В те времена, когда дон Педро вернулся с Аляски и построил гостиницу, он был очень полным мужчин ной, и поговаривали, что он каждый день взвешивается на новомодных весах, которые привез из Франции! «Это, похоже, первое, что он делает каждое утро, – рассказывали жители Обабы, не слишком привычные к таким манерам. – А взвесившись, берет карандаш и записывает на стене, что показывают весы». Эти рассказы были недалеки от истины. Когда в 1936 году разразилась гражданская война, солдаты, обыскивая гостиницу, обнаружили, что ванная комната полна чисел, близких к ста двадцати: 121; 119,4; 122,7… В некоторых местах цифр было так много, что они образовывали на стене серые пятна.
Дон Педро следил за своим весом не из соображений здоровья, хотя он и знал, что, сбросив десять-пятнадцать килограммов, он избавится от одышки, которой он иногда страдал. И не для того, чтобы улучшить свой физический облик, поскольку в предшествовавшие войне годы – 1933-й, 1934-й – угроза чахотки вовсе не вдохновляла на то, чтобы испытывать зависть к худобе. В действительности это было его развлечением. На вечеринках, которые каждую неделю устраивались в кафе или на смотровой площадке отеля, он имел обыкновение уже в самом начале беседы упомянуть о том, насколько он похудел или пополнел, что в немалой степени оживляло атмосферу вечеринки. «За последнюю неделю я уже потерял двести сорок граммов» или «я поправился на кило четыреста», уточнял дон Педро, и друзья, особенно три учителя из Обабы, вволю смеялись и подшучивали над ним.
Иногда, дабы повторение не оказалось слишком утомительным, он забывал о весе и избирал в качестве темы шляпу от Дж. Б. Хотсона, серого цвета, которую он привез из Америки. Осью повествования в этом случае становилась удивительная способность шляпы ускользать от своего хозяина и исчезать. «Знаете, где я ее нашел сегодня утром? – восклицал дон Педро. – Представьте себе, в печи для хлеба. Как это шляпа, произведенная в Канаде, может быть такой мерзлячкой?» Он был человеком с чувством юмора, что очень нравилось его друзьям.
Почти все в Обабе, да и в округе, говоря о нем, обычно называли его дон Педро или «американец»; но были люди, не слишком хорошо к нему расположенные, которые предпочитали давать ему третье имя: медведь. Не из-за его тучности и не потому, что это прозвище имело какое-то отношение к его физическому облику – он был кругленький, с мягкими формами, похожий на Оливера Харди, комического актера, – а из-за слуха, давшего пищу для сплетен по поводу одной из версий смерти его брата, самой подлой из всех. Дело в том, что его брат, который непременно повсюду следовал за ним в поисках серебра, погиб в лесах Аляски, став жертвой медведя, «напавшего на него, когда он охотился», как сообщил сам дон Педро немногим своим родственникам, которые были у него в то время в Обабе; а эти злопыхатели постарались всячески исказить произошедшее, заявив: «В том лесу не было никакого другого медведя кроме него самого. Он и убил своего брата, чтобы не пришлось ни с кем делить серебряные копи, которые они разрабатывали вдвоем. Потому-то теперь он и владеет гостиницей и разъезжает в таком огромном автомобиле». Автомобиль, бежево-коричневый «шевроле», был в то время в Обабе единственным. Он производил даже больше впечатления, чем сам отель.
Нельзя было придумать более грубую клевету, чем это вымышленное убийство. Во-первых, потому что в день, когда произошло несчастье, дон Педро находился в Ванкувере, занимаясь бумагами, имевшими отношение к руднику; но прежде всего потому, что, даже если оставить в стороне все детали расследования? братья очень любили друг друга: это были Авель и Авель, никоим образом не Каин и Авель. К сожалению, как справедливо утверждает Библия, клевета – это лакомство для ушей, и слух, который пустили злопыхатели из Обабы, очень скоро стал всеобщим достоянием.
И как раз самые ярые католики, что должны бы более других уделять внимание сказанному в Библии, приложили все старания, дабы распространить эту клевету. Они ненавидели дона Педро за то, что он даже не заглядывал в церковь, а также за то, что, как они полагали, излюбленной темой его разговоров был секс. «Все его истории, – рассказывали они, – всегда такие похабные. Чем грязнее, тем лучше». Во времена, когда традиционалисты с наступлением Страстной пятницы скорее бежали запереть петуха, дабы он не посмел топтать кур, такое поведение представлялось проступком почти столь же серьезным, как убийство брата.
«Интересно, где это пропадали некоторые жители нашего городка – в Америке или в Содоме?» – вопрошал в Страстную пятницу 1935 года проповедник по имени брат Виктор. Это был молодой, атлетически сложенный мужчина, известный во всем округе язвительностью своих проповедей. Когда он испытывал гнев – а это случалось всегда, когда он поднимался на кафедру, вооруженный дурными сведениями, – жилка у него на шее вздувалась так, что это было заметно даже для верующих, взиравших на него со скамей и подставок для коленей. Он был безумен, хотя и не совсем. Его безумие усугубится до крайности на следующий год, с началом гражданской войны.
Один из учителей, посещавших вечеринки, увлекался сочинением стихов. В день, когда дону Педро исполнилось шестьдесят лет, он продекламировал ему после банкета длинный дифирамб, в котором намекал на наговоры, жертвой коих тот являлся: «Тебя зовут медведем, ты и вправду с ним схож, ибо нередко уста твои источают мед». Он хотел сказать, что речи его друга красивы и совсем не агрессивны. «Но в чрезмерной сладости нет ничего хорошего, дон Педро, – как всегда, заметил ему в тот день другой учитель, Маурисио. – Иногда следовало бы проявить жесткость. Почему вы не отправите их к судье? Нужно же наконец дать отпор клеветникам».
Дон Педро не обращал на это никакого внимания. Отвечал шуткой или менял тему разговора и рассказывал друзьям о своей жизни в Америке. Он называл места, в которых ему довелось побывать, – Элис-Арм, Принс– Руперт, Ванкувер, Сиэтл, и рассказывал какой-нибудь забавный случай, один из многих, что произошли с ним. на том далеком континенте: «Как-то однажды из-за крупной забастовки, которая случилась в Сиэтле, мы, десять-двенадцать неразлучных друзей из наших мест, оказались без цента в кармане. Даже на еду ничего не было. В конечном итоге решили пойти в китайский ресторан на Кингс-стрит Тамошняя еда не очень-то нам была по вкусу, но поскольку заплатить мы не могли, нам было важно, чтобы служащие ресторана были маленькими и смирными…»
Названия мест, предметов, имена людей, всплывавшие в памяти дона Педро, словно колокольчики звенели в ушах всех, кто приходил на вечеринки в гостиницу «Аляска». В большинстве своем это были люди образованные, верившие в прогресс. Им было по душе, что кто-то напоминает им о том, что в мире существуют другие страны, что не все края похожи на тот, что открывается их взору со смотровой площадки отеля, – такой зеленый снаружи и такой темный внутри: черная провинция во власти столь же черной религии.
Из всей компании более других ценили перезвон тех далеких названий учителя. Бернардино даже сочинил стихотворение, в котором так же, как в стихотворении, написанном Унамуно, приводились городки Испании, он один за другим перечислял города Америки, которые посетил дон Педро: «Сиэтл, Ванкувер, Олд-Манетт, Нью-Манетт, Элис-Арм, Принс-Руперт, Нэйрен-Харбор…» Им было необходимо мечтать о чем-то далеком, потому что вблизи, в Обабе, жили убого, с «дурными сведениями». Во время проповедей Страстной недели брат Виктор всегда обращался к ним с какой-нибудь инвективой. «Что уж говорить об этих школах, которые развращают души наших детей!» – выкрикивал он, и список обвинений был бесконечен. Основанием для всего этого служило голосование учителей на выборах 1934 года. Все трое проголосовали за Республику. «Что вы здесь делаете? ~ упрекал учителей дон Педро, когда они позволяли себе какую-нибудь жалобу. – Вы же еще молоды! Пакуйте чемоданы и уезжайте! Я дам вам рекомендательные письма для именитых граждан Ванкувера». Учителя отрицательно качали головой. Они не так отважны, как он. Кроме того, они женаты. И их жены – типичные жительницы Обабы, аккуратно посещающие все церковные службы. Дон Педро понимал своих друзей и продолжал рассказывать им свои истории, перечислять названия: Сиэтл, Ванкувер, Олд-Манетт, Нью-Манетт…
Прошло время, и то, что начиналось как игра, способ развлечь друзей, приняло для дона Педро неожиданный оборот. Места, люди и предметы из его прошлого начали приобретать объем и обрастать деталями, стали, расти в его душе; причем как раз не то, чего следовало ожидать, как, например, серебряные копи или работавшие с ним горняки, а места, люди и предметы, возникавшие в его памяти совершенно спонтанно, случайно. Так, он вновь и вновь вспоминал о кусочке янтаря, который нашел в лесу неподалеку от Олд-Манетта, с застывшей внутри пчелкой. Или о взгляде, которым одарила его дочь индейского вождя Йолиншуа из Виннипега. Или о робких черных медведях, подходивших к огню, который он развел, чтобы приготовить чай, в Элис-Арме. Потому что было чистой правдой, что медведи были робкими и безобидными и ни на кого не нападали, если только не были ранены.
Медведи. Такие безобидные, такие безвредные. Такие красивые. Впрочем, дон Педро не хотел вспоминать о них, потому что с этого воспоминания он перескакивал на воспоминание о брате и об обстоятельствах его смерти, гораздо более печальных, чем он их представлял ранее. Потому что медведь вовсе не убил его брата, хотя и набросился на него, получив шесть пуль. В действительности медведь даже не ранил его. Но к несчастью, – это по возвращении из Ванкувера объяснил доктор Коржан, – столкновение со зверем произвело на брата дона Педро ужасное впечатление – the incident left a strong impression on him; настолько ужасное, что он потерял разум. И однажды ночью он сбежал из лечебницы и бросился в холодные воды озера. «Если позволите, я дам вам дружеский совет, – сказал доктор Коржан. – Вы должны следить за собой. Возможно, вы тоже подвержены». – «Подвержен чему?» – «То commit suicide» [13]. Дон Педро попытался объяснить доктору Коржану, что в его семье никогда не было замечено предрасположенности к самоубийству, но доктор жестом прервал его: «Вам виднее, я лишь высказал свое мнение». Дон Педро замолчал и перестал возражать.
