Папа, смотри, как мы с тобой прошли
Путь от войны до мира над головой.
Папа, я вижу твои черты
В зеркале утром и в зеркале перед сном.
Мы и похожи, и разные слишком:
Что-то нас вяжет, а что-то разводит прочь.
Из меня бы вышел отличный мальчишка,
Впрочем, я рада, что вышла дочь.
Папа, мы с тобой совсем не про сантименты,
Однако я от того такая бесстрашная и шальная,
Что знаю, даже сквозь километры
За мной стоишь ты. И эта стена — стальная.
Яна Мкр
Сво-бо-да!
Солнце хлещет по глазам, ветер приносит запах мокрой земли, мимозы, бензина, табачного дыма и чьих-то сладких духов. На мгновение зажмурившись, я ныряю с головой в шум машин, голосов, телефонных звонков и сумасшедшего щебета ошалевших от весны воробьев. Задыхаюсь от обилия звуков и запахов, щурюсь от солнца и пестрых цветов, но радость переполняет так, что я мчусь вприпрыжку, перебегаю через дорогу на красный и с разгону прыгаю в лужу, разбрызгивая во все стороны грязную талую воду и не забыв показать язык унылым белым стенам лечебного центра, оставшимся позади.
Разумеется, перед тем, как сменить больничные тапочки и старенькую застиранную пижаму на свитер, джинсы и любимую ветровку, я выслушала тысячу лекций и наставлений, с меня взяли десяток страшных клятв “звонить, писать и приходить при малейших намеках на ухудшение самочувствия”, еще десяток раз прослушали, простучали и осмотрели со всех сторон. Зато теперь на целых полгода (а при хорошем раскладе — на неизвестное время) я освободилась от этой повинности.
Каждую осень и зиму лечебный центр неизменно встречает меня с распростертыми объятиями, потому что якобы кто-то себя не бережет и забывает о плановых обследованиях. Но сейчас думать об этом даже не хочется, ведь на дворе звонкий солнечный апрель, до октября еще так далеко, а впереди — последние месяцы учебы, экзамены и сво-бо-да!
Да, конечно, я рано радуюсь, но в больнице выбор невелик: либо ты лезешь на стенку от скуки, либо читаешь и перечитываешь учебники на последнем выжившем девайсе. Все художественные книги давно выучены наизусть, к стихам душа у меня не лежит, вот я и готовилась к экзаменам почти четыре тоскливых месяца, прогуливая школу с пользой. А пока что — выходной, законный, единственный и неповторимый, и тратить его зря я не собираюсь!
Телефон так надоел, что порой хотелось его выбросить в окно, но сегодня у меня на него другие планы.
— Даша, привет! Да, это я, жива-здорова. Ну как… относительно, — хохочем на разных концах провода. — Давай через полчаса на нашем месте?
“Наше место” — это крошечная уютная кофейня на окраине города. Раньше там заканчивался защитный купол, а теперь, когда его убрали, можно безнаказанно ходить где угодно. В ожидании подруги я меряю шагами самые глубокие лужи, растираю в пальцах свежую траву, передразниваю птиц. Сладкий от пыльцы и все еще прохладный весенний ветерок ласково ерошит волосы, вернее, то, что от них осталось. Только челка у меня густая и слегка вьющаяся, а все остальное представляет из себя гремучую смесь божьего одуванчика и вороньего гнезда. Поэтому я собираю это нечто на затылке в короткий хвост. В тонированное окно одного аэромобиля впервые за неделю вижу свое отражение: слегка поправилась, обзавелась круглыми щеками, немного синенькая, немного зелененькая, но в целом — порядок. Даже брови и ресницы на месте.
Даша приходит сразу к дверям и без всяких предисловий тащит меня внутрь. В кофейне тепло и тихо, из колонок льется легкий джаз, желтые диванчики приветственно распахивают объятия. Даша повзрослела и похорошела, только стала как будто серьезнее и еще более задумчивой. Я всегда знала, что она умница и красавица. Мы с ней дружим с первого класса, вот уже десять лет, пять из которых я пропадаю на полгода. Если бы не Даша, восстановиться в учебе и в целом в обществе мне было бы очень трудно.
