Он и сам не заметил, как принялся надевать уже снятые игрушки обратно. С каждым возвращенным украшением из его сведенного судорогой горла вырывался отчаянный вздох сожаления, но он знал, что это ничто, в сравнении с тем презрением к себе, какое он испытает, если будет развешивать игрушки маленькой девочки на ёлку Артура.
Девочка так и не проснулась. В комнате по-прежнему негромко тикали часы, и ветер выл в трубах. Угли в камине догорели. А Бикни выбрался наружу через то же окошко, через которое он в квартирку и влез — аккуратно прикрыл за собой створку и исчез.
Единственным, что он забрал с собой, были призраки его детства…
***
Снег усилился. Прохожих на улице Старых Конвертов, которая вела к главному входу здания главпочтамта, совсем не осталось. Вдоль обочин с погашенными фонарями и остывшими паровыми котлами стояли экипажи. Уютно мерцали окна домов.
Покой улицы нарушил протяжный свист, следом раздались крики «Стоять! Стоять, мерзавцы!» и чей-то издевательский смех.
Констебль Домби, пост которого находился на перекрестке Бремроук и Харт, с трудом преодолевал сугробы — его мучила одышка, сердце колотилось, лицо багровело, а кровь кипела. Пышные подкрученные усы того и гляди грозились спрыгнуть на снег и пуститься в погоню вместе со своим хозяином.
Констеблю было тяжело: помимо излишнего веса, а мистер Домби отличался весьма объемистым животом, вязнущих в снегу башмаков и ледяного порывистого ветра, в него раз за разом врезались снежки. Один ударился в грудь, другой едва не сбил с головы шлем. А еще это мерзкое хихиканье…
Два хулиганских снеговика в пальто с развевающимися полосатыми шарфами убегали от полицейского, отстреливаясь на ходу. Снеговики эти были весьма нахальными, в манерах несдержанными и грубыми: один громко и отчетливо бранился, а другой курил кривую и вонючую папиретку. Оба вели себя так, словно их занесло сюда из Фли или из трущоб у канала.
В какой-то момент снеговики оттолкнули в сторону вышедшего из переулка и нечаянно преградившего им дорогу мистера Клокворка. Один нагнулся, слепил снежок и швырнул его в констебля. Другой сложил пальцы и показал преследователю «чайку» — подобной дерзости в Саквояжне еще не видывали.
— Стоять! Стоять! — потрясая дубинкой, пыхтел мистер Домби, но куда ему было угнаться за этими прохвостами.
Злодейские снеговики продолжали потешаться над представителем закона — судя по всему, они решили довести констебля до инфаркта. Когда полицейский пробегал мимо вжавшегося в стену дома продавца шестеренок, тот ощутил исходящий от него жар, словно из открытой топки.
Вскоре погоня свернула за угол, и мистер Клокворк, как ему казалось, остался на улице Старых Конвертов один.
Ссутулив плечи, он понуро поплелся домой. Жизнерадостность окончательно покинула продавца шестеренок — в данную минуту стрелки на часах его настроения указывали на без одной минуты «Всепоглощающее отчаяние».
— Ты подвел Бикни, Артур, — пробормотал себе под нос мистер Клокворк. — Бедный-бедный Бикни! Он, наверное, где-то сейчас вовсю пытается стащи… — он исправился, — раздобыть игрушки. Но ведь больше нет ёлки. Их не на что будет повесить! А между тем бедолага Бикни и думать не думал ни о каком празднике. Он не хотел, чтобы его втравливали в праздничные дела, а ты втравил его, Артур! Потому что тебе вдруг ни с того ни с сего взяло и захотелось! Ты никчемный эгоист, Артур! И плохой друг! Взял и растормошил бедного Бикни, вывернул его память наизнанку, напомнил ему о бабушке, о подарках… Зачем ты так? Зачем ты все это затеял?
Мистера Клокворка посетила мрачная мысль: «Может, Бикни был прав? И бедняки действительно не заслуживают праздник? Ни Глухая Мадлен, ни дворник мистер Тоббс, ни чудак мистер Морби, ни Щербатый Билли. Ни даже констебль Гун».
Едва ли не единственный честный констебль в Саквояжне как нельзя лучше вписывался в ряд упомянутых голодранцев: Артур давно знал мистера Гуна, а еще он знал, что честность для него имела свою цену — констебль был беден и одинок…
Над улочкой плыла тягучая грустная мелодия, которая будто подыгрывала настроению мистера Клокворка.
Скрючившись на стуле у облезлой стены дома, на виолонтубе играла Глухая Мадлен.
Виолонтуба отдаленно походила на виолончель со множеством клапанов и четырьмя медными раструбами, и этот инструмент, казалось, попросту не был способен воспроизводить что-то веселое.
Глухая Мадлен на самом деле вовсе не была глухой — просто она никогда не реагировала, если к ней обращались. Мадлен была из тех, кого называют «городскими сумасшедшими». Мистер Клокворк точно не знал, что именно с ней произошло. Ходили слухи, что однажды ее похитил безумный ученый, который ставил на ней ужасные эксперименты. И что прежде, чем его поймали, он успел превратить ее в то, чем она и являлась сейчас.
Это была вечно взлохмаченная дама лет пятидесяти, хотя выглядела она намного старее. Мадлен носила одно и то же потертое пальтишко, одновременно несколько шарфов и шалей. Постоянно шмыгала носом, редко моргала и почти всегда глядела в одну точку перед собой.