Однажды, когда прошлое все больше стало заполнять его душу, он понял, что, возможно, какая-то доля правды была в том, что сказал ему доктор Коржан. Подчас, когда он был один в своей комнате, он внезапно начинал испытывать огромную тоску и его глаза наполнялись слезами. Во время одной задушевной беседы он признался Бернардино: «Когда в Америке я сел на корабль, направляясь в Обабу, я думал, что оставляю чужбину и возвращаюсь домой. А теперь я совсем не уверен в этом. Иногда я говорю себе, не наоборот ли все. Возможно, Америка – моя родная страна, а теперь я живу на чужбине». Для человека, который, как он, вернулся в свой родной городок незадолго до своего шестидесятилетия, такое признание было очень грустным.
Однажды летним вечером он услышал пение жаб. Он сидел на смотровой площадке отеля, выкуривая последнюю за день сигару, когда у него возникло впечатление, что он может понять, что они говорят, словно он находился в fantasy-theatre Ванкувера, а не у подножия гор Обабы. Виннипег, говорили жабы. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. С наступлением ночи когда на небе зажглось больше звезд, южный ветер стал мягче, а близлежащие леса – темнее, дон Педро понял: далекие названия и связанные с ними воспоминания поступают с ним так же, как янтарь с пчелкой. Если он не будет с ними бороться, они в конце концов задушат его.
Жабы в лесах Обабы продолжали петь, как никогда нежно выводя: Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. Будто колокольчики, но только очень грустные. Нет, больше он не даст им повода. Он никогда больше не заговорит о своей жизни в Канаде.
Завсегдатаи субботних вечеринок заметили, что дон Педро теперь говорит на другие темы, но отнесли эти перемены за счет изменения политической ситуации, которая в том 1936 году после выборов была неважной и с каждым разом становилась все хуже и хуже. В разговорах на террасе теперь вместо далеких неизвестных американских названий звучали имена тогдашних политиков: Алькала Самора, Прието, Маура, Агирре, Асанья, Ларго Кабальеро. Когда однажды на закате жаркого дня середины июля жабы принялись петь, дон Педро уселся со своей сигарой на скамейку смотровой площадки и опасливо прислушался. Что же такое они говорят после долгого времени, прошедшего без воспоминаний? Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! – упрямо ответили ему жабы. Дону Педро это пение показалось тягостным, как никогда, и, одолеваемый мрачными мыслями, он удалился в свою комнату в отеле.
Несколько дней спустя – 18 июля – весы в ванной комнате показали 117,2, самый низкий вес за долгое время, и, записывая число на стене, он подумал, что в следующую субботу он снова отпустит одну из своих шуточек. Усядется перед своими друзьями на террасе и скажет им: «117,2! Я потерял три килограмма! Если дело так пойдет и дальше, мне придется шить новую одежду». Он уже принял решение, когда с террасы до него долетели крики, заставившие его выглянуть в окно. Это был дон Мигель, один из учителей. Он приехал в гостиницу на велосипеде и казался очень бледным. «Дон Педро, армия восстала!» – крикнул он. Тот вначале не понял истинного значения этих слов. «В Испании война, дон Педро!» – снова закричал дон Мигель. «Ну, что же теперь поделаешь!» – воскликнул дон Педро. Он был в полной растерянности. «Нам надо как можно скорее уезжать. Мы, республиканцы, в опасности». – «И здесь тоже, дон Мигель?» Учитель показал на холм в глубине долины. «Мятежники вон там. Целый батальон направляется сюда из Наварры».
На протяжении своей жизни дон Педро не раз оказывался в сложных ситуациях. Однажды, направляясь в Принс-Руперт с одним своим товарищем из Астурии, он чуть не замерз, попав в снежную бурю, и он никогда не забудет то счастливое мгновение, когда они разглядели в снегу какую-то хижину, и то, что они обнаружили, войдя в нее: множество мужчин сидели вокруг печки и внимательно слушали старика, который читал им Библию. Но в тот день 18 июля 1936 года, после того как учитель со своим велосипедом исчез из виду, им овладел неведомый ему доселе страх. В снежных степях неподалеку от Принс-Руперта у него в голове был образ хижины, теплого убежища, полного друзей, – именно то, что он в конце концов и обнаружил, – и этот образ соответствовал целому миру или, если быть точнее, всему хорошему в мире. Напротив, те образы, которые теперь приходили ему в голову, были порождением страха, и особенно один из них: воспоминание о банкете, который устроили в отеле, когда республиканцы победили на выборах: банкете, организованном и оплаченном им, как поспешил напомнить ему внутренний голос. Этот банальный факт со всей определенностью соотносил его с одной из сторон.
Были моменты, когда, обдумывая свое положение, он приходил к мысли, что убежать в Бильбао было совсем несложно; но в начале августа фронт приблизился к Обабе, и некоторые отрезки пути стали опасными. Кроме того, радио сил, выступавших против Республики, не уставало повторять, что все, кто убежит из мест своего проживания, будут считаться преступниками и расстреляны на месте. В конце концов как он, так и учителя Бернардино и Маурисио решили остаться. «Мы никому ничего плохого не сделали. С нами ничего не случится», – сказал Бернардино, когда друзья собрались, чтобы обсудить ситуацию. Что касается дона Мигеля, более остальных замешанного в политических делах, то он оставался верен своей идее. Он рискнет, попытается добраться до Бильбао. Его жена уже должна быть там. «В городе у нас родственники, – и мы найдем где поселиться». Дон Педро хлопнул его по спине: «Видишь? Мужчина должен жениться! А не так, как я. Мне некуда было бы пойти, даже если бы я сумел благополучно добраться до Бильбао». – «Хотите поехать к нам, дон Педро? – предложил ему Бернардино. – Наш малыш Сесар в Сарагосе у моей сестры, и у нас есть свободная комната». Дон Педро ответил патетически: «Шахтер не должен покидать шахту, Бернардино». Он хотел добавить еще в виде шутки: «Не должен покидать шахту и особенно весы». Но ему не хватило Духу, и он промолчал.
Это были длинные дни. Дон Педро ложился спать совершенно без сил. Закрыв глаза, он принимался размышлять и говорил сам себе: «Это похоже на злую шутку». Дело в том, что война противоречила всему, о чем он мечтал в Америке. Находясь вдали, он мечтал о гостеприимном крае с маленькими реками и зелеными горами, подобном тому, который он знал, будучи ребенком. А вместо этого ему предлагали грохот пушек и гул немецких самолетов, прилетавших бомбить Бильбао.
Дон Педро жаждал большего чуда, чем то, что сотворил Иешуа: он хотел не только остановить ход солнца и луны, но и повернуть его вспять. Чтобы вернулось семнадцатое июля. В крайнем случае, восемнадцатое. Потому что восемнадцатое, день, когда разразилась война, ему бы еще подошло. Он бы уехал во Францию. Ведь Франция так близко! Пересечь границу даже пешком было делом нескольких часов. Он раскаивался, что не отправился во Францию сразу же после того, как дон Мигель принес ему известие о войне.
Первое, что делали силы, враждебные Республике, как только они освобождали какой-нибудь населенный пункт, это приводили священника, чтобы тот отслужил в церкви мессу, словно они боялись, что во время правления республиканцев в ней обосновался дьявол. В Обабе они хотели сделать то же самое, едва только им удалось войти в здание городского совета и произвести смену знамени. Но батальон наваррских интегристов прибыл десятого августа в одиннадцать утра, а несколькими часами раньше убегавшие ополченцы расстреляли прямо у портика здания совета старого городского священника и крестьянина, который должен был занять пост алькальда. Капитан Дегрела, командовавший батальоном, решил отложить религиозный акт и произвести репрессии. И через сутки еще семь человек, отобранных фашистами городка, лежали у того же портика.
«Вы кажетесь не слишком богобоязненным человеком», – сказал капитан Дегрела юноше, возглавлявшему фашистов Обабы. Он видел, как тот добил из своего оружия двоих из расстрелянных «Я страшусь только Его», – ответил молодой человек. «С кем вы? С фалангистами?» – спросил военный, глядя на его волнистые напомаженные и зачесанные назад волосы. «Я за Армию, вот и все». Его манера говорить свидетельствовала об определенной культуре, и капитан Дегрела предположил-, что он, возможно, обучался в семинарии, единственной «высшей школе», куда имели доступ молодые люди из провинции. «Не люблю лести. Если бы вы действительно уважали Армию, вы надели бы солдатскую форму», – сухо сказал он. «Если бы я родился не в бедной семье из Обабы, я, может быть, стал бы военным получше вас», – бросил в ответ юноша, не отводя взгляда.
Капитан какое-то время молчал, держа руки за спиной. «Как вас зовут?» – спросил он затем у парня. «Марселино». Позднее он узнал, что в городке его звали Берлино, потому что он в свое время посетил столицу Германии, посмотрев в кинематографе репортаж о немецкой Национал-социалистической партии. «Хорошо, Марселино. А теперь вы должны оказать мне любезность. Отыщите где угодно священника. Нужно отслужить мессу в церкви». – «Вот он, перед вами», – ответил Марселино, указывая на брата Виктора. Одетый в сутану, с пистолетом за поясом, брат Виктор с криками рыскал среди расстрелянных: «Здесь не все!» – «Его зовут брат Виктор», – сообщил Марселино. «Приведите его», – сказал капитан.
