.
Оба шута в тот же миг словно впервые заметили незнакомца. Они стали серьезными и разозлились. Особенно Гуффин.
— Эй вы! — с вызовом бросил Гуффин. — Мистер в цилиндре! Вас что, манерам крысы в подворотне обучали? Кто позволил влезать в беседу почтенных — мы такие! — джентльменов?! Вообще-то, мы тут обсуждаем тайные дела, не предназначенные для чужих ушей!
— Оставь его! — прошептал Фортт дрожащим голосом. — У него в руках что-то блеснуло. Кажется, это был револьвер. Я слышал щелчок. Думаю, это взведенный курок…
Гуффин чуть подался назад и застыл.
Сабрина знала, что многие люди боятся щекотки, и уже поняла, что этот тип склонен сразу же терять всю свою злобу и спесь, когда дело доходит до того, что кто-то грозится пощекотать его шкуру.
И то правда: в темных трамваях Саквояжного района можно было встретить кого угодно. И среди «кого угодно» частенько попадались те, кому не стоило грубить, кто попросту не понимал шуток. Между тем склочный характер неизменно служил шуту плохую службу, встречал ли он покрытого шрамами бандита, пьяного моряка или полоумную старуху, которая считала, что он решил покуситься на ее облезлую кошку, и которая повсюду таскала с собой припрятанный под шалью шестиствольный «Барнум».
Испугавшись уже второй раз за одну только эту поездку, Гуффин снова пошел на попятную — судя по всему, быть застреленным в грязном вонючем вагоне в его планы не входило:
— Э-э-э… ладно, мистер, — сказал он, — уж не обессудьте. Не хотел вас обидеть. Я давно не был в Саквояжне — уже забыл, как здесь любят встревать в чужие разговоры. Местным только дай повод — захотят обсудить с тобой политику, полицию, петицию, позицию и прочую «Констанцию». Какую еще «Констанцию»? Ну аудиодраму, которую крутят по радиофорам. В общем, прошу простить…
Незнакомец добродушно вернул курок на место и спрятал револьвер:
— Ну это вы уже перегнули. Шуты не извиняются, забыли?
— Эй, это моя фраза, мистер похититель чужих реплик! — возмущенно вскинулся Фортт. — В театре, знаете ли, таких не любят.
— О, так вы из театра? Небось, из «Эксклюзиона»?
Шуты, не сговариваясь, выдали:
— Фу-у-у!
А Гуффин добавил:
— Вы, видимо, хотели нас оскорбить? Чтобы мы играли в этом тошнотворном и гадком «Эксклюзионе»? Нет уж, ни за что!
— Прошу прощения… — Незнакомец примирительно поднял руки в черных перчатках. — И еще за то, что так бесцеремонно влез в вашу беседу. Хотя, признаюсь, она меня весьма заинтересовала. Куклы, ну вы понимаете… Говорите, вы давно не были в Тремпл-Толл, почтенный? Полагаю, у вас здесь какие-то дела… гм… связанные с театром?
— Мы ставим новую пьесу… — начал было Фортт, но Гуффин на него шикнул.
— Что за интерес такой? — осторожно спросил шут. — Наши дела вас не касаются.
— Разумеется. Это просто праздное любопытство, ну и профессиональный, так сказать, интерес.
— А какова, позвольте узнать, эта ваша профессия? — спросил Гуффин.
— В этом нет тайны, — ответил незнакомец. — Я — профессиональный…
Договорить ему не удалось. Трамвай дернулся, как летучая мышь, которой металлической трубой врезали в брюхо, и резко остановился. Половина пассажиров при этом едва не попадала, другая половина даже не проснулась. Кто-то воскликнул: «Эй, почему встали?! Уголь вышел?»
Дверь кабины со скрипом открылась, и на пороге возник тучный водитель в бордовой форме и в фуражке; на мундире слева висела бляха, на которой значились какие-то цифры и буквенное сочетание «хм».