— С возвращением, одуванчик, — подруга сжимает мои озябшие руки и подвигает ближе невесть откуда взявшуюся чашку любимого имбирного чая и блюдце с шоколадным печеньем. В больнице, где нельзя все, что только можно, я успела отвыкнуть от простых человеческих удовольствий. — Безумно рада тебя видеть.
— А я-то как рада, — хохочу с набитым ртом. — Полгода людей не видела! И на улицу не выходила!
— Ну, на улице сейчас делать особенно нечего, — Даша вздыхает и опускает голову, пряча глаза. — Дозиметры опять зашкаливают, а кислотных дождей больше, чем обычных. Мы перед каждым выходом обрабатываемся, после каждого возвращения тоже. Мама заказала защитные костюмы для меня и Вани, но это слабая поддержка. Уехать бы…
— Даш, ты чего? — шоколадное печенье вдруг застревает в горле. Столько лет Дашка и ее веселая дружная семья были частью моей унылой и скучной жизни, и потерять ее вот так сразу было выше моих сил. — Жили же раньше…
Даша подпирает щеку кулаком. У меня опустела вторая чашка чая, а она к угощению и не притронулась. В который раз я замечаю, как моя подруга повзрослела за то время, пока я сходила с ума среди приборов, белых стен и белых халатов, но это и к лучшему: должен же кто-то из нас быть с головой на плечах. Она еще и за младшего брата в ответе, так что паниковать и расслабляться ей точно нельзя. При мысли об этом болезненно сжимается сердце: она — старшая сестра, а я…
А я когда-то была младшей. И Дашины тревоги насчет радиации отнюдь не беспочвенны.
Чай уже не доставляет такого удовольствия. Когда выходишь из лечебного центра, первые мгновения хочется всего и сразу, обнять весь мир своей радостью и перепробовать все то новое, что только попадется под руку, но потом, окунувшись с головой в реальность — ту самую, серую, обыденную и колючую, от которой больничные стены отрывали на полгода, — понимаешь, что вкус к жизни изменился, и сладкое на губах быстро отзывается горечью. У меня слишком многое позади, чтобы жить беспечно и каждый раз начинать с чистого листа. У моих друзей совсем другая жизнь, и поэтому они имеют право не понимать меня. Мы с ними стоим по разные стороны стеклянной стены, через которую, тем не менее, прекрасно видно и слышно, и вот уже восемнадцать лет мы продолжаем делать вид, что ничего не происходит.
Мой телефон от вибрации прыгает и ползает по столу: ребята из учебного центра пишут поздравления, шлют забавные гифографии и стикеры. Они тоже радуются моему освобождению, но мне теперь кажется, что эта радость — дежурная. Многие из них мало знают меня в реальной жизни. Со многими я бы и сама с радостью не пересекалась. Но тем не менее они соблюдают этикет в соцсети и пишут, как будто не видели меня целый десяток лет. Только почему-то мама не пишет и не звонит.
Даша задумчиво смотрит в окно: апрельская погода непредсказуема, над городом собираются тучи. Серые, свинцовые, рваные по краям и доверху набитые скользким колючим дождем, они вот-вот разорвутся от нечаянного порыва ветра и опрокинут на землю очередной зараженный ливень. Почему-то кислотный дождь всегда приходит с северо-востока. После него цветущий апрель несколько дней перестает быть самим собой и чахнет.
— Тимур ушел служить, — тихо роняет подруга. И я снова чуть не проливаю чай: только зимой Тимуру, молодому человеку Даши, исполнилось восемнадцать, а вот теперь, так скоро… — Две недели назад. Он прошел все испытания, хотя мы уговаривали его нарочно что-нибудь провалить.
