Свет бьет по глазам даже сквозь закрытые веки. Вокруг так тихо и так холодно, что берут сомнения, жива я или уже нет. Но странную мысль прогоняет знакомый негромкий голос:
— Сеня! Слышишь меня?
С губ срывается только тихий стон. Цепляясь за обрывки сознания, смутно припоминаю недавние события.
— Давай, просыпайся. Сеня, очнись, — Ветер слегка трясет меня за плечо и убирает с лица влажную и взъерошенную челку. Так непривычно слышать свое имя, но это лишний раз напоминает, что кошмар оказывается не сном, а реальностью.
С трудом открыв глаза, я обнаруживаю, что лежу на его потрепанной штормовке, а потолок, монолитная железная панель, так низко, что его можно достать рукой. Небольшое и довольно тесное помещение выглядит как некое подобие бункера, того, что был у нас на базе: стены с множеством панелей и датчиков, вместо окон — маленькие дисплеи с приглушенной яркостью, шлюз с железным рычагом заблокирован, и от рычага к коробке на стене тянется подсвеченная индикаторами включения кабельная труба.
У меня нет больше сил терпеть все это. Мы не узнаем своего предела, пока не придется балансировать на остром и узком лезвии боли и страха между жизнью и смертью. Я всегда считала себя довольно смелой и стойкой, но…
Кое-как сажусь и тут же зябко обхватываю колени руками. Из одежды на мне только спортивная майка и форменные брюки. Ветер тоже одет легко, и на его левой руке — чистая повязка. Видно, у нас отобрали теплые вещи, оставив только одну штормовку на двоих, да и ту наставник отдает мне, накидывает на плечи. Несмотря на это, меня по-прежнему трясет и знобит. Так холодно не было даже на ночном дежурстве, когда мы с Сойкой ползали по грязному снегу в поисках чужеродных девайсов и трещин на Грани. Интересно, где там ребята, что с ними?..
— Как ты? — Ветер берет меня за подбородок, мягко разворачивает к свету.
— Ничего. Только холодно и… голова болит очень.
— Понятно. Симптомы электротравмы, — со вздохом поясняет он. — Он с тобой перестарался. Сам испугался, когда ты потеряла сознание. “Держите ее, держите, убьется!” — он неловко усмехается, я отвечаю сдавленным смешком, но от малейшего движения снова начинает мутить так, что пол и потолок путаются местами. Совершенно без сил прислоняюсь щекой к плечу наставника и в который раз убеждаюсь, что тогда, пару недель назад, он сказал правду: молодые и неопытные всегда думают, что старшие всесильны и всемогущи, только это не так. Да, у них несколько больше опыта, но это не значит, что им любая проблема — не проблема. Возможно, они просто чуть лучше умеют держать себя в руках и думать холодной головой. Однако пусть даже так — наша ситуация временно безвыходна. И пусть мы, очевидно, нужны здесь живыми, легче от этого не становится.
Ветер медленно и задумчиво приглаживает мои взъерошенные волосы и смотрит в стену. Наверняка у него тоже нет мыслей, как нам освободиться. В таком месте, где все просматривается и прослушивается, где каждые десять шагов — какой-нибудь кодовый замок, сканер сетчатки глаза и контроль голоса и отпечатков пальцев, просто пытаться бежать бесполезно.
— Ветер… С-Сергей Иванович, — невольно спотыкаюсь на непривычном имени. Меня осенило еще тогда, в кабинете, где нас допрашивали, но боль и страх притупили сознание, и я не успела додумать эту мысль до конца. А сейчас, немного придя в себя, понимаю и вспоминаю кое-что из той жизни, которая осталась в прошлом, за пределами Цитадели. — Скажите… А вы не получали письма?
— Какие письма? — его холодная ладонь ненадолго замирает, прекращая перебирать мои спутанные пряди.
