Туман окружил молельню. Но, словно наткнувшись на невидимую стену и не имея возможности ее преодолеть, стал расползаться. Вверх, в стороны… Дувова хмарь, как выразился Лещ, как будто пыталась поглотить их вместе с защитным колпаком.
Отряд тронулся. Туман тут же пришел в движение. Раздался тягучий, заунывный вой. Искра никогда не слышала ничего подобного — звук был настолько одинок и вообще чужд, что она похолодела. В какой-то момент показалось, что во всем мире остались только они — сорок человек с лошадьми да гора мертвецов. Безжизненная песня пробуждала в душе вечно сопутствующую жизни боль — боль рождения, страданий, старения…Княжна показалась себе несовершенной. Она — всего лишь навозный жук, грязное пятно на теле Пустоты. Но если слиться с ней…
Чей-то крик встряхнул девушку. Ехавший впереди возничий Воропай ругался, таща за постромки лошадь, заступившую за черту марева. Стоило животному сунуться туда, как она рухнула, будто подкошенная. К возничему поспешили на помощь братья. Вместе вытянули лошадь…
И встали как вкопанные.
У животного отсутствовала голова: словно срезало ножом. На месте среза не текла кровь — она остановилась в сосудах, точно прижатая стеклом. Воропай притронулся к ране и в ужасе отдернул руку.
— Лед… лед! — воскликнул возничий.
Дальше произошло самое невероятное. Воропай затряс рукой как ужаленный, заметался, затем побледнел и через несколько секунд рассыпался в прах.
И тут отряд запаниковал. Люди бросились обратно в молельню. Напрасно Горыня кричал, призывая к порядку, его просто оттолкнули. Но Злоба успел перегородить вход.
— Стоять, сукины дети! — громогласно пробасил великан. — Взяли себя в руки, иначе отправитесь в Бездну вслед за Воропаем!
Все сразу присмирели.
— Княже! — обратился он к Горыне. — Командуй!
— Кто меня толкнул? — спросил тот с перекошенным от ярости лицом.
— Да кто его знает? — буркнул Лещ. — В суматохе… Оно ж вона как…
— Забудем, княже! — сказал Злоба, но Горыня метнул на него острый взгляд:
— Нет, не забуду! Узнаю кто, всыплю плетей! — прорычал он и, немного успокоившись, продолжил: — Тащите повозки обратно к дому, лошадей заводите внутрь. — Горыня окинул терем оценивающим взглядом. — Думаю, уместимся. Встанем там и будем думать, что делать дальше.
А туман между тем жил: сгущался, поднимался. У верхушек деревьев хмарь выпускала плавно замедляющиеся и расплывающиеся нити. Они сливались, переплетались и ткали нечто вроде купола.
На стол поставили несколько свечей. Свет хоть как-то успокаивал.
Все по-своему переживали эти тягостные минуты: некоторые сгрудились в сторонке и вполголоса перешептывались. Доброгост забился в угол. Искра хорошо знала писаря — он спасал себя тем, что вспоминал летописи и бубнил их под нос, словно молитву. Злоба с Девятко молчали. Буяна сидела на лавке, неподалеку от Зуба; на вид она была холодна, но в том, как служанка посматривала на друга, читалось беспокойство. И неудивительно: Черный Зуб уперся локтями в колени, обхватив голову.
Искра исподлобья уставилась на брата. Горыня матерился, бил по стенам кулаком и срывал злость на подчиненных: Хорсу, например, влепил увесистую оплеуху. Гнев кипел в нем и наконец нашел выход. Княжич ударил Девятко в живот. Десятник охнул, согнулся, но тут же выпрямился.
— Посмотри мне в глаза! — потребовал Горыня. — Я давно заметил, что ты странно себя ведешь. Что скрываешь? Отвечай!
Княжич снова ударил Девятко.
— Рассказывай. — Горыня вынул кинжал. — Будешь молчать, перережу горло.