Священник был разгорячен, его сутана пропахла потом. «Брат Виктор, – спокойно сказал ему капитан. – Я не желаю видеть вас с пистолетом. Знаю что есть военные, которые допускают это, но только не я. Место священников – в церкви, солдат – в окопах. Так хочет Бог, я в этом убежден. Будьте добры, отдайте оружие Марселино и отправляйтесь служить мессу». Брат Виктор сурово ответил ему: «Мне будет спокойнее, если вы пообещаете, что начатое будет завершено». Молодой Марселино вытащил у него из-за пояса пистолет. «Что вы хотите сказать?» – спросил его капитан. «Здесь не все! Здесь нет самых худших!» – провизжал священник. Затем произнес имя дона Педро. «Если хотите знать, он масон». – «А вам знаком этот дон Педро?» – спросил капитан Марселино. Парень кивнул. «Постарайтесь, чтобы служба была красивой», – на прощание попросил капитан брата Виктора.
«У меня есть друг-аккордеонист, – объяснил Марселино капитану. – И с органом он неплохо справляется. Могу его известить, если хотите». – «Так кто этот дон Педро?» – спросил капитан, не обращая внимания на предложение. «Очень толстый господин, который несколько лет провел в Америке. В городке говорят, что каждое утро он записывает свой вес на стене ванной комнаты», – ответил Марселино. «Гомик?» – «Меня бы это не удивило». – «Вы согласны с тем, что сказал священник?» – «Он отдал свой голос за республиканцев, в этом нет никакого сомнения. Когда они победили на муниципальных выборах, то сие событие отмечали в его гостинице. И эти все там были». Молодой Марселино взглянул в сторону расстрелянных. Группа солдат укладывала трупы на грузовик. «Вы очень хорошо информированы. Поздравляю вас». Впервые с начала разговора молодой Марселино улыбнулся, выразив этим капитану благодарность за комплимент. «Я сказал вам, что у меня есть друг, который играет на аккордеоне. Это он играл на том празднике». – «Если я правильно вас понял, этот американский гомик – владелец гостиницы», – продолжал капитан. «Недавно построенной, очень хорошей. В трех километрах от городка, на склоне вон той горы. Не могу сказать, сколько там комнат, но не меньше тридцати. И кафе. Он назвал ее отель «Аляска». – «Если он гомик, можно предположить, что у него нет семьи, правда?» – «Насколько мне известно, нет».
У портика церкви появились две женщины, вооруженные тряпками и ведрами с водой, чтобы смыть кровь, оставшуюся на плитах. «Это что за женщины?» – крикнул Дегрела. «Мы ничего не сделали, господин капитан!» – воскликнула одна из них, падая на колени. «Кто вам велел приходить? Здесь ничего мыть не надо». Он собирался обратиться с торжественной речью ко всем молодым людям Обабы, призывая их записываться в его батальон. Ступить на кровь, пролитую семью мужчинами городка, было бы неплохим крещением для новоиспеченных солдат.
Каждый день дон Педро встречался в гостинице с двумя учителями, которые решили остаться в городке, и, когда наступал момент прощания, ненавязчиво старался сделать так, чтобы они еще немного у него задержались. «Вы действительно не хотите больше кофе?» Бернардино и Маурисио отвечали, что не хотят долго засиживаться, и отправлялись в городок лесными тропами. На шоссе за каждым поворотом мог скрываться патруль. А патрули всегда задавали вопросы.
Друзья уходили, и дон Педро чувствовал себя беззащитным, особенно в дни, последовавшие за первым развертыванием войск, когда служащие отеля, включая и самых старых, – «Что нам здесь делать без клиентов, дон Педро?» – решили покинуть свои рабочие места Комнаты, кухня, гостиная, кафе, терраса опустели; опустели также и горы – даже жаб не было слышно, – и его душа перенеслась куда-то по ту сторону одиночества, словно гостиница «Аляска» теперь была не чем иным, как преддверием какого-то другого места. Царства смерти? Возможно. Дон Педро попытался прибегнуть к своему чувству юмора и, чтобы успокоиться, сказал себе, что рассуждения о смерти он оставит на то время, когда ему исполнится восемьдесят лет; но все было бесполезно. До него дошло известие о расстрелянных у портика здания городского совета. Когда южный ветер хлопал ставнями, ему представлялось, что это сама Смерть стучит в его двери.
Пятнадцатого августа, в день Святой Девы, дон Педро подумал, что, скорее всего, все солдаты в церкви, и решил спуститься в городок. Он хотел изучить ситуацию вблизи; встретиться с людьми, с которыми был знаком, потому что раньше они выполняли какую-то работу в гостинице, и которые, как он подозревал, симпатизировали фашистам, и посмотреть, как они его примут. Но когда он шел по террасе, направляясь к автомобильной стоянке, он вдруг оказался прямо перед патрулем солдат, целившихся в него из ружей: некоторые опустились на одно колено, другие стояли за ними, как при расстреле. По их красным беретам он понял, что это были рекеты; не совсем фашисты, а религиозные интегристы. Командовавший ими смуглый мужчина лет пятидесяти подошел к нему и презрительно заговорил: «Ну что? Сколько сегодня показали весы?» – «Сто семнадцать килограммов», – ответил дон Педро, словно вопрос был чем-то самим собой разумеющимся. Среди солдат послышались смешки. В сравнении со своим командиром они казались подростками. «Тот же вес, что у свиньи, которую мы на днях закололи. Но у свиньи-то все в порядке, не то что у вас». Смуглый человек приставил дуло пистолета к боку дона Педро и толкнул его: «Как я и думал! Пахнет духами!» – добавил он. Среди солдат вновь послышался смех. «Двое останутся со мной. Остальным обыскать гостиницу», – приказал командир.
От дона Мигеля Педро слышал, что батальон наваррских интегристов состоит из невежественных крестьян, единственным желанием которых при захвате каждого населенного пункта было утащить из домов как можно больше мебели и зеркал; но те, что вторглись в гостиницу, взяли только ружье, которое дон Педро хранил в своей комнате, шестизарядный винчестер, в свое время купленный в Виннипеге. «Где вы это взяли?» – спросил его смуглый мужчина, рассматривая оружие. Это была великолепная винтовка с перламутровыми инкрустациями; рядом с ней оружие солдат казалось просто старьем. «Я привез ее из Америки». – «Я ее опробую». Смуглый мужчина подошел к перилам террасы и устремил взгляд на деревья в лесу на горном склоне. Он искал глазами какую-нибудь птицу. «Вон дрозд, дон Хайме. Перед деревьями, на лугу», – указал ему один из солдат. Мужчина поднял винчестер к щеке и нажал на курок. Ничего не произошло. В винтовке не было патронов. «А гомик-то оказался шутником. Он ведь знал, что винтовка не заряжена, но предпочел промолчать, чтобы выставить меня на посмешище перед моими людьми». Он бросился к дону Педро и ударил его прикладом в бок. Ужасный удар всколыхнул его сто семнадцать килограммов и заставил его пошатнуться. Серая шляпа от Дж. Б. Хотсона покатилась под ноги к солдатам.
Удар прикладом потряс все его тело и достиг души. И тогда, подобно Лазарю в день его воскрешения в Бегании, он услышал голос, говоривший ему: «Выходи, Педро! Ты был заключен в могилу, куда тебя толкнули страх и сомнения, но пора пробуждаться». За этими словами последовали образы, и он увидел себя в Виннипеге пьющим кофе с индейским вождем Йолиншуа*, увидел себя в глубине рудников Элис-Арма рассматривающим жилу некой разновидности красного серебра, которую добытчики называли ruglar silver, и ещё в Принс-Руперте, после того как брел целый день в снегах. И тогда он подумал: «Я не стану бояться этих убийц». Это было его решение.
«Возьмите». Молодой солдат протянул ему шляпу. «Я рад видеть, что вы не все одинаковы», – ответил дон Педро, поблагодарив его. «А каковы же остальные?» Смуглый мужчина, дон Хайме, по-прежнему держал в руках винтовку. «Коль скоро вы такие католики, вы, очевидно, часто читаете Библию», – сказал дон Педро, глядя на него. Он был совершенно уверен в обратном. Эти люди нисколько не походили на протестантов, которых он знал в Канаде, открывавших священную книгу даже просто для развлечения. «Я, разумеется, часто», – сказал дон Хайме. «Ну, тогда вам должно быть известно, что сказано в Библии о людях вроде вас; Они будто мерзкие твари, так сказано в Библии». Винтовка упала на землю, и в руке смуглого мужчины появился пистолет. «Дон Хайме, – закричал молодой солдат, что поднял шляпу, – вспомните о распоряжениях. Капитан сказал, чтобы мы привели американца живым». Как истинно мерзкая тварь, дон Хайме начал сквернословить и дергаться. «В грузовик! – приказал он наконец, запыхавшись. – Наверное, этот гомик владеет важной информацией, раз его хотят видеть живым. – Он подошел к дону Педро и погрозил ему пальцем. – Но у нас еще будет возможность встретиться наедине. Даже не сомневайтесь».
«В каких местах Америки вы побывали?» – спросил его по дороге на стоянку молодой солдат, любезно обращавшийся с ним. Высокий и крепкий, он, видимо, был лесорубом. «Больше всего времени я провел в Канаде», – ответил дон Педро. «Там хорошо? У меня дядя где-то в тех краях, и он все время говорит мне, чтобы я к нему приехал. Может быть, я и решусь, когда закончится война». – «А где живет ваш дядя?» – «На острове Ванкувер». Он произнес название так, как оно писалось по-английски. «Это замечательное место. И люди там гораздо более сострадательные, чем здесь». – «Тогда я подумаю». Они были уже возле грузовичка. Юноша попросил одного из товарищей помочь ему, и вдвоем они подсадили дона Педро в кузов.