— Он слишком хорош, чтобы поддаваться самому себе, — шуткой пытаюсь разрядить напряженную обстановку, но безуспешно: Даше совсем не смешно, она начиталась про службу всякого и уже успела его похоронить.
— Он бесстрашный и безголовый, — хмурится она, потирая тонкую изящную переносицу. — Думает, что все нипочем. Испытательный срок на базе — месяц, после этого ребята проходят инициацию, получают специальность и остаются.
— Насовсем?
— Я не знаю, — Даша вздыхает, снова пряча глаза. — Уже две недели от него ни звонка, ни словечка. Обещал каждый день писать, а сам…
Не представляю, что тут сказать, как ее утешить. Я никогда не влюблялась, меня никогда не любили… вот так, как девушку, поэтому чувства подруги мне не знакомы, хоть и понятны. Она боится его потерять и тщательно скрывает свою боль за маской улыбки и спокойствия. Этому мы все научились. Но за Дашу, нежную, хрупкую и ранимую Дашу, мне особенно тревожно.
— Ты что-нибудь знаешь об этом месте? — достаю телефон, готовая мобилизовать все поисковые системы, но Даша мягко опускает мою воинственную руку.
— Цитадель “Вихрь” считается нашим оборонным комплексом и имеет базы в разных городах, — говорит она ровно и монотонно, как по заученному. — База Лес располагается в окрестностях столицы… то есть где-то у нас, база Горы — на севере, база Море — на юге, в закрытом порту. Большинство сведений о них засекречено, включая местоположение, численность участников, техническое оснащение и прочие нюансы. Поступление возможно с 18 лет, в летний и зимний набор, путем прохождения трех испытаний: спортивных нормативов, научной работы и социального эксперимента… Ой, что же теперь будет…
Даша роняет голову на руки и тихонько всхлипывает. Я обнимаю ее за плечи и чувствую, как они вздрагивают под моей рукой. Где-то я уже слышала про эту Цитадель. Да, в городах о ней говорят шепотом, с оглядкой, как будто боятся выдать секретную информацию, но в то же время служащие заведомо признаются героями. Служить престижно, они получают огромные деньги, кто-то из вышестоящих занимается благотворительностью. А о рядовых — ни слова, и даже близкие не знают о дальнейшей судьбе новичков и молодых бойцов. Отправляясь на службу, ты обрекаешь себя на мировое признание и личное забвение.
Все эти дежурные разговоры о том, как там в лечебном центре, как дела на последнем курсе, как продвигается подготовка к экзаменам, уже не имеют значения после разговора о главном, и мы с Дашей расстаемся на невеселой ноте. Она провожает меня домой, но звонкий, весенний шум улиц больше не радует и не вселяет надежду. Я все чаще ловлю себя на том, что вспоминаю Тимура — бойкого, веселого и активного парнишку, который готов был на все ради Даши и, видимо, отрекся от светлого и спокойного будущего с ней ради всеобщей безопасности. Конечно, его жертва слишком необдуманна, а еще — капля в море, ведь одного человека, пусть даже со стальной волей, недостаточно, чтобы спасти весь мир.
А еще я часто думаю о Цитадели. Что это на самом деле? Где она находится и как туда попасть? Действительно ли туда попасть сложнее, чем полететь в космос? И где-то я про нее уже слышала… Возможно, даже дома.
Дом…
Я поднимаюсь пешком на седьмой этаж и задыхаюсь, чувствую, как легкие несколько долгих секунд горят от боли и нехватки воздуха. Да уж, совсем отвыкла от физических нагрузок… Но не отвыкла от образа Дома, и каждый раз, уходя от него на полгода, неизменно тосковала. Белоснежная герметичная дверь, сканер отпечатков пальцев, на полу у входа — коврик с подогревом. Шумно втягиваю носом воздух, пытаясь отыскать знакомые запахи сандала, корицы и мяты, но их больше нет. Квартира опустела, и как будто вместе с людьми ее покинули ароматы дома, тепла, уюта и спокойствия.