— Это вам писала моя мама, да? — смотрю на него снизу вверх с надеждой, но он не понимает и хмурится. А мне представляется все простым, как дважды два: он — Сергей Иванович, на гифографии — его бывшая жена, вероятно, Юля, как те незнакомые мне тогда еще люди, которых мама упоминала в письме.
— Сеня, о чем ты? Мы не получаем письма из Государства. Ни письма, ни сообщения, ни звонки на базы Цитадели не приходят. У нас есть связные браслеты и корпоративная почта, которая доступна только сотрудникам.
И тут до меня доходит: он не отвечал, потому что просто не мог получить их! И то правда, Цитадель, практически полностью засекреченная, вряд ли позволит сотрудникам контактировать с внешним миром.
— Вы знали мою маму, Наталью Андреевну Богданову, — тороплюсь и сбиваюсь, даже ненадолго забыв об ужасном холоде и головной боли. — То есть, раньше у нее была фамилия Васильева, как у Юли. Это же вашу жену звали Юля? Вы тогда, в кабинете, назвали ее имя… Получается, моя мама и Юля — сестры? Получается, вы… вы…
— Да, Сеня, ты наша с Юлей племянница. Я надеялся, что ты долго еще не будешь догадываться, — наставник вздыхает, но в его усталом голосе я чувствую теплоту.
— Но почему вы… почему ты мне сразу не сказал?
— Думал, что наша служба слишком опасна, а жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе любить. Я хорошо помнил случай с Юлей, да и многие наставники и просто служащие погибают на заданиях. Не хотел, чтобы мы потеряли друг друга, только встретившись. Казалось, что так будет легче, если мы останемся чужими.
— Глупости, — всхлипываю и упрямо стираю слезы замерзшей рукой. Голос предательски дрожит, и от холода пальцы плохо слушаются. — Мы всегда должны быть рядом с близкими, даже если не знаем, сколько нам отмерено. Ты — единственный, кто у меня остался…
Непонятно, сколько прошло времени: три часа, день или даже больше. Счет давно потерян. Мне очень жаль конфискованные часы, да и связные браслеты у нас забрали еще при первом обыске, но сейчас главное — выжить, потому что теперь и это становится задачей не из легких. Меня без перерыва трясет и морозит даже под теплой курткой, страшно представить, насколько холодно Сергею, но он никогда не скажет о том, что ему плохо. Как только я засыпаю, он сгребает меня в охапку и не позволяет ни лежать на полу, ни прислоняться к холодным стенам: оказывается, замерзают чаще всего именно во сне, когда все реакции организма замедлены. И это замкнутый круг, потому что замерзающего человека все сильнее клонит в сон. Вот вам и новый год.
Практически все время он со мной разговаривает, чтобы я не заснула и не отключилась. Стыдно признаться, но мое состояние не улучшается, и не пережитая болезнь тому виной: те симптомы нельзя спутать ни с чем, и это не они. Меня знобит, а руки и щеки горят, как обожженные. Уже, наверное, целый день я ничего не ела, тошнота и головокружение не отступают. Мы с Сергеем играем в города, в слова, в загадки, он рассказывает про службу, а я, когда становится немного легче, — про учебу. Но мысли наставника постоянно где-то далеко: несколько раз он задает один и тот же вопрос, забывая, называет один и тот же город на букву “в”, извиняется и переспрашивает, когда приходит моя очередь рассказывать. И спустя долгое время наконец признается:
— Знаешь, я продумал тысячу вариантов, и ни один из них не тянет на практически реализуемый. Даже если нам чудом удастся открыть шлюз, мы либо заблудимся в переходах, либо столкнемся с охраной, либо нас легко отследят по камерам и датчикам.
— С нами решили расправиться таким странным способом? Почему не ликвидировали сразу?
— Потому что мы нужны им живыми и желательно сговорчивыми. Скорее всего, сейчас они наблюдают, ждут, когда у нас сдадут нервы или физическое состояние. И тогда, по их мнению, мы примем любые условия, только чтобы не мучали дальше. И способ, кстати, не странный. Юля плохо переносила холод, а у меня клаустрофобия. Я догадывался, что наши страхи и слабости используют против нас, но поздно спохватился. Успел дать тебе Юлькино имя, но оказывается, у тебя та же проблема, и это не спасло.