— Что ты хочешь знать, княже? — хрипло спросил Девятко.
— Всё. В первую очередь, что вы там с Сивояром надумали? О чем шептались? Думаешь, я не знаю?
Девятко, до этого момента державшийся спокойно, даже несмотря на побои, тут как-то сник.
— Ну? Боишься, предатель? Думал, я тебя не раскушу? Каков хитрец! Говори, и смерть твоя будет быстрой.
Девятко прислонился к стене. Вздохнул.
— Хорошо, — сказал он, опустив глаза. — Скажу, о чем шептался с Сивояром. Ведун рассказал мне кое о чем. Уж не знаю, верить этому или нет…
Девятко поднял голову и с невыразимой грустью посмотрел на Искру. Девушка обмерла.
— Искра, я не хотел тебе говорить. Но… Сивояр сказал, что… Млада погибла. Может, и нет, но… ведун клялся, что знает точно.
У Искры будто что-то взорвалось внутри. Она не знала, куда деваться и что делать. С отчаянием глянула на брата… Однако Горыню известие о трагической гибели сестры никак не взволновало. Он потянул Девятко за волосы и приставил к его шее нож.
Искра с воплем врезалась в брата и сшибла с ног. Они покатились по полу. Сестра царапала ему лицо, плевалась, шипела. Горыня уронил кинжал и закрывался от ударов и пощечин.
— Умри! — визжала Искра. — Умри, проклятый! Я тебя ненавижу! Умри!
Горыня отшвырнул ее от себя. Вскочил на ноги, поднял кинжал. Опустился на одно колено перед распластавшейся на полу сестрой и занес оружие.
— Да он сошел с ума! — сказал Злоба и перехватил уже опускавшуюся руку княжича. Горыня попытался вырвать ее, но великан стиснул запястье мертвой хваткой. — Ваши семейные склоки всем до смерти надоели. Успокойся, княже, прошу.
Горыня ничего не ответил. В тот момент он вряд ли что-то понимал. Злоба отобрал у него кинжал и одной рукой, будто щенка, отшвырнул Горыню в сторону. Княжич упал.
— Вяжите его, ребяты. А то, не ровен час, все лишимся по его милости головы.
— Не надо, — сказал Девятко и подошел к Горыне. Их взгляды встретились.
— Что смотришь? — прошипел княжич.
— Злоба, дай мне кинжал. — Девятко, не глядя на великана, протянул руку. Великан пожал плечами и отдал ему оружие. — Забери свое добро, княжич, — спокойно и даже вежливо сказал Девятко, положил кинжал рядом и отошел.
— Что это значит? — затравленно оглядевшись, осведомился Горыня, но никто ему не ответил.
— Пока вы тут собачитесь, — сказал Лещ, — долбанная хмарь на месте не стоит. Чаво делать будем? Помирать али как?
— А что ты предлагаешь? — поинтересовался Чурбак.
— Да ничаво! Коли помирать, так чаво ж мы княже упрекаем? Пущай он всех нас тут порешит и дело с концом!
— Что-то ты рано сдаешься, Лещ, — сказал Злоба. — Может, утром мрак разойдется?
— Ага! Разойдется! Жди! Тока до тово мы уже будем лежать в обнимку с трупаками!
— Нужен огонь, — внезапно произнес Черный Зуб. Он вытянул из-под вязаной шерстяной рубахи массивную серебряную цепь. На ней висел клык смоляно-черного цвета. Черный Зуб смотрел на него и морщил лоб, что-то припоминая.
— Что ты сказал, Зуб? — переспросил Злоба.
— Оно боится огня, — повторил Зуб. — Надо попробовать прорваться с огнем. Утром мрак не разойдется — и не разойдется никогда. Оно не поглотило нас только потому, что у нас горят… свечи.
Злоба сразу же воодушевился.
