— Ну, хорошо, — кивнул Сотников. — Допустим, что это так, и вы действительно не помните, при каких обстоятельствах сделали эту запись.
С этими словами он забрал блокнот у Воронова и осторожно поместил его обратно в нагрудный карман своего пиджака.
— Но эта запись вам хотя бы понятна? Вы понимаете, о чем писали? Понимаете ее смысл?
Писатель некоторое время тупо смотрел на Сотникова, а потом вдруг взорвался:
— Конечно, понимаю! Ведь это я писал, я!! И поэтому я понимаю тут каждое слово! И каждую букву! И цифру!
После чего указал пальцем на грудь Сотникова, очевидно имею в виду лежащий у шефа в кармане собственный писательский блокнот.
Мне эта его эскапада показалась весьма странной. Что-то вывело его из себя, что-то в этом блокноте чуть не взорвало его сознание изнутри. Не тот ли листочек, вложенный в блокнот, который я заметил совершенно случайно?
Тут было о чем подумать.
Но еще более странным мне показалось то, что сразу после этого эпизода с блокнотом Воронов как-то мгновенно сник, успокоился и надолго замолчал. Он словно замкнулся в себе, сидя в своей постели, и теперь лишь взирал на нас насупленным взглядом.
Он либо действительно устал, либо у него была какая-то другая причина закончить этот разговор, потому что когда заговорил вновь, он вдруг понёс какую-то несусветную чушь, что у меня натурально уши завяли. Писатель начал плаксиво твердить, что находится в опасности, что за ним следят неизвестные люди, и он даже видел их во дворе изолятора из окна своей палаты. Якобы две каких-то темных личности совсем недавно прятались внизу, в скверике, поминутно поглядывая именно на его окно. И что он, Воронов, их страшно боится и теперь просит, чтобы к дверям его палаты непременно приставили вооруженную охрану.
Он был так напуган и возбужден, что всё его тело стало мелко сотрясаться, как от сильного озноба или припадка лихорадки.
Воротынов, не долго думая, вызвал врачей, и те стали колдовать над пациентом. Очень скоро нас попросили выйти и недвусмысленно дали понять, что всякие разговоры на сегодня закончены. По-моему писатель явно нуждался в хорошей дозе успокоительной инъекции.
Мы с Сотниковым вышли из больницы и остановились возле его машины.
— Куда тебя подбросить? — спросил шеф.
— Пожалуй, что домой, — ответил я.
— Ты не бери в голову всё, что он тут наговорил.
Сотников приглашающим жестом распахнул передо мной дверь автомобиля.
— Не беру, — кивнул я, поудобнее усаживаясь на переднем сидении. — Его рассказ очень напоминает «Человека-невидимку» Герберта Уэллса. Помните, эпизоды, как тот прятался по ночам в магазинах?
— Ну, Воронов все-таки автор детективов, а не писатель-фантаст, — ответил шеф, заводя мотор.
— Одно другому не помеха, — возразил я. — Я в детстве перечитал уйму фантастики с сюжетами прямо из детективных романов.
— То есть, ты хочешь сказать, что не поверил ни единому его слову?
Во взгляде Сотникова читалось откровенное недоверие.
— А я, признаться, думал, что тебя всерьез увлечет его история, — заметил он. — Когда еще, как не в юности увлекаться всеми этими машинами времени, летающими тарелками, пришельцами. Он нам сегодня рассказал удивительнейшие вещи, этот Воронов. И его история выглядит если и не достоверно, то, во всяком случае, вполне логично. Ты заметил, всё у него звучит как-то вполне буднично, без роялей в кусах, чудесных превращений и прочих спецэффектов. Где он не знает или не понимает, Воронов честно признается: не знаю, не понимаю, не могу объяснить. Это, если хочешь знать, подкупает. А у тебя, друг мой Александр, он по-моему совсем не вызывает симпатию. На протяжении всего разговора ты все больше помалкивал, будто в рот воды набрал. Я иногда поглядывал на тебя украдкой, и мне показалось, что порой во время его рассказа ты откровенно скучал.
«Знал бы ты, шеф, чего мне давалось сохранять это безучастное выражение на своей физиономии» — мысленно посетовал я. А вслух саркастически произнес. — Я же вам уже говорил, шеф, в свое время я прочитал немало фантастики.
