Утром беды ничего не предвещает. Сильная доза анальгетика привела меня в чувства, и я встаю даже раньше Сойки — ладно, будем считать, что два часа сна до вечера будет достаточно. Шутки про переход на солнечную энергию уже кажутся не такими уж и шутками. На самое утро у нас запланирована тренировка: сначала в зале, потом на улице — по ориентированию, да и день сегодня хороший, последний перед Новым годом. Говорят, как Новый год встретишь, так его и проведешь, поэтому я хочу забыть о ночном приступе и повеселиться, как тогда, десять лет назад.
Я помню тот день до мельчайших деталей. Тридцать первого декабря после радиационной катастрофы позади осталось полгода — самого тяжелого года для нашей семьи. Брат погиб летом, ему было всего семнадцать, и он даже не работал полноценно, а проходил стажировку. Осенью обнаружились последствия облучения и у меня, и у дедушки: мне поставили диагноз, а деду все это дало осложнения на сердце. Мне было восемь, но уже тогда врачи дали понять, насколько все серьезно: я не вылезала из больниц, и только на одну неделю отпустили под страшную клятву родных, что они будут очень сильно меня беречь. За городом, на природе, где воздух чище, где снег белее и мягче, а звезды — ярче и ниже, жизнь и свобода ощущались совершенно по-другому. Почти впервые за полгода мама улыбалась, украшала пушистую елку и варила глинтвейн, дед дурачился и играл в снежки со мной, как будто забыл о возрасте. Ночью под бой часов он загадал вывести формулу лекарства, мама, как обычно, пожелала нам всем здоровья, и я сама не знаю кого просила, чтобы папа вернулся, а брату Олегу там было хорошо. Несмотря на то, что первая часть моего желания так и не сбылась тогда, я искренне надеялась, что сбылась хотя бы вторая. “Не все сразу” — сказала тогда мама, и я до сих пор надеюсь, верю, люблю.
Тот Новый год был пронизан теплой и нежной грустью, и наверное, поэтому следующий год тоже не задался. Моя болезнь осложнилась, мама потеряла работу в школе из-за механизации обучения, летом не стало дедушки, а следующий январь я встречала в больнице совсем одна: из-за тяжелых последствий домой не отпустили.
И поэтому мне снова так хочется праздника, добра и тепла в самую холодную и снежную ночь, простой, наивной детской радости в восемнадцать лет. С грустью думаю: Олежке сейчас могло быть двадцать семь. Кто-нибудь может подать мне знак, исполнилась десять лет назад наивная просьба маленькой девочки или нет?!
На гермостекло с другой стороны прилетает снежинка. Большая, белая, без светящихся лучей — настоящая. Прилипаю носом к стеклу: никогда не видела таких красивых! А лучистая снежинка, повисев немного прямо напротив моих глаз, вдруг срывается, подхваченная метелью, и исчезает среди миллионов других.
Да, я верю в сказки! И пусть в этом больном, несчастном, рассыпающемся на куски мире нет места чудесам, у меня они всегда останутся! Прикоснувшись ладонью к тому месту, где была снежинка, крепко сжимаю губы, чтобы не заплакать, и смотрю вдаль, в белое марево безмолвного вихря. И мне хочется верить, что это и правда весточка от моего старшего брата.
Не скучай. У меня все хорошо. Знаешь, здесь тоже есть снег и солнце. Только тебя нет. И никого из вас нет.
Мы могли бы сказать друг другу одно и то же, но больше никогда не заговорим и даже не увидимся.
…Тренировка помогает мне отвлечься. Разумеется, из-за метели ориентирование на улице отменяется, и наставники обещают “познакомить нас поближе с корпусом”, развесив контрольные пункты по плану всей базы, а пока что всем заниматься и не киснуть по пустякам — на этом невольно ловлю на себе пристальный взгляд самого старшего наставника, недавно разжалованного до третьей ступени Прометея.