На нижнем этаже здания муниципалитета, между портиком и таверной, размещалась комнатка с одним окном, которую жители городка называли тюрьмой; с тех пор как «бандиты сбежали из Обабы», она служила чем-то вроде кладовой для хранения продуктов и напитков. Запертый там в темноте – единственное окно было забито досками, – дон Педро улегся на бурдюки с вином и спросил себя, что же ему теперь делать, как использовать оставшееся ему время. «Размышляй о своем земном пути. Именно это делают все в свой последний час», – посоветовал ему внутренний голос.
Как он делал это много раз, дон Педро попытался сосредоточиться на далеких названиях: Сиэтл, Ванкувер, Олд-Манетт, Нью-Манетт, Элис-Арм, Принс-Руперт, Нэйрен-Харбур… Но названия терялись в пустоте, и он был не в состоянии вспомнить ни одного события своей жизни. Он ощутил себя большим глупым животным и, чтобы расшевелиться и чем-то занять голову, решил провести инвентаризацию всех припасов, которые имелись в кладовке. Сначала он ограничился тем, что распознавал продукты по запаху и запоминал их; затем, поскольку судьбе было угодно, чтобы он нашел блокнот с карандашиком – о, какую радость испытал он от этой находки! Словно от нее зависело его спасение! – он стал записывать сведения на страницах блокнотика.
Он уже заканчивал опись, изучая какие-то консервы, когда открылась дверь и кладовку залил свет. Его глаза быстро привыкли к яркому свету, и он узнал смуглого мужчину, которого звали дон Хайме. Его сопровождала группа солдат. «Я так и думал, это сардины», – сказал дон Педро, демонстрируя одну из консервных банок. Внезапно он почувствовал полный упадок сил и сел на один из ящиков. «Не время рассиживаться», – заметил хриплым голосом дон Хайме. Он выглядел усталым. «Я готов», – ответил дон Педро, вставая на ноги и надевая шляпу. «Настал твой смертный час», – подсказал ему внутренний голос. Ему вновь захотелось подумать о своей жизни, о родителях, о брате, о друзьях, которые остались у него в Америке. Но его голова упорно по-дурацки вспоминала опись, которую он только что произвел: шесть бурдюков масла, еще пять вина, шестнадцать коробок печенья, три банки тунца по десять килограммов каждая…
Они вышли к портику, и его тут же поставили лицом к стене. Тем не менее он успел разглядеть, что площадь и улицы городка безлюдны и что солнце опускается за горы. Пятнадцатое августа подходило к концу. «День твоей смерти», – сказал ему внутренний голос. К нему подошел один из солдат. «Не хотите ли зайти в уборную, пока не пришел грузовик?» – спросил он. Это был юноша, дядя которого жил в Ванкувере. «Хорошая мысль», – ответил он. «Не падайте духом, сеньор, – сказал ему солдат, ведя его в таверну, расположенную на нижнем этаже здания муниципалитета. – Вы же слышали утром, капитан хочет вас видеть живым. Это хороший знак».
Войдя в уборную, дон Педро хлопнул себя по щеке. Сведения из описи – шесть бурдюков масла, ешр пять вина, шестнадцать коробок печенья… – по-прежнему гудели у него в голове. Он не мог от них избавиться. И пощечина не помогла.
«Дон Хайме в плохом состоянии, не так ли?» – сказал он солдату, когда они вернулись к портику. «Он потерял пистолет, поэтому нервничает. Капитан Дегрела не любит таких вещей, – объяснил солдат, слегка улыбнувшись. – Ну а кроме того, сегодня у нас было много работы. Он уже не молод, и его очень утомляет это хождение туда-сюда». Слова, солдата заставили его задуматься. Он догадывался о характере хождения туда-сюда этого юноши и его товарищей, и его собственное положение показалось ему странным. Его держали в изоляции, на протяжении всего дня он никого не видел. А куда помещали других задержанных? Или их отводили прямо в лес?…
Грузовичок, тот же, что и утром, ждал с включенным мотором. «Что это вы делали столько времени? Ты что задницу ему ублажал?» Дон Хайме пытался кричать, но не мог из-за хрипоты. Солдаты тайком посмеивались, и не только из-за непристойного комментария. Было очевидно, что потеря пистолета подорвала авторитет их командира. «У дона Хайме голос стал, как у старухи», – тихонько пошутил солдат похожий на пьянчужку. «Ну-ка, посмотрим, удастся ли нам наконец с этим покончить!» – сказал дон Хайме, залезая в кабину грузовика. Молодой солдат обратился за помощью к своему товарищу, и, как и утром, они ловко подсадили дона Педро в кузов грузовика. Потом влезли сами вместе с остальными солдатами.
Они выехали в направлении главного шоссе. «Так вы говорите, Ванкоувер Исланд красивый», – заметил солдат. «Айаэнд, а не Исланд. Ванкувэ Айлэнд». – «Вот этого-то я больше всего и боюсь: языка, – с улыбкой сказал солдат. – Поэтому-то я до сих пор и не решился. Если бы не это, я бы уже был там». – «Каждый выучивает язык в той мере, в какой ему это необходимо. И ты тоже выучишь», – ответил ему дон Педро.
Стоял прекрасный летний вечер. Дул южный ветер, и неяркий свет, оставшийся после заката солнца, делал небо нежнее; с одной стороны, с очень легкими облаками и голубыми просветами, оно напоминало детское покрывало. Дон Педро вдохнул воздух. Впервые с сегодняшнего утра он вдруг увидел что-то, сцену из своей жизни; он увидел своих родителей возле колыбели и своего брата, спящего в ней. Разве можно было представить себе судьбу этого ребенка? Разве можно было представить себе, что он встретит смерть в каком-то озере, расположенном на другом конце света, на расстоянии в девять тысяч километров. Он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног и кружится голова; что ему хочется плакать.
«А как будет «девушка» на тамошнем языке?» – спросил солдат. «Да он об этом и понятия не имеет, у него лучше о мальчиках спрашивать!» – вмешался тот, у кого был вид пьянчужки. «Может быть, ты замолчишь?» – сказал другой. «Girl», – ответил дон Педро. «Girl? Только и всего?» – удивился солдат. Грузовик почти остановился, а затем направился к горам. «Куда мы едем? В гостиницу?» – спросил дон Педро. «Похоже», – сказал солдат. Он не сообщил ему, что с самого утра штаб капитана Дегрелы размещается именно там.
Они расположились на террасе кафе: капитан сидел за столом рядом с юношей, похожим на фалангиста, а дон Педро стоял напротив. Темнело, а огни были погашены. Было плохо видно. «Немедленно снимите шляпу! Ну-ка, извольте проявлять уважение к капитану!» – приказал ему дон Хайме, стоявший рядом с ним. Он повиновался. «Скажите, дон Педро, какого наказания заслуживает человек, убивший своего брата?» – спросил капитан Дегрела, не удосужившись поздороваться. Он уже собирался ответить, но дон Хайме опередил его: «Прежде чем удалиться, сеньор, хочу проинформировать вас, что я потерял пистолет и что я в вашем распоряжении». – «Я не с вами разговариваю, дон Хайме, – сказал капитан едва слышным голосом. Он повернулся к дону Педро. – Я сам вам скажу. Он заслуживает смерти».
Сердце сильно билось у него в груди. Даже под покровом темноты, даже притом, что он хорошо знал это место – свой дом! – бежать не представлялось никакой возможности. «Что вы делаете в моей гостинице? Это первое, что вы должны мне объяснить», – потребовал он. «Не хорохорьтесь, дон Педро. Гостиница теперь перешла в руки Испанской национальной армии». – «Я ничего плохого не совершил, и ваша обязанность – освободить меня», – выразил протест дон Педро. «Именно это я и собираюсь сделать», – сказал капитан, поднимаясь со своего стула. Он прошелся перед доном Хайме, даже не удостоив того взгляда, и обошел вокруг стола.
Глаза дона Педро привыкли к темноте. Он прикинул, что капитану, по-видимому, лет тридцать пять А что касается юноши, похожего на фалангиста, то тому было не больше двадцати пяти. Он подумал, что уже где-то видел это лицо. «Вы, дон Педро, человек практичный. Я верю, что мы легко сможем понять друг друга, – сказал капитан. – Как вы знаете, мы переживаем начало великого политического переворота. Мы намерены распространить по всему миру то, что произошло в Германии и Италии и что сейчас происходит здесь. Это означает, что война завершится, но наша революция будет продолжаться».
Дону Педро наконец удалось вспомнить имя юноши, сидевшего у стола. Его звали Берлино. Он слышал, что этот молодой человек какое-то время провел в семинарии и покинул ее, превратившись в горячего почитателя Гитлера. У него был роман с французской девушкой, работавшей раньше кондитершей на гостиничной кухне. «Итак, думаю, вам будет нетрудно понять наше предложение, – продолжил капитан. – Вы продадите нам гостиницу за сумму, которую мы уже определили. Как вы вскоре убедитесь, цена не такая уж плохая, если учитывать обстоятельства. Так или иначе, нам нужна эта гостиница. Как сказали бы ваши друзья коммунисты, нам необходимы зимние казармы». Юноша по имени Берлино положил на стол папку. «Садитесь и ознакомьтесь с контрактом, – сказал капитан. – Мы хотим все сделать как положено». – «Здесь слишком темно», – сказал дон Педро. «Ну, это легко исправить». Капитан Дегрела впервые взглянул на дона Хайме. «Принесите фонарь», – приказал он. Дон Хайме торопливо, мелкими шажками удалился. Он вдруг стал похож на официанта.
Документ был датирован апрелем того года, словно его составили до начала войны. Кроме того, покупателем был сам капитан Дегрела. Таким образом, речь шла не о реквизиции; гостиница будет собственностью не армии, а частного субъекта: Карлоса Дегрелы Вильябасо. «Если бы я был в Канаде, я бы не поставил свою подпись под этим контрактом, – сказал дон Педро. – Но я понимаю, что здесь особая ситуация, и если нужно подписать, я подпишу». Он положил шляпу на стол и взял авторучку, которую протянул ему молодой фалангист. «В любом случае, принимая во внимание необычность случая, я хочу сделать вам предложение, – добавил дон Педро. – Я передам гостиницу вам в. руки, не получив взамен ни одной монеты, это будет мой дар. Помимо этого, я мог бы сделать некий материальный вклад. Если вы не возражаете, разумеется». Было совершенно очевидно, и чтобы увидеть это, не нужно было даже фонаря: если он желает уравновесить груз смерти и остаться в живых, он должен положить на другую чашу весов все, что только может.