— Да уж… — словно размышляя вслух, пробормотал Сотников. — Я-то, признаться, впервые тебя увидев, подумал: ну, вот, очередной «юноша бледный со взором горящим»…
Я усмехнулся и продолжил его цитату:
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
— Вот видишь, даже Брюсов, оказывается, говорил о путешествиях в будущее. Об их пользе и значении для таких как ты.
Тон его был насмешливо-назидательным, только еще указующий перст не воздел к небу.
— Но я — никакой не поэт, Владимир Аркадьевич, — с притворно-виноватым видом ответил я. — И мне кажется, что в вашем агентстве гораздо больше нужны не поэты и всякие прочие р-р-романтики, а наоборот — люди, которые…
—… поэзии более предпочитают прозу. А ещё точнее, суровую прозу жизни, — продолжил мою тираду Владимир Аркадьевич. — Потому что ты, по-моему, отъявленный скептик.
— Скорее, реалист, — уточнил я.
— Да-да, — согласился Сотников и нахмурился, видимо, прикидывая, стоить ли обгонять грузовик, что вот уже несколько минут тащился впереди нас, как деловитый и неповоротливый жук. — Но вот что я скажу тебе, друг ситный. Не очень-то я верю в таких юных старичков, каким ты мне тут представляешься. На карьериста ты не похож, профессию себе избираешь совсем не прагматичную, да и больших денег не сулящую. А уж начитан — по самое не могу, цитатами шпаришь как старый газетный волк, так что впору тебе поменять специализацию: филфак по-моему тебе ближе, кафедра литературы и всё такое…
Слушая его, я сейчас мысленно лягнул себя, отвесив собственному эго «волшебный пендель». Он тысячу раз прав: слишком распускаешь язычок, старина, для семнадцатилетнего пацана ты слишком напичкан цитатами, а ведь всего лишь вчерашний школьник! Умерь свой пыл, дружочек, будь проще, и люди за тобой потянутся. Сейчас мы попробуем рискнуть и вывести этого Сотникова на чистую воду откровенности.
— Именно поэтому, стажер, иногда мне кажется, что ты не совсем искренен со мной.
Ну, вот, решил я: или теперь или никогда. Пора и показать ему зубы, сам же говорит, мол, я — старый журналистский волк.
— Простите, шеф, но, по-моему, не искренни со мной как раз вы.
— Что ты имеешь в виду? — деловито осведомился Сотников, мастерски огибая все-таки тормозной грузовичок.
— Мне кажется, что вы во всей этой истории с Вороновым ведете какую-то свою собственную игру. Преследуете какой-то личный интерес, уж простите. И у вас есть в этом деле какая-то своя тайна.
Ну, вот, теперь пора его дожимать. Но делать это по-прежнему с невинной физиономией младенца, а не с прокурорским нажимом и сталью в голосе.
— Вот как? И с чего ты это взял, стажер?
Я почувствовал себя как перед прыжком в ледяную прорубь. Но отступать было поздно, нужно рубить правду-матку до конца.
— Простите, шеф, но ведь я в отличие от Воротынова прекрасно видел. В блокноте, который вы дали посмотреть писателю, лежал какой-то листочек бумаги. И мне сейчас почему-то кажется, что вы спрашивали у Воронова именно о том, что было написано там, на этом листочке, а не в блокноте.
После этого в нашем разговоре наступила длительная пауза.
— Интере-е-есно… наконец протянул шеф. — И что же там было, по-твоему? На этом листочке?
Я пожал плечами.
— Откуда же мне знать?
Некоторое время Владимир Аркадьевич опять молча вел машину. Затем вздохнул, вынул из внутреннего кармана пиджака злосчастный блокнот и протянул мне.
— Всё очень просто, — произнес Сотников. — Просто, потому что мне не хотелось, чтобы этот листок видел Воротынов. — И ты прав, тут есть определённая тайна. Но она касается только меня. Открой блокнот и убедись сам.
Я оторопел.
— Простите, шеф, но если это ваша личная тайна, зачем же вы открываете ее мне?
Сотников покачал головой.
— А я ничем не рискую, стажер. Вряд ли ты ее раскроешь, так что смотри и читай на здоровье.
Я после некоторого колебания раскрыл блокнот и сразу увидел в нем маленький листочек бумаги.