Квест им и правда удается на славу: на базе, такой маленькой и обыкновенной снаружи и такой огромной и запутанной внутри, можно по-настоящему заблудиться. Предусмотрительные наставники определяют маршрут так, чтобы команды по пять человек не могли пересекаться, подсказывать друг другу, проходить в шлюзы с более высокой ступенью доступа, чем нам пока что можно, совать любопытный нос в закрытые отделы. И мы бегаем, как заведенные: с этажа на этаж, из отдела в отдел, из телепорта вверх-вниз по лестницам, ищем подсказки, шифры, едва-едва укладываемся в указанный тайминг и собираем кодовое слово. У нашей команды получается "Рассвет" — ну что ж, неплохо. Я познакомилась с ребятами из других отрядов: они все старше и опытнее, но общаться между отрядами никто не запрещает, помощь новичкам даже поощряется. И все бы хорошо, только меня угнетают мысли о том, что впереди еще одна тренировка… на целых четыре часа. Как прикажете дожить хотя бы до обеда…
Не могу не заметить, что и в зале у меня получается не так уж и плохо, да и все ребята стали гораздо крепче, смелее. Парни постепенно учатся разделять личное и служебное, мы с Сойкой и другими девушками учимся давать отпор тем, кто заведомо сильнее и опытнее. Тренировка уже не тянется бесконечно, три часа с небольшим перерывом пролетают, как один, и ближе к самому концу я даже не чувствую свинцовой усталости, как бывало раньше: если дадут недолгий отдых, я смогу собраться на вечер и даже не уснуть на середине. Хочу дождаться боя часов и снова загадать желание. Уже другое.
По дороге в очередной раз среди десятков других натыкаюсь на черно-белую гифографию, где в объектив смотрят совсем молодой Ветер и незнакомая девушка в форме: он целует ее в щеку и машет в кадр, она смущенно улыбается и треплет его волосы. Девушка так странно похожа на меня, только постарше лет на пять. Конечно, я бы и не заметила этого сходства, если бы каждый второй первокурсник не счел своим долгом пошутить на тему “а когда вы с ним сфотографироваться успели”, но сейчас хочу понять все раз и навсегда. Вынимаю гифку из рамки и прячу в несессер. Я верну, правда. Только уж очень хочется поговорить с наставником.
Из зеркала в комнате на меня смотрит заметно постройневшая девчонка. За целый прошедший месяц даже мне, хроническому скептику, заметны изменения: вместо пухлых щек обозначились нечеткие скулы, ямочка на подбородке исчезла, фигура подтянулась и выправилась так, что не стыдно и платье надеть. Волосы отросли, после болезни стали даже гуще и темнее. Невольно улыбаюсь: интересно, пригласил ли кто-нибудь меня на вечер, если бы я была такая же лысая, как три года назад?
Осторожно рисую короткие черные стрелки и подкрашиваю ресницы — вроде бы у нее точно так же. Глаза сразу становятся еще темнее, и мне жутко неудобно, слишком привыкла жить без косметики, да и на базе это ни к чему. Спустя пару минут сзади пищит дверь. Я разрешаю доступ, и в полумрак комнаты заходит Ветер. Неожиданно. А я-то собиралась его поискать и придумать благовидный предлог для откровенного разговора…
— Ого, да ты, оказывается, девочка, — шутит он, взглянув на мои стрелки и присвистнув. — Не надо, тебе идет, — добавляет, когда замечает, что я потянулась их стереть. — Готовишься к вечеру?
Смущенно улыбаюсь и киваю. Давно я не собиралась к праздникам так тщательно. Можно сказать, вообще не собиралась: последний мой праздник был в детстве, новогодняя елка дома с мамой и дедушкой. Но это совсем не то.
— Кто тебя пригласил, если не секрет?
— Варяг.
— Я так и знал, — кивает Ветер. — Ну, как настрой, что думаешь?
Казалось бы, куда смущаться еще сильнее?
— Не знаю, — отложив кисточку, я устало опускаюсь на постель и развожу руками. Что-то в его голосе и жестах заставляет меня довериться, открыться, говорить искренне. — Честно говоря, я боюсь и… поначалу хотела отказаться.
Ветер садится рядом. Невольно напрягаюсь и замираю с прямой спиной. Чувствую тонкий запах хвои и крепкого чая.
— Почему?
— Знаете, никогда не думала, что я красивая. Нравятся другим обычно красивые, вроде Сойки, а я что? Ну, так… А еще… Я совсем не умею танцевать вальс.
Ветер вдруг улыбается одними глазами. От такого взгляда мне всегда становится теплее, даже если системы кондиционирования опять путают юг и север.
— Дело не во внешней красоте, а в том, какая у тебя душа. Не бывает некрасивых людей, бывают те, кто не умеет красотой делиться. То, что у тебя внутри, то, что ты хранишь в сердце, намного важнее, чем то, как ты выглядишь… А вальс — не беда. Можешь потренироваться на мне.
Он поднимается и протягивает руку. Пол плывет под ногами, как тогда, в первый день, но мне не страшно — скорее, весело и волнительно до дрожи в коленках. Однако я не сразу принимаю его предложение: неуверенно и несмело смотрю ему в глаза и нахожу в очередной раз теплоту и спокойствие.
— Слушайте… Почему вам не все равно?