Военный поднес руку к щеке и потер ее, словно желая удостовериться, насколько выросла у него щетина. Он не знал, как расценивать то, что только что услышал. «У меня есть определенная сумма денег в зарубежных банках, – пояснил дон Педро. – В долларах, франках и фунтах стерлингов. Если вы позволите мне уехать во Францию, я направлю часть своего состояния на нужды вашей революции. Но разумеется, для этого мне нужна помощь. Сделайте мне пропуск и переправьте меня по ту сторону границы. Я исполню свое слово». Капитан колебался. «Каково ваше мнение?» – спросил он у Берлино. «О какой сумме идет речь?» – спросил тот. «Десять тысяч долларов». Берлино сделал паузу, чтобы произвести расчеты. «Это много!» – с удивлением воскликнул он затем. Это было больше, чем могла бы заработать его невеста, работая кондитершей, за всю свою жизнь. Он обратился к капитану: «Если вы не возражаете, я сам могу отвезти его во Францию». – «Посмотрим. Я должен все обдумать. Как бы то ни было, пусть подписывает контракт». Капитан поднялся из-за стола. «Когда закончите, отведите дона Педро в его комнату, – приказал он дону Хайме. – А затем извольте отыскать свой пистолет. Не вздумайте пойти спать, пока его не найдете. Для человека, занимающего командную должность, совершить подобную оплошность – бесчестье». Дон Хайме стоял как истукан, пока капитан не зашел в кафе. «Ставьте подпись здесь! И здесь!» – приказал Берлино дону Педро.
В его комнате все было перевернуто вверх дном, вся одежда из шкафов валялась на полу. Не задерживаясь, дон Педро направился в ванную комнату, ища в ней убежище; он увидел трещину в зеркале, а весы лежали опрокинутые в углу, словно кто-то отбросил их туда пинком, но что касается остального, то куски мыла лежали на своем месте, так же как соли и шампуни, которые он обычно привозил из Биаррица. Он открыл кран: вода текла как всегда.
Прежде чем принять ванну, он перевернул весы и встал на них: аппарат показывал 115,3 кг. Самый низкий для него за многие годы вес. Почти на два килограмма меньше, чем утром. Тогда он вспомнил, что целый день ничего не ел, и подумал, что надо бы позаботиться о какой-нибудь еде. Тем не менее еще сильнее, чем голод, он испытывал желание курить; он принялся рыться в своей комнате и, когда ему удалось обнаружить не только пачку печенья, но и портсигар, где он хранил свои сигары, он подумал, что сей маленький успех можно рассматривать как доброе предзнаменование, и влез в ванну уже в лучшем расположении духа.
Полчаса спустя он стоял у окна, куря сигару. Ночь была светлой, луна светила ярко, и тени солдат, бродивших в окрестностях гостиницы, были отчетливо видны. Но все было погружено в тишину, и казалось, что даже автомобили, припаркованные на смотровой площадке, удалились на отдых. Дон Педро обратил внимание на свой «мерседес» бежево-коричневого цвета, и ему стало горько оттого, что его арестовали. Затем, дабы избавиться от этого чувства, он обратил взгляд на долину Обабы.
«Испиваю долину взором», – услышал он внутри себя. Это был голос учителя Бернардино. Этот его друг написал стихотворение, начинавшееся следующим образом: «Испиваю долину взором на закате золотистого летнего дня, но жажда моя неутолима…» Что с ним произошло? А с Маурисио? «Горы и холмы, и эти белые домики, напоминающие нам издалека разбредшуюся отару…» Удалось ли им скрыться? Были ли они в эти роковые часы более благоразумны, чем он? Маурисио не слишком сильно его беспокоил, он человек в возрасте, очень основательный; а вот Бернардино, несмотря на весь свой ум, был совершенно беззащитным. Даже в повседневной жизни он все время попадал в нелепое положение: его ученики постоянно отпускали в его адрес грубые шутки, пользуясь его полной неспособностью кого-либо наказать. А если он был таким даже в обычной жизни, то как же ему ухитриться выйти из положения теперь, когда убийцы хозяйничают здесь в свое удовольствие? Agnus Dei! [14] Словно агнец среди волков.
Красный кончик сигары, которую он курил, делался то ярче, то слабее из-за долетавшего до окна ветерка. И этому же ритму следовали его мысли: они поочередно то оживали, то притуплялись. Но ни к чему его не приводили. О чем думал Иисус в Гефсиманском саду? Дон Педро не мог этого знать. Глупо было спрашивать себя об этом. Но он спрашивал, течение его мыслей не зависело от его воли. За вопрос сом следовал ответ, а за ответом следующий вопрос; но ничто из того, что проходило через его голову, не обретало никакого смысла.
Он прислушался. После долгих дней молчания вновь запели жабы. Но на этот раз звуки были очень слабыми или очень далекими. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег, слышалось в ночи. Он подумал, что это могли быть маленькие жабята, детеныши тех, что пели раньше, и поэтому у них такие тонкие голоса. Он загасил сигару под краном умывальника и лег на кровать. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. Хотя пение было очень слабым, оно достигало его комнаты. Постепенно он заснул.
Сквозь чуткий сон ему казалось, что над гостиницей постоянно кружат немецкие самолеты и время от времени, если судить по реву мотора, некоторые из них приземляются прямо на смотровую площадку. Когда он окончательно проснулся и осознал, что этого не может быть, он выглянул в окно и увидел, что внизу проходят три грузовика вроде того, на котором его привезли из муниципалитета Они остановились на углу гостиницы, рядом с дверью, что вела в подвалы здания.
В тревоге он отступил от окна: все три грузовика были загружены людьми. Слышались жалобные стоны, громкие приказы, рыдания. Один из солдат начал наносить удары, требуя, чтобы все, кто выражал протест, замолчали. «Я ничего не сделал!» – крикнул кто-то. А потом тишина. Но ненадолго. Вновь раздался шум моторов. Один за другим подъезжали три автомобиля, посредине – его «шевроле». Он заметил, что на грязевом щитке переднего колеса вмятина и фара с той стороны не горит. Взглянул на свои карманные часы. Была половина пятого утра, до рассвета оставалось совсем немного.
Он не спеша оделся. Среди разбросанной по комнате одежды выбрал летний костюм серого цвета, шляпу в тон костюму и ни разу не ношенные замшевые ботинки. Он также положил в карман блокнот и карандашик, которые нашел в кладовке таверны, веря, хотя и слабо, ибо сердце его словно уменьшилось в размерах и было почти неслышным, что это может принести ему удачу. Когда он счел себя готовым, он взял сигару и уселся на краешек кровати, чтобы выкурить ее. Шум моторов на площадке перед гостиницей не прекращался.
Уже почти пробило пять часов, когда за ним пришел дон Хайме. От усталости у него под глазами были синие крути, а лицо покрывала пленка пота. «Вы очень элегантно оделись для поездки во Францию, – сказал он. Попытался было засмеяться, но вместо этого закашлялся. – Погасите сигару!» Выкрикивая это, он ударил его по руке, и сигара упала на пол. «Если вы не найдете в ближайшее время свой пистолет, у вас будет нервный срыв», – ответил ему дон Педро.
Он с трудом встал с кровати, словно его вес внезапно увеличился со 115,3 до 135 или 145 килограммов. «Мы едем во Францию!» – сказал дон Хайме людям, которые пришли с ним, и двое из них схватили дона Педро с двух сторон. Они были одеты гражданскую одежду и казались старше вчерашних солдат. Волосы у них были зачесаны назад и напомажены. «Насколько я вижу, вы ни от кого носа не воротите. Вчера были с рекетами, сегодня с фалангистами», – сказал дон Педро.
Он прилагал все усилия, чтобы не дать себя победить, но было нелегко оставаться спокойным, думать о выходе из положения. У него совсем не оставалось надежды, и это была истинная правда. Учитель дон Мигель говаривал, что среди всех крайне правых группировок, существовавших в Испании, в рядах фалангистов было больше всех поэтов и артистов, и когда они принимались убивать, то делали это беспощадно, «как всегда случается, когда смешиваются идеалисты и военные». Прошел всего месяц с начала войны, но это уже всем было ясно. Пришел его черед.
«Мы могли бы поехать на вашем автомобиле, но у него только одна фара, а нам нужно хорошее освещение. На дороге во Францию, скорее всего, очень темно», – сказал ему тем же тоном, что и дон Хайме, один из державших его под руки, когда они вышли на улицу. Дон Педро никак не прореагировал на эти слова и продолжал изучать внутренность стоявшего перед ними автомобиля. Дону Педро показалось, что там внутри кто-то есть. Худой человек в очках. «Бернардино!» – воскликнул он, когда его впихнули в салон машины. Друзья, как смогли, обнялись на заднем сиденье. «Маурисио убили, дон Педро. А сейчас убьют и нас». – «Не сдавайся, Бернардино. Мы пока еще живы». И это была не просто ободряющая фраза. В то мгновение, когда они обнялись, он очень явственно ощутил боль пониже спины. На сиденье что-то лежало, какой-то твердый предмет. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег, кричали в лесу жабы. Он выпрямился на сиденье и постепенно откинулся назад. И вновь он почувствовал боль, на этот раз в бедре. Поскольку материя его костюма была очень тонкой, он сразу представил себе нечто в форме цилиндра.