Дома, в обычном понимании этого слова, у Мадлен не было. Жила она в старом контрабасовом футляре, который стоял на задворках у заброшенного кабаре «Тутти-Бланш». Впрочем, забиралась она в него лишь по ночам, а все дни напролет сидела здесь, недалеко от главпочтамта, и играла на своей виолонтубе. Судя по всему, она даже не знала, что близится Новый год.
— Привет, Мадлен, — сказал мистер Клокворк, подойдя ближе. — Как дела?
Мадлен не отреагировала, словно рядом и вовсе не было никакого продавца шестеренок. Лишь смычок полз туда-сюда по струнам, а из раструбов вырывалось гулкое «бу-у-у, бу-у-у».
— Вот и у меня не очень, — продолжил Артур. — Понимаешь, все этот праздник. Ты любишь праздники, Мадлен?
— «Бу-у-у-уууу, бу-у-у-уууу».
— Вот и я о том же, — кивнул продавец шестеренок. — Еще утром я не думал ни о каком празднике, потом мне его жутко захотелось, а сейчас… все пошло прахом, Мадлен.
— «Бууу-бууу-бууу-бу-у-у».
— Бикни сказал, что нам ничего не светит. — Мистер Клокворк опустил взгляд, наблюдая, как смычок медленно ползет по струнам. — Я-то знаю, что он имел в виду не только праздник, а в целом… ничего не светит. Но я почему-то решил, что мы сами в силах это изменить. И дело тут не в каких-то праздничных деревьях, подарках и еще чем-то таком. Я вдруг понял, что наша жизнь… что мы из тех, кто не может даже головы из канавы высунуть, кто просто боится ее высовывать. И устроить себе праздник… это был всего лишь какой-то повод, что ли… Мне невероятно захотелось почувствовать себя не так, как вчера, не так, как неделю назад. Это все так глупо, да? Наверное, да… Бестолковая какая-то мысль.
— Нет, — ясно и внятно сказала вдруг Мадлен.
Артур вскинул на нее недоуменный взгляд, но Мадлен будто ничего и не сказала — как и до того, она вяло водила смычком по струнам: «Бу-у-у-у-у-у…»
— Ты меня слышишь, Мадлен? — спросил мистер Клокворк, но женщина по-прежнему его не замечала.
Продавец шестеренок с тоской опустил голову, и его взгляд упал на стоявшую в снегу у стульчика шляпу. В ней не было ни одной монетки.
— Очень красивая мелодия, — сказал Артур. — Такая печальная и… Погоди! У меня же было пару пенсов!
Он нырнул рукой в карман сюртучка, забрался в дыру и вытащил завалившиеся за подкладку монетки. Наклонившись, он положил их в шляпу и при этом не заметил, что с монетами туда перекочевал клочок какой-то бумажки.
— Хорошего вечера, Мадлен.
Женщина не ответила.
Артур Клокворк развернулся и направился дальше по улице, туда, где лежал квартал Странные Окна, туда, где он жил.
Продавец шестеренок знал, что обреченность, которая им овладела, — это всего лишь дурная изнанка всеобщего праздничного настроения, что как только время перевалит за полночь и этот, как сказал Бикни, прокопченный год умрет, город снова станет злобным и угрюмым, все снова будет как прежде. Нужно только подождать — и скоро наступит привычная жизнь, когда просто не задумываешься о том, чтобы высунуть голову из своей канавы.
Вслед мистеру Клокворку, словно с осуждением, гудели трубы: «Буууууууууууууу»…
***
Бикни брел вдоль стены парка Элмз. Горбатые фонарные столбы нависали над переулком, скамейки были засыпаны снегом, из сугроба торчала чья-то застывшая рука — кто-то замерз насмерть.
При этом никто ничего не замечал, хотя буквально в двух шагах от покойника со своим сундуком стоял уличный кукловод в костюме Человека-в-красном (тяжелой алой шубе с белой меховой оторочкой и колпаке) и показывал сгрудившимся зрителям праздничную пьеску: марионетки в виде людей-кротов пытались похитить Новый год, а им противостояли храбрый мальчик Джером и его лучшая подруга Бекка.
— Мы похитим ваш праздник! — скрипел кукловод, озвучивая одного из людей-кротов. — Мы выберемся из дыры в полу и украдем все самое доброе и светлое, что вас окружает, затащим в свои норы в Под-городе! Берегитесь! Берегитесь!..
Люди-кроты… старая городская легенда, в которую никто особо не верил, кроме, разве что, самых наивных личностей. Такой личностью была и бабушка Бикни. Она уверяла его когда-то, что люди-кроты в действительности существуют и что они обретаются в черных глубинах под Габеном. Помнится, его так пугали эти истории, что он не мог заснуть, ожидая, что вот-вот из подпола выберется человек-крот и затащит его в свое логово.
Бикни давно уже не пугали люди-кроты — чем он становился старше, тем сильнее его пугали просто… люди.
Бросив короткий угрюмый взгляд на кукольное представление, Бикни прошел мимо, обхватив себя за плечи и опустив голову. Его терзали сомнения: а не сглупил ли он? Может, все-таки стоило украсть игрушки у той девочки?
Кто-то внутри, суровый и прагматичный, как стучащая по рельсам колесная пара локомотива, талдычил, что зря он спасовал, что у него была прекрасная возможность добыть игрушки и что он еще ой как пожалеет, что упустил ее.