Гоня нависал надо мной клокочущим вулканом, выплевывая разрывающие мне душу обидные и несправедливые слова.
Охотники, а я теперь, как говорится, официально состою в этой зеленой банде, после пяти дней перехода по пескам, дошли наконец до поселка дроцев. Лучше бы мы засохли пустыне.
Шли в приподнятом настроении. Веселились, как дети, право-слово. Шуточками перекидывались, толкали друг друга беззлобно, только что в чехарду с салочками не играли. И только меня бил легкий мандраж. Но это и понятно. Волновался. Бояться нечего вроде, нормально там должны встретить, а вот всеравно колотит. Как примут, как посмотрят на нового соплеменника, да еще другой расы. Может это только мне свойственно — потряхивание от неопределенности ожидания неизбежного, но скорее всего это общечеловеческое чувство, за исключением деревянных на всю голову, индивидуумов, конечно.
И вот уже впереди конец долгого пути. Перевалив через очередной бархан, мы остановились, и я застыл в восхищении, с открытым ртом. Отфотошопленные картинки природы, которые у нас «три — дэ» называются, их еще на стены принято вешать и восхищаться, видел? Так вот, они — жалкое подобие той красоты, которую довелось увидеть мне. Рисунок трехлетнего ребенка, рядом с шедевром Ван Гога.
Желтая безжизненная пустыня, плавно переходящая, мелким точками, потом небольшими пятнами, и по мере удаления расплывающимися в размерах, и наконец полностью заполнявшими пространство сочно — зелёным искрящемся радостью лугом, где во всем великолепии застыло зеркалом огромное, сверкающее солнцем, озеро, на фоне плавающих в дымке облаков гор, и лес между ними, слегка подернутый дымкой, настоящий лес! Все заполнено радующейся в лучах солнца жизнью. Как же нам всего этого нахватало. Этого воздуха — наполненного ароматами цветов. Этого ветра — свежего, немного влажного, ласкающего прикосновениями кожу. Солнца, не обжигающего, а нежного, пускающего в глаза веселые зайчики зеркалом озера. Слов описать не хватает, а душой не расскажешь.
Поселок дроцев располагался на небольшом холме на берегу. Огороженное ровным частоколом, с домами юртами селение. Натоптанная тропа прямо к распахнутым воротам. И тишина. Страшные предчувствия накатили на нас ледяной волной. Никто не вышел на встречу, никто не бежит по тропинке с криками приветствия. Так не бывает. Нас не могли не заметить. Что-то случилось
Мы ворвались в ворота и застыли ошеломленные опустошением царящем здесь. Нет, ничего не было разрушено. Все юрты стояли целыми. Не видно было и следов пожара. Только трупы. Разлагающиеся на солнце, облепленные роящимися мухами, смердящие останки когда-то живых существ. Мужчины и женщины, обобранные до состояния неглиже, с рубленными ранами разбросанные в беспорядке там, где застала их смерть. Все имущество аккуратно своровано, вплоть до битого глиняного горшка. Именно аккуратно, так, как бережливый хозяин собирается к переезду. Страшное зрелище. Мой желудок сделал: «Фи», и я выскочил вон, назад за ворота.
Там долго приходил в себя, после полоскавшей мое горло рвоты. Затем, спустившись к озеру, макал в воду голову, полоскал рот и пил, потом рвал, и снова пил, и пил. Ноги не держали, руки тряслись. Столько смертей одновременно я не видел в своей жизни никогда, да и вообще не видел, даже деда моего схоронили в мое отсутствие. А тут.
Назад вернулся не сразу. Долго еще скулил сидя на травке, собираясь с духом. Но надо. Пересилив себя, на ватных ногах, вернулся к друзьям, и в этот момент он набросился.
— Это ты! — Он брызгал слюной попадая мне на лицо. — Из-за тебя мы задержались. Из-за тебя погибли те, кого мы любим. Сдохни! — Он занес топор над мной, а я стоял, не смея сопротивляться. Никогда не видел его в таком состоянии. Всегда спокойный Гоня сошел с ума, а я только хлопал глазами, застыв с дебильной улыбой на губах, и смотрел как опускается оружие. Медленно, в полной тишине, на удивление неторопливо касается волос, и в это мгновение замороженное время взрывается криками. Выбитая чьей-то рукой жуткая смерть отлетает в сторону, а напавший в истерике бьется в руках охотников, пытающихся его скрутить, и тут же передо мной вырастает фигура Дына, непробиваемой стеной прикрывая от взбесившегося соплеменника.