— Я верю тебе, Зуб! Точно! Ведь Воропай же превратился в лед! Лед и пламя! Эй, братцы! Хватит горевать, Воропая не вернешь! Тащите из повозки бочонок со смолой и паклей! Рубите стол и лавки на факелы! Каждый должен иметь при себе факел! Сейчас поджарим демона!
Черный Зуб вышел первым. Боком протиснулся между повозками, держа горящий факел перед собой; переступил через оглобли, сделал несколько шагов и остановился.
— Все будет хорошо, — сказал десятник, обернувшись.
Он подошел к краю тумана и сунул в него факел. Туман отодвинулся. Десятник сделал еще шаг и махнул древком. Пламя затрепыхалось, и на миг почудилось, что оно совсем погасло. Но огонь разгорелся, и вокруг десятника образовался огромный выпуклый пузырь.
Мрак отступил.
Черный Зуб обернулся и помахал рукой.
— Ну что, княже? — спросил Злоба.
— Выступаем, — мрачно произнес Горыня. — Делайте факелы, зажигайте их и двигаем. Идем плотным строем. И без паники. Чтоб не было толкотни. Увижу, кто струхнул, задурил — зарублю, так и знайте.
— Эх, была не была! — гаркнул Злоба.
— Злоба. — Горыня обернулся на пороге. Большая прядь волос небрежно упала, закрыв один глаз. — Слышь? Заткнись, прошу. Не желаю слышать тебя. Не желаю, ты понял?
Злоба недобро ухмыльнулся.
— Ага. Услышал, понял. Пустая бравада, говоришь? Что, я тебе братца твоего напоминаю? Мы со Светозаром дружили по малости лет. Он всегда смотрел на меня с завистью — и всегда подражал. А я и не противился: пусть хоть на мужика будет похож парень-то. Только быстро он возомнил себя невесть кем. Думал, что ему все подвластно и дозволено. Побил… да что там, изувечил сестренку мою — вот так товарищу-то удружил! Помнишь?
— Злоба, — сказал Горыня. — Уймись.
— Нет уж, ты мне рот-то не затыкай. Братец твой думал, что ему все с рук сойдет. А я в ответ пару-тройку зубов вынес гаду. Крепко же мне тогда досталось от Вятко, исполосовали мне спину вдоль и поперек и сослали на дальний рубеж, поближе к степнякам. Но правда была на моей стороне. Братец твой, слава Высеню, благополучно подох, а Вятко образумился и вернул меня из ссылки.
Стучали топоры и мечи, с треском раскалывались сухие скамьи. Горыня молчал, не смея поднять голову, слушал не шелохнувшись.
— Вот — именно так. — Густой бас великана, дрожа, расходился по терему, впитываясь, кажется, во все уголки. — Подох, сукин сын. И я считаю, я уверен, что это отродье и превратило твоего отца, да и тебя отчасти, в то дерьмо, кем вы являетесь. И как вы со Светологором обращались? Думал, всем наплевать? Напрасно, напрасно. Весь Стан вас проклинает! Вам срам и всему вашему роду. И не зыркай на меня. Я тебя не боюсь. Мне даже смешно об этом говорить — «боюсь»! Ты, собака, поднял руку на родную сестру!
Искра, поначалу слушавшая Злобу с удовлетворением, все больше злилась. Взглянув на родного брата — пристыженного, униженного, уничтоженного, — она прониклась к нему жалостью.
«Не Злобе его судить, — подумала она. — Я его осужу, и никто иной».
Она подошла к великану и влепила ему пощечину.
— За что? — пробормотал он, потирая щеку.
Но Искра не ответила.
Отряд двинулся к Жертвеннику в молчании. Хмарь пузырилась, отступала и надвигалась снова, закручивалась над головами, заставляя вздрагивать и поспешно вытягивать перед собой факелы, и молиться, и изрыгать проклятия.