Мои кислотные оранжевые кроссовки сиротливо прячутся под стойкой. Многорукий робот-чистюля приводит их в порядок щетками и спреями, и вот тут мне становится не по себе. В доме тихо. Слишком тихо, слишком чисто, как будто отсутствие людей стало привычным. Дедушка любил, когда “все под рукой”, но его уже восемь лет как не стало. Мама тоже любит творческий беспорядок: повсюду вечно разбросаны ее цветные косынки, перчатки, колпачки от духов, упаковки от таблеток. Ее многочисленные украшения, туфли, бейсболки, шарфы… Полка пуста. Я залезаю с головой в шкаф, но там тоже пусто. Только из зеркала на меня мельком взглядывает растерянное, растрепанное отражение.
— Мам?
Последние года три она много работает на дому и не встречает меня из лечебного центра, но всегда ждет дома, готовит мои любимые шоколадные кексы, пуще прежнего разбрасывает вещи, включает блюз на умной колонке. Глубокий, бархатный голос Hozier заполняет квартиру вместе с маминым смехом, грохотом посуды, ароматом шоколада, духов и корицы. А теперь повсюду пахнет свежестью, пустотой и одиночеством.
Голос срывается на крик.
— Мама!
Мамины вещи сложены в два ряда на идеально заправленной постели. В открытой коробке на полу — книги, электронные девайсы, мелочи. Мне на глаза попадается ярко-зеленый воздушный шарф с голубыми цветами. Ноги подкашиваются, и я, уткнувшись лицом в мягкий кашемир, плачу, плачу, плачу…
Задыхаюсь в аромате тонких, легких, таких знакомых духов. Пальцы неосознанно сминают, комкают кашемир, цепляются за голубые цветы, последнюю ниточку, связывающую меня с семьей. Нет сил даже стоять, и я лежу на холодном полу, вцепившись в этот тонкий шарфик, и кричу, пока хватает воздуха. Кашляю. Давлюсь слезами, застрявшими комом в горле. И снова кричу.
Чья-то теплая рука ложится на плечо. Вздрагиваю от неожиданности и сажусь, судорожно прижимая к себе мамин платок. Рядом сидит соседка, Виктория. Видно, я забыла закрыть дверь. С минуту мы смотрим друг на друга молча, а потом она обнимает меня, тянет к себе, как маленькую, и качает из стороны в сторону, прижимая к своему плечу мою растрепанную голову.
— Тише, тише…
Крик срывается на рыдания, переходит в тихие всхлипы, в одно сплошное, бесконечное и беспросветное “Почему? За что?..”
— Она не могла тебя навещать последний месяц. Она писала тебе письма, но не отправляла. Да и не только тебе… Их тут десятки неотправленных, — Виктория передает мне тонкий планшет в потертом сером чехле.
Мои руки дрожат слишком сильно, и Вика благоразумно кладет планшет на пол. Неотправленные письма и едва уловимый запах сладких духов — вот и все…
— Как? Когда?
Сил больше ни на что не хватает.
— От лечебного центра она отказывалась. Не хотела, чтобы ты видела ее такой, — я сижу с закрытыми глазами, а голос Виктории отдаляется, ее шаги слышны на кухне. Снова грохот посуды, писк электронных шкафчиков, запах чая, но квартира не оживает. Оживает внутри меня боль. — Она всегда была сильной, веселой. Как и дед твой, да… Я его помню. Я их всех на всю жизнь запомню, — где-то за стеной вздыхает Виктория. А у меня больше нет сил плакать, и, уткнувшись лицом в тот же шарфик, я, кажется, засыпаю, опустошенная и обессилевшая от горя.
Сквозь сон чувствую, как Виктория укрывает меня пледом с дивана, ставит рядом стакан с водой и уходит, закрыв за собой дверь — в гулкой тишине коротко пиликает датчик замка. И квартира снова замирает, погружаясь в темноту и мертвую, бессмысленную и жестокую тишину. Мне холодно.