Ветер непонимающе хмурится. И я тороплюсь пояснить:
— Вы относитесь ко мне так хорошо, как будто я ваш близкий человек. Но мы знакомы очень мало. Знаете, меня никто так не понимал и не поддерживал раньше, — в носу вдруг начинает щипать, голос предательски дрожит, и я прерываюсь, краснея. Ветер почти ласково кладет ладонь мне на плечо.
— Я просто вижу, что тебе это необходимо. Если бы мы не строили наши отношения на дружбе и доверии, мы бы никогда не стали товарищами. Это неважно, что я старше и опытнее — моя задача научить вас, но в то же время вы чему-то учите меня. И мне не должно быть все равно, потому что мы с вами одна команда. С каждым из вас и конкретно с тобой.
Как бы хотелось, чтобы мой отец был таким же, как мой наставник… Но отца у меня нет. Я его не знаю и, по правде говоря, сомневаюсь, стоит ли рисковать жизнью ради незнакомого человека. Стоит ли пытаться искать о нем сведения или его самого, если всю жизнь я была ему неинтересна?
Предаваться раздумьям на тему семейных ценностей некогда, да и не особенно хочется. Широкая крепкая ладонь Ветра уверенно опускается мне на пояс, другой рукой он берет мою похолодевшую руку и выпрямляет в сторону. Шепотом считает: раз, два, три. Двигается неожиданно плавно и грациозно и увлекает за собой меня, не обращая внимания на то, что я путаюсь в ногах — и своих, и его заодно, и больше топчусь по его ботинкам, чем шагаю сама. Никогда бы не подумала, что он умеет так танцевать: на тренировках, на службе он настоящий железный человек, в жизни — спокойный и суровый, а танец — это такие чувства, которые никак не соотносятся с холодом.
Ветер ненамного выше меня, и танцевать с ним очень хорошо. Спустя несколько неуклюжих кругов по комнате и неловких падений я примерно чувствую ритм и двигаюсь в такт, поворачиваюсь вместе с ним, верчусь под его рукой — и прикрываю глаза. Раньше таким образом я вызывала воспоминания из детского прошлого, но таких моментов там точно нет, пускай будет новый. Новый, странно-нежный, неловкий и не похожий ни на что.
Очевидно, заметив мою задумчивость и рассеянность, Ветер вдруг подхватывает меня, взяв за талию, и кружит — испуганно вскрикиваю от неожиданности, но отчего-то есть уверенность, что он не уронит, не оступится, не сделает мне больно. Может быть, это неправильно, что я так доверяю совершенно чужому человеку. Может быть, это неправильно, что подсознательно я ищу в нем близкого, родственную душу. Может быть, он просто заботливый и вежливый и не придает такого значения словам и поступкам, но именно из-за этого я к нему так привязалась: он дал мне почувствовать себя нужной, почувствовать себя на своем месте и в безопасности. За короткое время он стал моим учителем и другом, а это дорогого стоит, особенно для меня, ведь я трудно схожусь с людьми и очень мало кому могу доверять безоговорочно. Любые отношения, вовсе не обязательно романтические, строятся годами, но мы с ним как будто знаем друг друга всю жизнь.
— А можно еще разочек?
Он усмехается краем губ — улыбки, как всегда, не выходит. Снова поднимает меня и кружится в другую сторону, пока очертания комнаты не начинают мелькать перед глазами, а потом останавливается и спрашивает:
— И кто мне говорил, что не умеет танцевать? Главное довериться. Партнер ведет, а ты просто его чувствуешь. Ладно, собирайся, — с этими словами он бросает куртку через плечо и направляется к двери, но… Если он уйдет сейчас, мы так ничего и не узнаем.
— Ветер! Постойте, — с трудом сдерживаю дрожь в голосе. — Есть один вопрос.
— Сейчас?
Молча киваю. От волнения не могу расстегнуть несессер, долго вожусь с простейшей защелкой. Ветер, пожав плечами, снова садится на постель. Наконец помятая гифография мягко ложится мне в ладонь, и я ее разворачиваю.
— Кто эта девушка? И когда это было?
Наставник хмурится, вглядываясь в потрепанную черно-белую гифку. Его практически невозможно вывести на эмоции, но невеселый, потерянный взгляд невольно выдает их все. Он медленно опускает руки на колени и отстраненно смотрит в полумрак комнаты. Я уже и не жду, что он заговорит. Отругает меня за любопытство — да, скажет, что это не мое дело — да, но ответит честно?..
— Давно, — произносит он наконец. Его усталый хрипловатый голос как будто ломается, но ничто больше не выдает эмоций. Время — плохой доктор, оно дает лишь обезболивающие и жаропонижающие вместо того, чтобы по-настоящему справиться с болезнью. — Это моя бывшая напарница и… жена.