Хмарь шипела и рычала. Она как будто заигрывала с людьми — досадной пылью, покрывшей стол Вселенной. Сейчас смахнет ее, и не останется даже воспоминания…
Искра обратила внимание на Девятко. Тот ехал, хищно выгнув спину и с ненавистью — ненавистью! — вперив взор в Горыню, ехавшего впереди.
Он хочет его убить! Как же так? Да он ли это — ее «дядька»? Где его кривая хитрая улыбка? Добродушные морщинки вокруг глаз? Искра вдруг поняла, что совсем не знает его — бывшего раба, бывшего вора, разбойника, искателя приключений — десятника Девятко. Что за тайны он скрывает? Зачем вернул кинжал брату? Что за ритуал это? Что он означает — приговор? Вызов?
— Если ты тронешь Горыню, — приблизившись, прошептала она, — пожалеешь.
Девятко осадил лошадь и вцепился в ее руку. Пальцы его были холодны.
— А что ты мне сделаешь? — прошипел он.
Искра испугалась.
— Пусти меня. Пусти, а то я закричу.
— Иди! — рявкнул он и грубо оттолкнул девушку.
Искра холодно взглянула на него, прошептала:
— Прощай. — И пришпорила лошадь.
С лица Девятко точно слетела маска. Он резко переменился — взгляд его снова подобрел, встревожился…
— Постой! — крикнул он. — Погоди!
«Что это я? — подумал он. — Что на меня нашло?»
И тут его охватило доселе неведомое чувство тревоги, опустошения, предчувствия…
Он словно наткнулся на обомшелую полуразрушенную стену, выплывавшую из дымного сумрака справа и терявшуюся в такой же мгле слева. Стена преграждала вход в Пустоту, но в ней обнаружилась расселина. И вихрь, несущий с собой тысячи опавших листьев, песок, град, бог знает что еще, затягивал туда. И он не мог сопротивляться этой силе.
Он знал, что…
И снова его захлестнула ярость, разбудившая дремавшее в нем много лет прошлое. Ладонь стиснула рукоять ножа, Девятко оглянулся, задыхаясь от снедавшей его ненависти, и тотчас сник.
Усталость накрыла, а затем сомнения и сожаление по поводу столь внезапно потерянного друга.
В ту ночь каждый начал сходить с ума.
Отряд, ощетинившись множеством факелов, продвигался мучительно медленно.
Мгла бурлила, кипела, и, как обезумевший от бессилия зверь кидается на прутья клетки, так и она едва не кидалась на огонь. Постепенно нарастал вой — истеричный, неприятно высокий… Спустя полчаса вокруг громыхала несмолкаемая какофония.
Песнь смерти сотрясала все естество людей, мысли путались, настроение менялось с быстротой вихря, то горяча кровь исступленной яростью, то охлаждая диким страхом.
Наконец отряд остановился. Кони перепугались и отказались идти дальше.
Туман кружился и кружился, принимая бесконечное множество едва уловимых форм и очертаний — гротескные, уродливые лица с перекошенными размытыми ртами и огромными глазами; фигуры странных животных, чудовищ, детей, женщин, переплетавшиеся в сумасшедших танцах; линии, круги, ладони, следы на песке…
И сотни, тысячи, мириады ртов. Шепчущих, разговаривающих, кричащих, плачущих, молящих, проклинающих, воспевающих…
Искра сползла с седла и упала.
Она зажала уши. Закрыла глаза, сжалась в комок.
Я люблю тебя.
Где ты?
Где ты? Не прячься!
Темно.
Скажите мне… скажите мне, где она?
Там…
Да, теперь я вижу. Вижу.
Эй, очнись!
Почему твои глаза закрыты? Почему ты молчишь? Почему я не чувствую тебя?
Вчера порвалась нить. Я вдруг понял, что… нить порвалась, и…
Я до сих пор держу обрывки в руках.
Ты плачешь, но тело твое холодно.
Но я так люблю тебя.