— Клаустрофобия?..
Я осматриваю наш бункер и прихожу к выводу, что тут любой человек, и самый бесстрашный, может ее подхватить. Камера квадратная, в четыре-пять шагов длиной и шириной, потолок низкий, так, что даже сравнительно невысокий Сергей задевает головой, если встает. Окон нет, дисплеи, разумеется, не могут их заменить.
— Как ты это терпишь?
— Представляю, что стен здесь нет, а потолок выше. Да и сидя легче воспринимать замкнутое пространство. Иногда стоит взглянуть страху в лицо, чтобы справиться с ним хотя бы ненадолго.
— По-твоему, человек может справиться со всем, если умеет владеть собой?
— Вроде того. Вот смотри. Я не прошу тебя представить, что здесь не холодно. Просто не думай о холоде. Ведь было легче, когда ты разгадывала мою загадку про включенный свет и не думала ни о чем другом?
Киваю. Это правда. Забыв о плохом, мы не чувствуем и не осознаем его постоянно, и от этого нам становится лучше.
— Но мы же не можем все время что-то разгадывать, говорить, над чем-то напряженно думать?
— Не можем. Но согласись, что гораздо лучше ощущать страх, боль и дискомфорт редко и недолго, нежели постоянно. Если честно, когда ты спишь, мне кажется, что я здесь один, и становится… ну… не по себе.
— Я больше не буду спать, — на ощупь нахожу его руку и крепко сжимаю широкую ладонь. Ветер улыбается одними глазами, так, как умеет только он.
— Ерунда. Не волнуйся. Мы справимся, веришь мне?
Снова нахожу в себе силы только на то, чтобы кивнуть. И как бы ни было плохо, трудно или страшно, я ему верю и буду верить всегда.
Только теперь понимаю, почему он сдался, а вернее, просто сделал вид. На самом деле наши имена и сведения о нас не представляют такой уж ценности, важен сам факт того, что мы — служащие Цитадели, но что местные будут делать с этой информацией дальше, пока неясно. Конечно, любые наши личные данные можно использовать против нас, особенно если узнать, что мы любим, что бережем, чего опасаемся и что боимся потерять, но больше ничего эти люди о нас и о Цитадели не узнают. И, по правде говоря, я все чаще думаю, что Сергей тогда поступил правильно: они услышали, что хотели, и временно оставили нас в покое.
За столом директора инфоцентра, перед монитором рабочего компьютера, уже не первый час сидят трое. Сам директор, как и всегда, не снимает маску равнодушия, двое его помощников — старый инженер в больших очках и светловолосая женщина лет тридцати — синхронно хмурятся, изучая передачу с видеокамер. Над панелью инструментов таймер отсчитывает 72 часа: директор считает, что на первый раз пленникам и того будет достаточно. Однако никто не паникует, не мечется по тесному бункеру, не пытается взломать шлюз или даже банально позвать на помощь. Мужчина сидит в углу напротив входа, прислонившись спиной к железной стене, девчонка прижалась к нему, положила голову на плечо, зябко кутаясь в куртку. Иногда они разговаривают, но камеры не транслируют звук.
— Девятнадцать часов, — резюмирует директор, откидываясь на спинку мягкого крутящегося кресла. — Идут на рекорд. Самый стойкий лет пять назад на двадцатом часу пошел бить ногами в шлюз.
— Не смешно, — ворчит старик-инженер, отходя от монитора к окну. Ему не по себе даже от одного вида бункера, а ребята из-за Грани удивительно стойко переносят заключение в плену собственных страхов. — Что-то мне подсказывает, что это бесполезная затея. Они не сдадутся. Умрут, но не сдадутся.