Сабрина откуда-то знала, что «хм» — это сокращение от «худший маршрут». В действительности все так и было: трамвай задевал Старый центр лишь краешком, но при этом едва ли не четверть его маршрута пролегала через трущобы Фли, Блошиного района, — по сути, это и вовсе был единственный городской транспорт, который еще заезжал туда.
Трамвайщик стоял, чуть покачиваясь. Козырек его фуражки отбрасывал тень на лицо, отчего глаз было не видать. В руках он сжимал ключ для путей.
Какими-то дергаными, неестественными движениями толстяк дернул рычаг на панели у выхода, и передние двери со скрежетом раздвинулись. Покачиваясь, он спустился в темноту улицы, а затем раздался металлический лязг — перевели стрелку.
Вскоре трамвайщик вернулся в свою кабину. Двери закрылись, трамвай продолжил путь. Из рупоров вещателей раздался механический голос:
«Вагон маршрута “Почтовая площадь — Блошиный Район” в Блошиный район не идет — мост Ржавых Скрепок сломан. Вагон следует вдоль парка Элмз, идет на круг и возвращается в Старый центр».
— Проклятье! — выдохнул Фортт.
— Что такое? — спросил Гуффин. — Я прослушал…
— Единственный мост через канал сломан, — пояснил Фортт. — Мы не вернемся в «Балаганчик» к указанному времени. Брекенбок будет в ярости.
До Сабрины донесся едва слышный скрип — это карандаш скрипел по листку блокнота в руках у незнакомца. Сабрина не видела, что он пишет. Как бы она испугалась, если бы узнала, что он выводит в блокноте: «Балаганчик… Брекенбок».
— Ох и устроит же он нам разнос, — продолжал сокрушаться Фортт. — И еще неизвестно как он отреагирует на эту куклу. С него станется сказать: «Эй вы, Пустое Место и Манера Улыбаться! Где мои две сотни фунтов? Зачем мне какое-то рыжее полено? Вы забрали куклу без спроса, то есть похитили, а флики и так за мной пристально наблюдают — не хватало еще из-за нее попасть в неприятности!»
— И что ты предлагаешь? Отправиться обратно и снова усадить куклу на ее стульчик в лавке? — Гуффин, казалось, уже устал спорить. — Мы должны были вернуться в «Балаганчик» не позднее шести. Если бы проклятый трамвай не собрался сворачивать, то мы бы успели вовремя. Мы тут не виноваты.
— То, что это не наша вина, не помешает Брекенбоку нас наказать… — хмуро сказал Фортт.
— Не переживай: я знаю, как нам перебраться через канал, — уверил его Гуффин. — У меня есть один… гхм… хороший знакомый, и он нам поможет. Надеюсь. Только бы вспомнить его имя и где он живет. И не волнуйся из-за куклы… Когда мы доставим ее Брекенбоку, мы, считай, свое дело сделали. Как говорил мой сержант на войне: «Не стоит переживать раньше времени, червяк! Не пытайся быть быстрее пули».
— Но ты ведь никогда не был на войне и не знаком с сержантами!
— Зато я прекрасно разбираюсь в переживаниях, — пробормотал Гуффин задумчиво, словно погрузившись в воспоминания.
Шуты замолчали: несмотря на слова Гуффина, оба явно переживали из-за опоздания. Незнакомец что-то строчил у себя в блокноте. Дописав, он спрятал огрызок карандаша в портсигар, и тот добавился к нескольким папиреткам с витиеватой надписью на каждой: «Осенний табак».
А трамвай, словно игрушка на ниточке, тем временем полз по рельсам вдоль парка Элмз. За его рычагами сидел толстяк в бордовой форме — он отрывистыми, ломаными движениями управлял тягой и торможением, незряче уставившись в огромное окно с треснутым стеклом. На его жетоне, прицепленной к мундиру, значилось: «432-хм», что напоминало вовсе не номер, а будто бы оканчивающийся обратный отсчет и чью-то зловещую усмешку.