Бернардино был не в силах сдержать слез, и фалангисты, охранявшие автомобиль, резко приказали ему замолчать. «Куда ушел дон Хайме?» – спросил один из них. «Думаю, пошел освежиться. Скоро вернется», – ответил шофер. «Уже почти шесть. Скоро рассветет», – посетовал его товарищ. Дон Педро слегка похлопал учителя по спине. «Будь мужественным, Бернардино, будь мужественным. Мы пока еще живы». Он снял шляпу и положил ее на колени. Затем сунул руку за спину и схватил предмет. Это действительно был пистолет.
Дон Хайме уселся рядом с шофером, а двое других мужчин заняли маленькие складные сиденья напротив дона Педро и его друга. Машина резко тронулась с места и начала спускаться по узкому шоссе, ведущему от гостиницы к городку. Они мчались на такой скорости, что на самых крутых поворотах им с трудом удавалось удерживаться на сиденье. «Эй ты, поезжай помедленнее, зачем так спешить», – сказал фалангист, сидевший перед доном Педро, когда на очередном повороте его отбросило на дверь. Свет фар ярко освещал лес, по которому было проложено шоссе. Были видны деревья с густой листвой, ярко-зеленые буки.
Добравшись до перекрестка, они направились вниз по долине, в направлении, противоположном Обабе. Шофер не сбавил скорости, но теперь они ехали по более прямой дороге, «Если проклятого пистолета там нет, не знаю, что мне делать», – сказал дон Хайме. «Он наверняка там», – постарался успокоить его шофер. «Я уже повсюду искал. Осталось только посмотреть на этой горе». – «На этой горе или во Франции? Я думал, мы едем во Францию», – засмеялся фалангист, сидевший напротив дона Педро. – «А вы что, не хотите ехать во Францию? Почему вы такой грустный? – спросил он затем Бернардино, освещая фонариком салон автомобиля, – Берите пример с этого гомика. Посмотрите, как он спокоен». – «Здесь!» – крикнул дон Хайме, разглядев горную дорогу справа от шоссе. «Медленнее!» – вновь закричал он, когда машина начала подпрыгивать на камнях и выбоинах дороги. «Да уж, дорога на Францию хуже некуда!» – крикнул фалангист, направив фонарик в окно и глядя наружу. Дон Педро сунул руку под шляпу и крепко сжал пистолет. «Внимание, Бернардино!» – «Внимание к чему?» – спросил фалангист, поворачиваясь к нему. Дон Педро поднял руку и выстрелил ему в голову.
Он бежал вверх по склону, а жабы вокруг него кричали: Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! в пяти– или шестикратно ускоренном ритме по сравнению с обычным. Он бежал неуклюже, но так же, или даже быстрее, чем любой человек его возраста и веса. Страстное желание убежать от верной смерти придавало его ногам легкость.
Появились первые лучи рассвета, один край неба постепенно окрашивался в оранжевый цвет. Он добежал до самой вершины горы и различил вдали маленькую долину, на которой размещалась деревенька. Сосчитал дома: их было всего пять, и все они смотрели на речушку и на дорогу. Четыре из них были выкрашены в белый цвет, и, несмотря на неяркий свет, их очертания просматривались очень четко; первый же дом, самый ближний, расположенный у края долины, был темным, каменным.
Он осторожно спустился по склону, поскольку еще со времен Канады знал, что никогда не надо спешить, что именно в такие мгновения легче всего споткнуться и вывихнуть щиколотку. Уже внизу он спрятался за кустами, росшими на берегу реки, и внимательно изучил каменный дом. Он выглядел пустым. Тогда дон Педро вынул из кармана брюк пистолет и перешел ручей.
На нижнем этаже дома был мельничный жернов, но не видно было ни остатков, муки, ни какой-либо утвари. По всей видимости, это была заброшенная мельница. В любом случае убежище было ненадежным. Патрули обыскивали заброшенные дома прежде всего. «Все твои усилия пойдут насмарку, – сказал ему внутренний голос. – Ты не найдешь теплую хижину, полную друзей, как в тот раз, когда ты заблудился в снежных степях Принс-Руперта». Он почувствовал упадок сил и сел на мельничный жернов. Когда он немного пришел в себя, то положил пистолет в карман пиджака и вышел на улицу.
Свет утренней зари постепенно овладевал маленькой долиной, и на стенах домов играли теперь оранжевые отблески в тон цвету неба. «Это не затерянное в горах местечко, как ты полагал, – сказал ему внутренний голос, – это часть Обабы. Патрули очень скоро обнаружат трупы своих товарищей, убитых выстрелами, и, словно гончие, бросятся по твоему следу».
Он спустился к руслу реки и пошел по направлению к домам, воспользовавшись тропинкой, протоптанной на одном из берегов. Когда ему показалось, что он поравнялся с первым домом, он высунул голову и несколько мгновений разглядывал его. Затем продолжая продвигаться вперед, повторил это напротив всех остальных. Он спрашивал себя, который из них мог бы послужить ему убежищем; какой скрывает внутри Авеля, а какой Каина; какой мужественного и сострадательного человека, а какой подлеца. Но он добрался до конца долины, а сомнения его так и не разрешились. Не было никаких опознавательных знаков. Никому в этом местечке Бог не сказал: «Убей ягненка и окропи его кровью раму и притолоку своего дома, и тогда ангел, увидев у входа кровь, пролетит мимо». Без таких знаков, без минимальной гарантии все двери были опасны. «Даже если бы знак был, что бы это изменило?» – спросил он себя, смирившись. Патрули, которые выйдут на его поиски, будут безжалостнее, чем сам карающий ангел, они не оставят непроверенным ни одного дома. Кроме того, возможно, Бог не пожелает помогать ему, ибо он пролил кровь ближнего. Того, кто убил Авеля, звали Каином-, но какого имени заслуживает тот, кто убил Каина? Он остудил лицо речной водой. Мысли лихорадочно вертелись в его голове.
Возле последнего дома деревушки начинался подъем в гору. Сначала склон был пологим, покрытым лугами; затем он становился более крутым, трава уступала место отдельным деревьям, потом лесу, лесистой горе. Дон Педро пошел в эхом направлении, решив уйти как можно дальше. Однако ему захотелось бросить последний взгляд на долину, на ту дорогу, что привела его сюда. Но едва обернувшись, он сразу понял: он не будет продолжать свой путь, ему не хочется.
Он сел на камень и продолжал смотреть вниз. Пять домов селения были погружены в тишину, дарил покой. В трех из них имелись будки для собак, но было непохоже, что они заняты. У дома, следующего за старой мельницей, скребли землю куры. На участках возле следующих двух домов ходили овцы; рядом с последним, метрах в ста от того места, где он сидел, паслись две лошади. Обе были гнедой масти. А трава зеленая. Зелеными были и кукурузные поля, и огороды, и яблоневые сады, и леса, и далекие горы. Хотя на самых дальних горах зеленый цвет становился синим, темно-синим. Как небо. Потому что небо в этот рассветный час тоже было темно-синим, с оранжевыми и желтыми бликами. Из трубы одного из домов, третьего, пошел дым. Дым медленно растворился в воздухе. И солнце тоже двигалось медленно. Оно медлило, прячась за горами. Но вот-вот должно было взойти.
Дон Педро проверил обойму своего пистолета, чтобы удостовериться, что две последние пули на месте. Внезапно ему на ум пришел разговор, случившийся у него с доктором Коржаном в больнице Принс-Руперта: «Не исключено, что вы тоже склонны». – «Склонен к чему?» – «То commit suicide»-. Теперь тем не менее он хорошо знал, что в нем не было такой склонности. Он покончит с собой, как только солнце выглянет из-за гор, но сделает это из страха, из-за угрозы страдания еще более кошмарного, чем сама смерть. Он даже думать не хотел о том, как будут с ним обращаться товарищи убитых фалангистов, если схватят его. Он знал о пытках, которые применяли эти преступники; слышал, как рассказывали, что они ложками вырывают глаза или бросают людей на листы раскаленного железа. В сравнении с этим смерть от пули казалась благословением. Кроме того, в его смерти будет некая справедливость. В машине лежали трое человек, у которых он отнял жизнь. Он должен был заплатить за это.
Из последнего дома деревушки вышел юноша. Дон Педро проследил за ним взглядом и увидел, не слишком придавая этому значения, словно к тому времени пуля уже вошла ему в голову и это уже его душа наблюдала, как юноша направляется к лошадям, говорит с ними, гладит их и выводит из загона, чтобы отвести к речушке. Он вскочил на ноги, внезапно преодолев упадок духа. «Хуан!» – воскликнул он. Юноша не услышал его. «Хуан!» – вновь позвал он и побежал вниз по склону.
Пока не закончили строительство шоссе, которое вело к гостинице, он обычно ездил на лошади, всегда в сопровождении одного мальчишки. С тех пор прошло пять лет, и вот он снова перед ним. Теперь- это был светловолосый юноша, не очень высокий, но крепкий. «Идите к мосту и залезайте под него», – сказал он не моргнув глазом. Дон Педро вспомнил, что он всегда был очень серьезным. Однажды он назвал его «Хуанито», как ребенка. «Меня зовут не Хуанито, дон Педро, – возразил мальчишка. – Меня зовут Хуан».
Мост располагался немного ниже, на уровне дома, и дон Педро поспешил туда. В его памяти ожили воспоминания. Парень был сиротой и жил со своей сестричкой, которая была моложе его. А дом назывался Ируайн, и поэтому, когда говорили о парне, его называли как Хуан, так и Ируайн. Уже под мостом он вспомнил и еще об одной детали, очень важной. Этот парень все время расспрашивал его об Америке, как и тот солдат, у которого дядя жил в Ванкувере, и так же страстно: «А правда, что в Америке есть огромные ранчо размером с наш городок? Вы их видели?»
Подошел Хуан с двумя лошадьми. «Я узнал тебя благодаря животным», – сказал дон Педро. «Вы заметили, что у вас весь пиджак запачкан кровью?» – спросил его Хуан. Нет, он не заметил. «Их было трое, а нас двое, – ответил он. – И только я вышел живым из перестрелки». Им вновь овладела боль тех мгновений. Если бы он выпустил вторую пулю в того, кто вел автомобиль, а не в этого нелепого дона Хайме, Бернардино сейчас был бы рядом с ним.