— Читай-читай, не стесняйся, — подбодрил Сотников, даже не повернув головы.
На листочке крупным почерком и явно рукой шефа было написано:
«ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ?»
А ниже, под этим вопросом стояло какое-то длинное число. Или, возможно, просто ряд цифр. Я тоже прочитал их вслух.
— Ну, как, юноша? — вопросительно произнес Сотников. — «Вы знаете, что это такое?»
Я смотрел на эти цифры, мысленно произнося их вслух, очень тщательно проговаривая про себя каждую. Удивительно, но мне вдруг показалось, что я даже слышу интонацию, с которой декламирую сейчас этот цифровой ряд. Что-то в ней было неуловимо знакомое, в этой интонации. Как будто я уже прежде слышал такое, и не раз. Но не сами эти цифры, а…
Я вновь прочитал эти цифры, на сей раз уже вслух. И быстро повторил, словно пытаясь запомнить.
В этот миг меня и осенило.
Именно так, с этой же интонацией я в своей прошлой реальности сотни раз проговаривал подобные цифры, пусть они и были другими, но их тоже было десять.
Я даже закрыл на миг глаза, словно вспышка мгновенного узнавания на самом деле ослепила меня уже чисто физически. Я знал, что означают эти десять цифр. У меня они тоже были в прошлой жизни, пусть и другие по отдельности, но такие же по общей сути.
Это был номер сотового телефона.
Содержание таинственного листочка бумаги и его смысл настолько поразили меня, что я не сразу и вспомнил о Сотникове. Тот же по-прежнему пристально смотрел на меня, явно ожидая ответа.
— Ну, что скажешь?
Я только и нашёлся, что неопределённо пожать плечами. А в голове уже сверлил мозг навязчивый вопрос: откуда у Сотникова здесь, в 1980-м году может быть номер сотового телефона. И чей это телефон, спрашивается?
Шеф расценил моё молчание по-своему и понимающе покачал головой.
— И Воронов, похоже, не знает. Впрочем, я особо и не надеялся.
Ну, теперь-то я уже знаю: с этим человеком нужно держать ухо востро, а если и верить, то с осторожностью.
— Может, если бы я з немного больше… об этих цифрах… Все-таки одна голова хорошо, а две лучше? — осторожно предложил я.
Сотников глянул на часы, что-то прикидывая в уме.
— Однако, дело идет к обеду. Ты где обычно питаешься?
— Да я в этом городе недавно, — промямлил я. — Пока всё больше в «межвузовской»…
— Ну, нет, я уже выжил из этого возраста, и желудок у меня не такой стальной, как у вас, молодежи. Тогда заедем в одно место, — тоном, не терпящим возражений, заявил Владимир Аркадьевич. — Я знаю одну очень симпатичную «стекляшку», где студенты практику обычно проходят, то ли из кулинарного училища, то ли техникума советской торговли. Там часто котлеты бывают из лосятины — закачаешься! Поехали?
«Стекляшка» оказалась что надо. Не хватало только летней площадки, благо места перед этим кафе было достаточно. Но в эти годы советский общепит еще не был достаточно продвинутым, чтобы настолько заботиться о гражданах страны в знойные летние дни. К тому же прохожие с любопытством заглядывали внутрь зала сквозь стеклянные стены, и я бы на месте посетителей кафе испытывал дискомфорт. К счастью, Сотников выбрал столик в укромном углу помещения, с торца здания, подходы к которому были прикрыты густыми кустами шиповника с роскошными красными цветами-розами.
Котлеты и впрямь на вкус оказались шикарными. Темное рубленое лосиное мясо в них было сочным и ароматным, несмотря на явные добавки хлеба и лука — для вкуса, очевидно.
Слева от кассы, замыкавшей конвейер раздачи, была большая ниша, в которой устроен буфет. Помимо мелких закусок из нарезанного сыра, толстеньких и жирных рыбок селедки-иваси, а также пирожков и салатов, за спиной буфетчицы возвышался стеллаж, уставленный бутылками с разноцветными этикетками. К моему удивлению это были вина и настойки — я углядел «Черемуховую», «Зубровку» с изображением могучего лесного быка и сладкую «Боровинку», этикетку которой украшали черные фигурки токующих, расфуфыренных тетеревов. А вот Сотников выбрал на винной полке «Рябину на коньяке», прихватил на стойке пару стаканов, и уже спустя пару минут я мог наглядно убедиться, насколько нынешняя «рябиновка», то есть в XXI веке, отличается от советской. Последняя явно выигрывала, российскую же, по-моему, получали, тупо и механически разбавляя рецептуру исходного напитка водой чуть ли не вдвое.