— Успокойся! — Орут в лицо сумасшедшего. — Не виноват Кардир. Мы всеравно не успели бы.
— Только посмей прикоснуться к моему фасту, проломлю голову, и не посмотрю на то что вождь! — Вопит, размахивая руками мой друг.
Все суетятся, орут, толкаются, только меня не отпускает. Стою вросшей в землю деревянной буратиной, улыбаюсь. Одно слово — дебил.
— Отпустите. — прохрипел скрученный Гоня, — не трону. — и раскидав держащих его в стороны, словно тряпичных кукол, шатаясь подошел к одному из разлагающихся тел, и рухнув, уткнувшись лицом в смердящую плоть, завыл…. Жутко.
— Это его спутница (Такого понятия как жена в этом мире нет), — отрешено пошептал Дын опустив голову в землю, — и добавил еще тише, — а моих нет, он ссутулил плечи и побрел по поселку, безвольно шаркая ногами.
Оцепенение, навалившееся на меня, медленно отступило, и я сел прямо на землю, там, где стоял. Ноги не держали. Столько горя свалилось. Дроци, у которых не обнаружилось среди трупов родни, бесцельно бродили по разграбленному поселку, пиная ногами оставленный кое где мусор, а те, кто нашел знакомых, стоял на коленях, крутил руками ветреня, и шевелил губами молитву — плакал. Как это страшно, смотреть как совсем еще недавно здоровые и веселые мужики превращаются в стариков, а из смелых воинов в размазывающих слезы непонятно кого. Как в одно мгновение меняется живое существо. Горе потерь сильней всего убивает нас, высасывая душу.
— Ты прости меня. — Когда наконец вернулись силы я подошел и коснулся плеча, затихшего на безжизненном теле, Гони. — Если можешь.
Он поднял постаревшее в одно мгновение лицо и посмотрел мне в глаза.
— Я любил ее, — он встал на колени и отвернулся, как будто обратившись с жалобой к ветру. — За что…? У нас были такие прекрасные дочери. У меня был дом, был смысл жить…. А теперь? — Он вновь уткнулся в труп и вновь завыл.
— Твои дочери живы. Они нуждаются в тебе. — Я не был уверен в том, что говорил, но чувствовал, что делаю все правильно. — Им нужна помощь. Соберись. А ее надо похоронить. — Я коснулся разлагающейся плоти, отвращения не было. Такой брезгливый по жизни. Что-то видимо поменялось во мне. Что не знаю. Но теперь я стал другой.
— Да. — Прошипел он и поднялся. — Да мы похороним и пойдем убивать. — Он не стал пояснять кого именно собрался лишить жизни, но это было понятно и без слов.
— И еще. — Вождь развернулся и схватив меня за плечи крепко, до хруста сжал. — Извини. Я повел себя неправильно. Ты не виноват в случившемся, просто разум погас в тот момент в голове. Злоба затмила глаза. Прости.
Я смотрел в его глаза со земными зрачками, но видел в них глаза человеческие, простые человеческие глаза, с застывшей болью, и вспыхивающими огоньками жажды мести. И тут они вспыхнули такой яростью, что я невольно отшатнулся. Губы растянулись в хищном оскале и по поселку разнесся его твердый голос:
— Убитых собрать, завтра хороним. Потом день на сборы и идем убивать. — Последнее слово он выдохнул шипением так, что по телу пробежали мурашки.
Похороны проходили при закате солнца, в полной тишине. Сложенные аккуратно в ряд трупы передавали по цепочке, уходящей в озеро, стоящему последним, по грудь в воде родственнику, а тот отталкивал покойника погружая того в воду, затем его менял следующий, и все повторялось вновь. Тех, у которых не было среди нас родни, хоронил Гоня. Молились, молча, беззвучно шевеля губами, передавая из рук в руки скорбную ношу. Когда последний погибший был отдан озеру, охотники выстроились в одну линию и встали на колени лицом на закат. Стоять остался только вождь.
— Ветер! — Голос его зазвучал торжественно и печально. — Прими детей своих, в дом свой. Помоги им обрести покой. Приюти у костров предков. Помоги не забыть нас, друзей и родственников. Пусть дождутся. Мы встретимся. Мы скоро обязательно встретимся. — Он упал на колени вместе с последним лучом уходящего дня.
И небо наполнилось лунным светом, а звезды приняли души ушедших к ним.