На небе всходило солнце. Капитан Дегрела и его люди уже, очевидно, заметили, что не хватает одной машины. «Несколько лет назад ты рассказывал мне, что мечтаешь поехать в Америку. Ты не изменил своего мнения?» – «Я бы хоть прямо сейчас уехал», – ответил Хуан, не раздумывая. Он стоял неподвижно, застыв, словно камень. «Мне нужна помощь, чтобы спастись, а я тебе нужен, чтобы начать новую жизнь в Америке. Мы можем договориться». Залаяла собака, и юноша окинул взглядом долину. Собака быстро замолкла. «Что вы собирались сделать?» – спросил он. Теперь он казался несколько оробевшим. «На этих лошадях через семь-восемь часов мы будем во. Франции», – сказал дон Педро. Парень и рта не раскрыл. «В вашем доме есть место, где я мог бы спрятаться?» – добавил дон Педро.
Он рассчитывал на положительный ответ, потому что во многих строениях Обабы сохранялись тайники, оборудованные еще во времена войн XIX века; но когда он увидел, что Хуан утвердительно кивает, он чуть не упал в обморок от необыкновенного возбуждения. Впервые с того момента, как его задержали, его надежда обрела реальную почву.
«Спрячь меня в своем доме, а потом, когда это будет удобно, отвезешь меня во Францию. В награду я дам тебе три тысячи долларов. Этого достаточно, чтобы отправиться в Америку и купить там ранчо». Хуан сжал поводья. «Мне кажется, пять тысяч для вас не слишком много», – сказал он. «Договорились. Пять тысяч долларов», – быстро ответил дон Педро и мужчины пожали друг другу руки. «Встаньте между лошадьми, и мы медленно пойдем к дому. Когда мы там окажемся, идите за мной, да не шумите, чтобы моя сестра не проснулась». Казалось, юноша совсем не испытывает страха. «Где вы оставили шляпу? Вы ведь всегда ходили в шляпе», – неожиданно сказал он. Дон Педро сделал недовольный жест. «По правде говоря, не знаю. Думаю, она осталась на месте перестрелки…» – «А где это было?» Дон Педро подробно объяснил ему, на каком перекрестке свернул автомобиль; но он был не в состоянии детально описать путь, проделанный ими, чтобы с того места добраться до долины. «Мне кажется, я прошел через рощу. Каштановую, не буковую», – сказал он. Юноша на мгновение задумался. «Пошли!» – сказал он затем, дергая лошадей за поводья.
Темнота в убежище была абсолютной, и он приспособился к своему новому положению, как это сделал бы слепой. Вначале он определил, что находится в чем-то вроде короткого коридорчика в шесть шагов в длину и не более двух в ширину; затем, когда ему удалось преодолеть тоску от ощущения изолированности от внешнего мира, он изучил содержимое котелков, которые Хуан спустил через отверстие в потолке. Всего котелков было четыре, три больших и один маленький, но шире других; в первом была вода; во втором яблоки; в третьем морковка. Четвертый, самый широкий, был пуст, и из него торчали куски газеты, нанизанные на проволоку. Медленно и осторожно передвигая котелки, он распределил их: тот, что будет служить ему отхожим местом, поставил с одного края, а три больших – с другого. Когда он устроился, то уселся, прислонившись спиной к стене, и принялся есть. «3 яблока, 3 морковки», – записал он затем в блокноте, который лежал у него в кармане пиджака, стараясь, несмотря на темноту, писать хорошим почерком.
Внезапно его охватило сильное беспокойство по поводу шляпы. Если он оставил ее в автомобиле, это не имело значения. Но если он потерял ее по дороге или прямо в деревушке и какой-нибудь патруль наткнется на нее, то дом перестанет быть безопасным местом. Многие из солдат были крестьянами и знали о существовании тайников. Но его беспокойство длилось недолго. День был слишком длинный, он очень устал. И он быстро заснул.
Проснувшись, он обнаружил шляпу у себя на груди, словно она опустилась на нее мягко, как падают хлопья снега. Он взял ее в руки и беззвучно заплакал. Подумал, что не слишком верил в удачу, когда пришел в деревушку и не увидел никакого знака на дверях домов. Но Бог не только не покинул его, но и пожелал послать ему ангела-хранителя, верного и мужественного, во всем похожего на Рафаила, который помог Товию. Он стал есть яблоки и не останавливался до тех пор, пока был уже не в состоянии проглотить больше ни кусочка. «Яблоки: 7», – записал он в своем блокноте. Потом лег и снова заснул.
Прошло несколько дней, три или четыре, а может быть, больше, и в тот момент, когда котелки наполовину опустели, дон Педро почувствовал себя вне опасности. «Похоже, обыска удастся избежать», – сказал он себе однажды утром. Или вечером, он не знал. И как раз в это время он услышал шум в доме. Он тотчас понял: это преследователи. Подумал, что сам их накликал, не надо было праздновать победу.
Он прореагировал на шум, бросившись лицом вниз и закрыв голову руками. Но поза оказалась не удобной, прежде всего из-за сильных ударов сердца и тогда он вновь принял обычную позу, сев и прислонившись спиной к стене. Преследователи поднялись по лестнице, не особенно шумя, и несколько секунд спустя он услышал голос девушки, дававшей объяснения: «Это комната нашей матери. Она осталась точно такой, как в день ее смерти. Кто бы мог подумать, прошло уже десять лет. Но мой брат Хуан отказывается что-либо менять. Он на два года старше меня, а вы же понимаете, в детстве два года это много. Он говорит, что очень хорошо помнит нашу мать. А я нет. Я плохо ее помню». Девушка не переставала говорить, а сопровождавшие ее мужчины, вне всякого сомнения, солдаты, соглашались с ее словами. Дон Педро предположил, что девушка, должно быть, красивая, и солдаты, по-видимому, тронуты ее рассказом. «Это ее шкаф, а это ее одежда», – продолжала девушка. Открылся и закрылся какой-то сундук, звук послышался прямо над тайником. Он подумал, что шкаф лишает его даже того слабого света, который мог бы проникать сквозь щели крышки, служившей ему потолком. «А отец? Когда вы его потеряли?» – услышал он. Солдаты уже уходили из комнаты. «Мне было четыре года», – сказала девушка. «Какое горе. Очень печально быть сиротой», – сказал один из солдат. Девушка сменила тему разговора: «Вы едете в городок? Я работаю в швейной мастерской, и вы окажете мне любезность, если подвезете на грузовике». Солдаты сказали, что им очень жаль, но они не могут. У них приказ продолжать поиски.
Шаги солдат звучали уже на лестница Оказавшись на улице – он наблюдал эту сцену, как будто она разворачивалась у него на глазах, – они увидят на лугу Хуана, чистящего щеткой одну из лошадей. Юноша простится с ними, подняв на мгновение щетку, и обыск подойдет к концу.
Закончились яблоки и почти вся морковка, и дон Педро начал беспокоиться. Хуан задерживался дольше, чем в предыдущие разы; он даже не пришел за широким котелком, который, как правило, менял довольно часто. Но беспокойство быстро отступило, и ему пришло в голову, что задержка Хуана объясняется желанием дополнить и улучшить его питание и что в следующий раз он даст ему прекрасные круглые хлебцы, испеченные из кукурузной муки, а еще принесет ему добрый кусок копченого мяса или ветчины; не сала, разумеется нет, потому что сало надо есть жареным и горячим, пока с него еще капает жир. Потом, когда образы, связанные с едой, стали полностью брать над ним верх, он подумал, что Хуан прекрасно мог бы поджарить на плите цыпленка, пока его сестра работает в мастерской, и если он сопроводит его жареной картошкой и красным перцем, будет совсем хорошо. Не следует забывать и о сыре. Наверняка в деревушке делают сыр, и если немного повезет, найдется у них и мармелад из айвы. Он попросит у Хуана сыр и мармелад. Еще на память ему пришли консервы из тунца, которые он видел в тюрьме в муниципалитете. Консервированный тунец и немного мелко порезанного лука – это очень вкусно. А если еще и с зелеными оливками… Настоящее лакомство!
Вскоре закончилась и морковка, и, пока длился вынужденный пост, он занимался лишь тем, что разглядывал потолок, подобно голодному псу, ожидающему прихода своего хозяина. В какой-то момент он настолько отчаялся, что подумал, а вдруг Хуан оставит его умирать с голоду; но потом он вновь обрел спокойствие, оценил ситуацию – опасность, которой подвергался юноша, договор в пять тысяч долларов – и продолжал ждать. Пока наконец к нему не вернулся его ангел-хранитель.
С помощью веревки Хуан опустил помимо воды еще два котелка. Дон Педро залез в них рукой: яблоки и морковки, больше ничего. Он не смог сдержать раздражение, и на какое-то мгновение его голос приобрел авторитарный тон владельца отеля: «Так что же, в этом благословенном доме даже хлеба нет? Нет сыра? Нет копченого мяса? И яиц тоже нет?» Длинный список продуктов довершил его жалобу. «Вы закончили? – сухо сказал ему Хуан. – За вами гоняются как бешеные. Мы не должны терять голову». Дон Педро вздохнул: «Товий с помощью архангела Рафаила поймал рыбу. Затем они извлекли из нее желчный пузырь, печень и сердце и зажарили его, чтобы потом съесть». Он говорил сам с собой, осознавая, что вел себя неразумно. «Когда мы приедем во Францию, я лично приглашу вас отведать омара», – сказал Хуан сверху. Он собирался поставить на место заглушку. «Фуа-гра во Франции тоже очень неплохое», – сказал дон Педро. «Мне не доводилось пробовать». – «Могу я попросить тебя об одолжении?» – «Еды я вам больше не принесу, дон Педро. Не настаивайте», – ответил Хуан самым суровым тоном. «Ну, тогда немного света. Если ты раздвинешь занавески на окне и немного передвинешь шкаф, сюда проникнет свет». – «В комнате два окна», – сказал Хуан. «Тем лучше». – «Не волнуйтесь и постарайтесь как можно больше двигаться и заниматься гимнастикой. Если не будете этого делать, то потом разогнуться не сможете». – «Еще одно, – сказал дон Педро. – Почему бы тебе не принести мне наваху и немного мыла? У меня от щетины кожа зудит». – «Побреетесь во Франции перед тем, как попробовать омара», – ответил Хуан, прилаживая заглушку. Спустя несколько мгновений дон Педро услышал шорох занавесок. На потолке убежища возникли четыре полоски света.