Ты мой мир, мой дом, мой воздух, моя земля. Вот тропинка, по которой мы каждый день гуляли. Вот дворец — смотри, как играет солнце на позолоченных куполах.
А там, за холмами, — логово дракона, и сколько раз я побеждал его. Ради тебя. Ради твоей улыбки. Твоего смеха. Твоих волос. Тонких пальцев, сложенных вместе.
Ради твоих слез, застывших на щеках.
Ведь ты — это я!
Ты не могла умереть. Ты не могла сжечь мой мир.
Как ты могла… покинуть меня? Это невозможно. Я здесь совсем один. Нет больше ни тропинки, ни дворца, ни огнедышащего дракона.
Есть пустота, и мой взгляд вязнет в ней.
Когда-то я слышал (или мне это приснилось?), что есть другой мир, где нас много.
Но я не знаю, как его отыскать. Это долгий путь, и без тебя мне не пройти его.
Я люблю тебя.
Будивой Седобородый что-то бормочет, глядя на распростертое перед ним молодое тело. Позади него крутобедрая Белка плачет, вытирая слезы фартуком. Скорбные лица сереют в полумраке.
Тихо так, что слышно, как плещется о берег Крин.
Шелестят березы у княжьего заплота.
Низенький маленький мостик, и на нем лежит увядший кленовый лист.
Холодно.
Если бы я мог сказать, что люблю тебя, но… тебя нет, а значит, нет ничего.
Пустота вползает в меня… и я задыхаюсь.
«Нет! — Искра очнулась. Над ней метались люди, и громко кричал Черный Зуб, но она не замечала и не слышала их. — Нет! Неужели и он… и Светлогор».
Напротив нее Вьюнок. Как в дурном сне, она увидела выпавший из его рук факел, сверкнувшее лезвие ножа, скованные движения.
Кровь из горла, хлещущая на нее. Вьюнок медленно заваливается набок, а юное лицо выражает сожаление.
Искра закрылась руками. Она заплакала и одновременно засмеялась — нервно, неестественно.
А потом резко всё прекратилось.
У ее ног лежал Вьюнок с перерезанным горлом. Она вдруг поняла, что стоит над ним, освещая его и разглядывая, будто диковинку.
— Угрюм, успокойся! — говорил Горыня, держа под уздцы коня рослого бородатого дружинника, которого, в свою очередь, держали двое. — Не дури! Хватит нам Вьюнка. Он был молод и глуп. Но ты-то!
— Уйди! — чуть не плача, орал Угрюм. — Уйди, дай мне… — Он вдруг осекся, глаза его затуманились, с уголка губ стекла слюна.
— Чего? Чего «дай мне»?
— Освободите, освободите меня! — Угрюм одним ловким движением скинул державших его дружинников, взмахнул наотмашь кнутом, попав кому-то по лицу — в ответ разразились бранью, — вскочил на коня и вонзил тому в бока шпоры.
Конь дико заржал, взвился на дыбы, — Горыня выпустил из рук поводья и от неожиданности завалился на спину, прямо на столпившихся сзади воинов.
— Ах ты!..
Угрюм еще раз подстегнул коня, пригнулся к холке и кинулся в смертоносный туман.
Его было не остановить. Безумный крик Угрюма еще дрожал в воздухе, когда сначала голова коня, шея, затем руки воина, плечи, тело, — все плавно, неуловимо превратилось в мощный кровавый поток, влившийся в неистовство Хаоса.
Следом раздались крики, дружинники заметались, трепыхавшийся свет факелов больно бил в глаза. Что-то оглушительно кричал Злоба — что именно, не разобрать. Лещ ползал по земле в поисках упавшего факела — потухшего, втоптанного в землю.
И в самом центре охватившего людей безумия неподвижно стоял Черный Зуб, глядя наверх, туда, где крылось ночное небо. Он подставил ладонь, словно ожидая дождя.