— Ну, зачем же умирать, — директор даже поднимает уголки губ, а взгляд остается по-прежнему колючим и холодным. — Вода у них там есть. Без еды можно прожить и больше, чем трое суток. А потом мы их выпустим и посмотрим, что и как на них повлияет.
— Это жестоко, — повторяет АН-322, не возвращаясь к монитору. Молодая ассистентка тоже хмурится, но не рискует показать свою неловкость.
— Это гуманно, — парирует директор. — Жестоко убить человека. А создать условия и ждать, пока он сам расскажет все, что тебе нужно — это лишь психологические меры.
— А где остальные? Их было пятеро?
— Проходят определение, — директор морщится, как от зубной боли. — У меня было немного времени, чтобы изучить людей из-за Грани. У них с детства проявляются особые способности в одном или нескольких видах деятельности, и задача учителей, наставников и других взрослых — помочь им раскрыть эти способности. Из одних получаются первоклассные инженеры и техники, из других — исследователи или врачи, третьи работают в сфере безопасности, четвертые прекрасно умеют обучать других. У них есть свои церемонии распределения, они решают тесты, выполняют тематические задания и получают специальность. Крайне редко система ошибается, поэтому в основном их профессия не меняется всю жизнь. Но из тех рассказов, что менеджеры смогли добиться, мы поняли, что младшие еще не прошли инициацию и не имеют специальности. Просто от меня было распоряжение ускорить процесс.
— Почему девушку не оставили с ними?
— Потому что у нее не совсем обычная… так сказать, способность, и следует отнестись к ней внимательно. Она не просто социальный психолог. Она видит людей насквозь, а сама об этом не догадывается.
— Как это?
— Очень просто. Она подсознательно тянется к честным, порядочным и избегает трусов, лгунов и предателей. Если ей захочется найти с кем-то общий язык, то ей не составит труда расположить человека к себе за очень короткое время. А когда нужно чего-то добиться, то она неизменно обращается к нужным людям. Если она согласится сотрудничать с Системой, представляете, какой прекрасный дипломат появится в нашем кругу?
— Если вы будете воздействовать на нее силой, она точно не захочет, — встревает в разговор молодая ассистентка. — Даже я, совершенно не разбираясь в людях, отказалась бы.
— Она не откажется, — загадочно улыбается директор. — Ее необыкновенная проницательность идет рука об руку с глубокой эмпатией. К сожалению, я не знаю, что у нее случилось в детстве, но она очень сильно привязывается к людям и дорожит дружбой, любовью, близкими отношениями. Не забывайте, что они считают себя одной командой и, соответственно, товарищами. И еще… Командир солгал насчет ее имени. Юля Васильева умерла пятнадцать лет назад, а как зовут девчонку, мы так не узнали. Я понимаю, почему он так сделал: она на нее очень похожа. Вполне возможно, что не только внешне, но и внутренне.
Директор говорил сложно и запутанно, но инженер АН-322 с каждой фразой все сильнее неприязненно хмурился. Если все пойдет по плану руководства, юная девочка-психолог станет пешкой в большой и опасной игре, из которой не выберутся живыми ни она, ни ее товарищи из Цитадели. И поэтому, не желая продолжать тяжелую тему, АН-322 при первой возможности поблагодарил директора за информацию и, забрав у него жетон очередного ночного дежурства, поспешно покинул кабинет.
Разумеется, он не сочувствовал людям с той стороны Грани. Разумеется, он поддерживал Систему всю жизнь, сколько себя помнил. Конечно, ему не следовало бы принимать так близко к сердцу не совсем гуманное обращение с совершенно чужими людьми. Но что-то внутри, такое забытое и почти незнакомое, неожиданно заставило его задуматься. Что, если бы они оказались на месте этих ребят? Стали бы за Гранью, на базах Цитадели, обходиться с ними так же жестко без объяснения причин?
Хотя причина, конечно же, вполне понятна. Война — это не обязательно перестрелки. Сегодня у нее другое имя, другой облик и очень короткая память.