Полоски света оказали ему большую помощь в течение последующих дней. Он взял в привычку рассматривать их и высчитывать по их яркости не только время дня – это была, как он тут же убедился, самая простая задача, – но также и то, какая стоит погода, солнечный день или пасмурный, если да, то до какой степени, каков риск дождя. Свои наблюдения он записывал в блокнот маленьким карандашиком: «Сегодня моросит дождь. Внешние полоски почти не видимы, а средние очень слабые», «Сегодня ливневые дожди с прояснениями. Когда проясняется, свет очень яркий. Вижу очертания шляпы на котелке», «Сегодня синее небо, прекрасный летний день». Когда он был занят, груз времени становился легче.
Он стал брать в качестве оси тот момент, когда солнце располагалось посередине неба, и выстраивать все вокруг этого момента: еду, отдых, сон и гимнастические упражнения, которые ему посоветовал Хуан. Из всего этого больше всего ему нравилась гимнастика, и в конце концов он стал заниматься ею постоянно, как по утрам, так и по вечерам. Помимо собственно гимнастических упражнений он еще без устали ходил по своему убежищу из конца в конец, пять шагов туда, пять шагов сюда, снова и снова. И вдохновенно записывал в блокнот сведения: «Утром 475 шагов. Вечером 350». Сведения о еде, напротив, приводили его в отчаяние: «Завтрак: 1 яблоко, 2 морковки. Обед: 3, 4. Ужин: 2, 4». Когда котелки почти опустели, он не выдержал и решил. ничего не есть, пока не вернется Хуан. «Завтрак: 0 яблок, 0 морковок. Обед: 0, 0. Ужин: 0, 0». Он яростно записывал нули, словно яблоки и морковка были способны понять всю глубину его презрения.
Когда Хуан снова появился с котелками, у дона Педро вырвался стон. Он хотел, чтобы его мысли вырвались за пределы убежища, чтобы его душа выскользнула из этой дыры и убедилась, что существует путь к его спасению; но разум не подчинялся ему и намекал, что лучше бы ему было пустить себе пулю в лоб. Теперь у него не оставалось даже такого выбора, поскольку Хуан отнял у него пистолет, чтобы спрятать его, как он сказал, в дупле одного из деревьев в лесу. Он вновь застонал. Ему было непонятно поведение Хуана. Он не мог объяснить себе его упрямство. Как это парень мог заставлять его есть яблоки и морковку? Это было невозможно. Для него они воняли так же, как экскременты в широком котелке. Как и отросшая борода, волоски которой прежде были твердыми и жесткими, а теперь стали вялыми, вонючими. Его тошнило от них. Хуан заметил его смятение «Скоро мы отправимся во Францию, – сказал он. – Мужайтесь, осталось совсем немного».
Он погрузился в безмолвие. У него было впечатление, что пол тайника провалился и он снова оказался под землей, как в молодости. Но в этой проклятой дыре не было ни золота, ни серебра; только яблоки и морковка. Как это уже случилось с ним несколько дней назад, в голове у него начали роиться имена, люди из прошлых времен, умершие люди: его брат, индейский вождь Йолиншуа из Виннипега, учителя Маурисио, Бернардино. Особенно Бернардино, его несчастный друг, который не сделал ничего дурного, кроме того, что писал стихи, и за это его убили прямо у него на глазах. «Еще одна неделя здесь, и я сойду с ума», – сказал он Хуану. «Еще три дня, и мы отправимся во Францию», – пообещал ему юноша.
Хуан принес лестницу и помог ему выбраться из убежища. Затем при свете свечи они спустились на кухню и сели за стол. Хуан приготовил ему горячую кукурузную похлебку, и он принялся за еду, неспешно орудуя деревянной ложкой. «Я получил приказ отвести двадцать коров в зону фронта, и мне выдали два пропуска. Один для меня, а второй для погонщика. Вы будете погонщиком. Но не волнуйтесь. Вы сможете проделать почти весь путь верхом на коне».
Дон Педро выразил согласие и отодвинул подальше свечу, стоявшую на столе, потому что ему мешал свет. Он продолжал поглощать кукурузную похлебку. «Я рассчитываю, что с коровами и всем прочим нам понадобится часов десять, чтобы добраться до того места, куда меня просили прибыть, – объяснил ему Хуан. – Так что если мы выйдем рано, то к ночи будем уже свободны. И французская граница оттуда в двух шагах. На следующий день вы сбреете бороду, и мы пойдем есть омара». – «И о банке не забудем», – добавил дон Педро. «Заканчивайте побыстрее, нужно собираться», – сказал Хуан. «Я ем. Подожди немного». – «Уже давно пробило четыре часа утра, а нам еще много что надо сделать». Снаружи донеслось мычание коровы. «Я не встану, пока не доем похлебку», – упорствовал дон Педро.
Когда они вышли из дома, Хуан заставил его обойти загон для коров, чтобы посмотреть, может ли он идти. Затем отвел его к излучине речушки. «В этом месте вода будет вам по пояс. Помойтесь как следует», – сказал он, протягивая ему хозяйственное мыло и полотенце. «Ты сделаешь большие деньги, когда поедешь в Америку. Ты очень организованный человек». – «То же самое говорит мне моя сестра». – «А где она сейчас?» – «Останется до моего возвращения в доме у нашей двоюродной бабушки. Она устроилась в швейную мастерскую. Будет портнихой».
«Интересно, вода холодная?» – спросил дон Педро, глядя на речушку. «Да уж, дядя. Но если быстро двигаться, то и не заметите». Хуан казался очень спокойным. «Дядя? Что же, теперь я буду твоим дядей?» Хуан кивнул головой. Он смеялся. «Моим дядей и погонщиком волов», – добавил он. «Скажи мне, племянничек, что тебя так веселит?» – спросил дон Педро. Он постепенно приходил в себя. «Извините, что я вам это говорю, но меня смешит ваш вид. Сами скажете, когда посмотритесь в зеркало».
Он несколько раз намылился и несколько раз погрузился в воду. Выйдя из речушки, он почувствовал себя совершенно обновленным и направился к дому почти совсем голый. Пройдя несколько шагов, он остановился: впервые за долгое время, впервые с тех пор, как его попытались убить, его уши были открыты. Он мог слышать шум южного ветра в лесной листве, а также служившее ему аккомпанементом, своеобразной приправой пение жаб. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег, повторяли они снова, но на этот раз энергично, в охотку. Жизнь, вне всякого сомнения, была прекрасна.
Хуан привел ему в порядок бороду и подстриг волосы ножницами своей сестры. Затем попросил отдать ему одежду, которая была на нем, «чтобы сжечь ее как можно быстрее», а вместо нее дал ему рабочую одежду крестьянина. «Больше всего мне жаль шляпы», – сказал дон Педро. «Погонщику больше подойдет старый берет. Но вы не волнуйтесь. Я оставлю ее в тайнике как воспоминание, – ответил Хуан. Потом с другим выражением лица добавил: – Пришло время взглянуть на себя в зеркало, дон Педро. Уже достаточно светло». Действительно светало.
Он не узнал себя. Из зеркала на него смотрел мужчина с усталым лицом и белой бородой, не худой и не толстый, казавшийся старше его. «Патрули ищут толстого, хорошо одетого мужчину. Но такого мужчины уже не существует», – сказал, улыбаясь, Хуан. Дон Педро продолжал смотреть в зеркало, стараясь привыкнуть к тому, что он видит. «Теперь я понимаю, почему яблоки и морковка. Все прекрасно продумано. Но ты безжалостный человек. От небольшого отступления от диеты я бы не растолстел». Он вновь внимательно осмотрел старика, отражение которого было перед ним. «У вас в доме есть весы?» – спросил он. «Возле конюшни есть старые. Думаю, они еще работают».
Он узнал, сколько он теперь весит, пока Хуан снова готовил кукурузную похлебку: 94 килограмма. Тот вес, который был у него в молодости, – почти на двадцать килограммов меньше по сравнению с тем днем, когда его забрали из гостиницы. Где мой блокнот?» – спросил он Хуана, когда они завтракали. «Я сжег его вместе с одеждой. Вы же знаете, теперь вы мой дядя… мой дядя Мануэль. А мой дядя Мануэль не способен написать ни одной буквы. Он всю жизнь не делал ничего иного, кроме как ухаживал за скотом». – «Я уверен, что ты сделаешь хорошие деньги в Америке. Ты очень сметливый. Но мне жаль блокнота. Мне бы хотелось знать, сколько яблок и морковок я съел за то время, что сидел в этой дыре». Хуан показал на настенные часы. Было семь часов. Время собирать коров в стадо и отправляться в путь.
По дороге дон Педро различил в лесной листве красные пятна. Приближалась осень. Он подумал, что останется во Франции до конца зимы, а весной вернется в Америку. Он был спокоен и убежден в том, что его план увенчается успехом.
Ему довелось испытать последний приступ страха: когда они покидали окрестности Обабы, их остановил патруль, и он лицом к лицу столкнулся с солдатом, у которого был дядя в Ванкувере. «Ох, дедушка! Это в ваши-то годы вам все еще приходится работать!» – сказал ему парень. Дон Педро жестом изобразил покорность судьбе и продолжил свой путь с улыбкой на губах.
Совершить самоубийство (англ.).
Агнец Божий (лат.).