— За здоровье, — сухо провозгласил Владимир Аркадьевич, чисто символически пригубляя оранжевый напиток.
Мы чокнулись
Итак, он за рулем, а взял спиртное, лениво подумал я, смакуя ароматную настойку. Неужто споить меня хочет? Да, ну, чепуха на постном масле…
Не желая показаться невежливым, я красноречиво поерзал немного на стуле.
— Вижу, вижу, — ответил Сотников. — Вижу ваше нетерпение и помню о своем обещании. Наливайте себе еще, мой юный друг, не стесняйтесь.
Я и не стеснялся. В очередной раз приложившись к моему стакану своим почти пустым, он поудобнее откинулся на спинку полукресла из кожзама, которые заменяли тут стулья, и весело спросил:
— Скажите мне, Александр свет Македонский. А вы любили когда-нибудь?
— Случалось, — улыбнулся я. — Раза три в детском садике и дважды в школе.
— Да вы просто ловелас, юноша, — одобрительно молвил Владимир Аркадьевич. — А вот я в отличие от вас не могу похвастать столь обширным дон-жуанским списком. Но это была настоящая любовь, уверяю вас.
Он немного помолчал, сосредоточенно ковыряя лосиную котлету. А затем продолжил уже другим тоном — серьезным и, как мне показалось, с легкой грустинкой.
— Понимаю, что ты сейчас недоумеваешь, сетуешь: чего этот старый хрыч так разоткровенничался, ни с того, ни с сего заговорил о своих амурных увлечениях?
— Да нет, что вы, Владимир Аркадьевич. Вы совсем не старый, по любым меркам, — торопливо забубнил я.
Знал бы он о реалиях моего времени! В XXI столетии семидесятилетние старики считают себя орлами ещё теми, молодятся вовсю, некоторые даже детей рожать умудряются. А Сотникову на вид от силы сорок.
— Ладно врать-то… — непринужденно, чуть ли не по-свойски ответил он. — Но ты ведь ждешь от меня объяснения про эти треклятые цифры, верно?
Я кивнул. Хотя и котлеты чудо как хороши. Надо будет взять эту «стекляшку» себе на заметку.
И я в наглую плеснул себе «рябиновой». Если ничего не узнаю, так хоть напьюсь в свое удовольствие.
— В том-то и дело, стажер, что цифры эти связаны именно с моей бывшей пассией. Девушкой, которую я любил когда-то. Это она оставила для меня эти странные цифры. Словно код к ее сердцу, который я так и не смог разгадать, даже имея его на руках.
История Сотникова на первый взгляд была проста как мир. Проста и прекрасна одновременно, какой, наверное, только и должна быть истинная, настоящая любовь. Он рассказывал мне ее, иногда замолкая, припоминал какие-то детали, казавшиеся ему сейчас существенными или даже важными, а я какой-то частью своего мозга думал об этой странной девушке.
Откуда она могла знать этот номер, при условии, конечно, что это действительно был номер некоего сотового телефона, а не случайный набор цифр. И откуда она вообще могла знать о сотовых телефонах в двадцатом веке?
А если это не сочетание цифр, а конкретное число, то оно означает несколько миллиардов чего-то. Чего именно? А шут его знает.
— Эти десять цифр — по сути все, что мне осталось в память о ней, — сказал Сотников. — Странным образом исчезли все ее фотографии, а у меня было три или четыре ее карточки. Она сама их мне подарила. А после ее исчезновения пропали все до одной. Будто она специально унесла их с собой.
— А что с ней случилось?
— Я ведь только что сказал… Она исчезла. Прямо из больницы. Надежда каким-то образом сумела уйти оттуда, хотя на тот момент не могла передвигаться без посторонней помощи. А всему виной — тот проклятый мост.
Сотников покачал головой и, видя мой вопросительный взгляд, горько добавил:
— Мост Ватерлоо.