— Вы были женаты? — честно признаться, удивляюсь. Ветер всегда казался мне одиночкой. Хорошим человеком, но не созданным для семьи: слишком часто рискующим собой и работающим на такой должности, которая отрицает почти все привычно-человеческое.
— Да. Недолго. Знаешь, сколько мне лет?
— Тридцать? Тридцать один? — старше он не выглядит, хотя в волосах кое-где уже серебрится седина.
— Тридцать восемь. А ей сейчас было бы на два года меньше. Мы познакомились в университете, на ее втором курсе. Я учился на программной инженерии, она — на социальной психологии, часто пересекались на спортивных мероприятиях и слетах. Как-то так закрутилось, начали встречаться, потом все, как у людей. Что для тебя любовь?
От неожиданности вопроса я даже зависаю, не сразу соображаю, что ответить. Наверное, он ожидал каких-то умных фраз, но на большее я не способна.
— Любовь? — вспоминаю время, проведенное с мамой, братом, дедушкой. Горячий земляничный чай и глинтвейн, вязаный свитер и пушистые белые варежки, мамины пироги, дедушкины книги… Нет, не то. Любовь бывает всякой, но это не то. Отчаянно прогоняю воспоминание о том, как Варяг вчера обнимал меня, когда я плакала и скулила от боли. Как донес меня на руках до комнаты, а потом пригласил на вечер. Как после неудачного спарринга перевязал разбитую коленку.
— Ну… Любовь — забота, — выдаю первую ассоциацию. — Тепло. Свобода. Не знаю.
— Согласен, — кивает Ветер. — Для меня еще “доверие”, хотя это и так подразумевается. Мы с ней знали, что если будет надо, пойдем служить оба. Тогда же я познакомился с Фаустом и Прометеем, и мы вчетвером пришли на базу, когда Огонь и Лед только начали эту затею. Грань тогда была еще крепка, и мы не верили в худшее. Но никто не верил в нас. Прошел год, тогда же на Грани появились первые трещины, случилась радиационная атака. Наш отряд пошел в ночную смену закрывать трещины герметизаторами: мы надеялись, что ночью под прикрытием темноты и с хорошей конспирацией справимся легко. Только не подумали, что если в Грани есть трещины, то в эти трещины можно легко что-нибудь просунуть. Например, бластеры или баллоны со взрывчаткой. Мы ликвидировали все автоматизированные бластерные установки, собирались пройти дальше и проверить, на сколько нам хватит герметизаторов и нужно ли сходить на базу за запасными. Хотели отправить девочек, а сами думали подежурить у Грани. Отошли уже достаточно далеко, как у нее развязался шнурок. Я наклонился завязать, а она говорит, мол, не надо, иди, я догоню. Никто даже подумать не мог, что эти… граждане догадаются закинуть в трещину гранату. У нее под ногами взорвалась земля. Я мог быть рядом с ней, но она как будто нарочно прогнала. Меня тогда только задело осколками. Тот шрам, который тебя пугает, да, он оттуда. Знаешь, сначала я долго жалел, что это случилось не со мной или не с нами обоими, но теперь понимаю, что должен жить хотя бы ради нее. Идти к той цели, к которой она бы шла.
— И отомстить?
Я сижу рядом, но мне так холодно еще не было никогда. Хочу коснуться руки наставника, но не смею, и только сочувственно заглядываю ему в лицо. Он поразительно спокоен.
— Нет. Мстить тут некому и незачем. Того, кто это сделал, мы не найдем, а если бы и нашли, смерть за смерть — этим человека не вернешь. Цитадель называется “Вихрь” в память о той операции — вот и все.
Комок подбирается к горлу и давит всей тяжестью. Боюсь расплакаться, с трудом сдерживаюсь и осторожно все-таки беру наставника за руку. На мгновение он крепко сжимает мою ладонь, а потом отпускает и поднимается уходить. У самого шлюза вдруг оборачивается:
— Пожалуйста, не обсуждай это ни с кем.
И тут я совсем теряюсь. Конечно, даже не собиралась о нем сплетничать, спросила только из собственного неуемного любопытства и подумать не могла, что наставник действительно расскажет правду. Он доверяет мне больше других ребят, смогу ли я оправдать его доверие?
— Вы мне такое рассказали, спасибо… Я никому, честное слово, — от волнения путаюсь в словах и тут же думаю, что это как-то нечестно. Откровение за откровение — так будет правильно, хоть и немного против законов Цитадели. И шепотом добавляю самую ценную информацию, которая у меня есть: — А… меня зовут Сеня. Ксения.
— Я знаю, — серьезно кивает Ветер. Неожиданно взъерошивает ладонью мои волосы. И, помолчав немного, добавляет: — Не бери в голову. Слышишь? Жить надо сегодня. А прошлое — это урок.