Какая-то черная точка незаметно упала и расплылась по теплой ладони.
— Берегись! — завопил он. — Берегитесь! Закрывайтесь, не дайте факелам погаснуть!..
Вслед за этим на головы людей обрушился ледяной, настоящий кровавый дождь. Всех охватила паника — кто упал на землю, закрывшись руками или плащом; кто махал над собой факелами, в ужасе стряхивая крошащиеся от нестерпимого холода капли; кто забился под повозку.
Вопли, беготня — и багровые, почти черные стрелы, прорезающие воздух.
— Это смерть, ребята! Смерть!
Искра, чувствуя жалящие уколы кровавого ливня, ползла по земле. Голова кружилась, лица дружинников казались грязно-желтыми пятнами, забрызганными черными чернилами.
Неожиданно дождь остановился.
— Кто-нибудь цел? — спросил Черный Зуб. — Я спрашиваю, кто-нибудь уцелел?
— Да все вроде… — прозвучал ответ.
Медленно и, кажется, бесконечно устало поднялся Горыня.
— Надо жечь лес, — сказал Черный Зуб. — Нам не пробиться. Он не отпустит нас. Жечь все подряд и стоять здесь до утра.
Горыня коротко кивнул и сел на землю.
— Действуй, — бросил он. — Я сейчас, только передохну…
Искра подползла к нему, повернула его лицо к себе.
— Как ты? — чуть слышно прошептала она. Почему-то она была уверена, что даже сквозь рев мрака он ее услышит.
— Все в порядке. — Горыня попытался улыбнуться. — Только устал. Устал что-то…
Черный Зуб с дружинниками бегали в придорожной чаще с зажженными ветвями. Раз за разом вспыхивали деревья, окружая изможденный, потерявший было всякую веру в спасение отряд кольцом живительного огня.
Мрак скрылся, и наступившую тишину заполнил треск полыхающего леса. Дружинники хмуро смотрели на пляшущие языки пламени и щурили глаза.
Кроме Угрюма и Вьюнка погибли еще двое воинов. От них не осталось даже и следа.
Скоро рассвет. Ночь и так затянулась. Искра лежала в одной из повозок, воспринимая происходящее лишь урывками. Будто спала колдовским сном и не совсем проснулась.
Скоро рассвет. Впереди, за редеющим лесом — поле.
И снова ночь. Ночь — это дверь, коварно впустившая Пустоту, Ничто.
Шаг за порог — и Пустота перерождается в Нечто, ни живое, ни мертвое. Вмещающее с себя Все и Ничего.
Ей хотелось кричать, безумствовать и тихо плакать. И лежать незаметно, неслышно.
Наступило долгожданное утро. Огонь отгорел, и стало видно содеянное: черные остовы дымящихся стволов, окруживших отряд погребальным кругом. Пока все приходили в себя, зализывали раны, произошло еще кое-что крайне необычное.
Лесной массив вдруг всколыхнулся, точно вдохнув полной грудью. С ветвей слетела листва — тысячи листочков поднялись и, покружив в небе, плавно осели вниз.
Спустя минуту из недр леса вылетело множество тончайших серебристо-черных нитей. Они постепенно слились в один бурлящий, переплетающийся ком, превратившийся вскоре в исполинскую птицу — ослепительно красивую, величественную. И ужасную. Казалось, она вот-вот распадется — такая хрупкая порой, роняющая пыль, — или же капли своей плоти, что вились около нее роем.
Птица-демон взмахнула крыльями и, сделав крутой вираж, улетела вдаль.
Все вздохнули с облегчением. Горыня — бледный, осунувшийся — сидел на коне. Он приказал пересчитать людей. Оказалось, что, кроме погибшей пятерки — Воропая, Вьюнка, Угрюма и тех двоих, — все остались живы и невредимы, если не считать царапин, ушибов, ожогов и шока.
Недосчитались и еще одного человека — пропал десятник Девятко.