Искра ускакала далеко от отряда, тяжко тащившегося по дороге, изрезавшей холмистую равнину, покрытую вереском. Вереск рос повсюду — бескрайний махровый ковер цветов.
Она остановилась на вершине холма. Поглядела вокруг — возделанные поля, и в них, как в пуховой перине, утопают маленькие аккуратные домики. Оглянулась: начищенные до зеркального блеска шишаки воиградских воинов сверкали на солнце; пыль, волочившуюся за колонной, ветер сносил в поле.
«Как они могут дышать ею?» — вскользь подумала она.
Так Искра и ехала, то и дело останавливаясь, всматриваясь вдаль, вслушиваясь в тишину, царившую вокруг, и сердце сжималось от тоски. Чем ближе к Воиграду, тем сильнее девушка чувствовала разлуку с домом. Печаль усиливало и понимание того, что она, скорей всего, больше никогда не вернется: Шагра не пропустит, а если и пропустит, то она не сможет снова войти туда. Не сможет… Другой путь, через Дубич, Вередор и владения дженчей-скотоводов не менее опасен и к тому же очень долог.
Наполненные светом звезд ночи, со стрекотом сверчков и пением жаворонков на рассвете, приносили облегчение. В эти часы она гуляла по лагерю, слушала разговоры, вдыхала полной грудью запахи равнин Залесья. А затем, усыпленная безмятежностью этих мест, ложилась спать, как всегда, обняв верную Буяну и зарывшись лицом в ее волосы.
Но в последние дни и этого удовольствия она лишилась — служанка все больше времени проводила с Черным Зубом. Гуннаром.
Искра заметила, что удалилась порядочно. Горыня будет ворчать, да и Михалко не стоит расстраивать.
Она спешилась, взяла лошадь под уздцы и, поджидая своих, принялась задумчиво срывать придорожные цветы. Ей сказали, что Девятко погиб. Пропал, и никто не помнил, когда и как это произошло.
Известие о том, что ее любимца, возможно, больше нет в живых, повергло Искру в шок. Она вспоминала, как кричала, отталкивала успокаивающих ее людей, бежала сквозь чащу, ломая ветки, спотыкаясь о корни и горько плача. Потом она выбилась из сил и упала без чувств. Горыня на руках отнес сестру в повозку и поручил Буяне позаботиться о ней.
Когда княжна очнулась, был день. Первое, что увидела, — это склонившееся над ней озабоченное лицо служанки. Заметив, что хозяйка проснулась, Буяна вздохнула с облегчением. Оказалось, Искра пролежала в повозке больше суток. У нее поднялся жар, она бредила и металась во сне.
— Только не ругай Горыню, пожалуйста, — сказала Буяна. — Он переживал за тебя. Он искал Девятко. Даже сегодня утром уговорил Михалку помочь ему с поисками.
— Михалку?
— Это воевода из Воиграда. Он с дружиной встретил нас на выходе из Шагры вчера вечером. Сказал, что был послан царем навстречу. Горыня очень боялся, что ты… — тут Буяна запнулась.
— Ну же, говори!
— Что ты обвинишь его в убийстве Девятко. Очень переживал. Но он не виноват. Ребята долго искали его и нашли лишь… череп Угрюма.
Угрюма распознали по характерному признаку — многие помнили его переломанные передние зубы.
Горыня назначил Леща новым десятником.
Искра вышла из повозки и сразу же попала в медвежьи объятья Михалки — большого мужчины, внешне мрачного, но на самом деле добряка и балагура. Он торжественно пообещал доставить ее в царский дворец в целости и сохранности. Искра была еще слаба и поэтому предпочла отправиться в дальнейший путь в повозке. Пока они ехали, Горыня скакал рядом, нерешительно поглядывая на сестру.
— Давай забудем, — сказала она тихо.
— Давай, — ответил Горыня и улыбнулся. Искра устало улыбнулась в ответ.
— Я поеду вперед, а то…
— Конечно же, брат.
Горыня покраснел и радостно пришпорил коня.
Когда Доброгост рассказал воиградцам об их злоключениях, воевода Михалко был поражен и обескуражен.
— Я слышал, что в Шаграве происходит что-то неладное, — говорил он, сокрушенно качая головой. — Но это нечто! Воистину, боги разгневались на нас! — на этих словах он осекся, но тут же с улыбкой добавил: — Боги разгневались на нас. Так ведь, мужички?
Его дружинники с готовностью закивали.
Горыня признался, что силы его людей на исходе, и попросил остановиться на привал. Отъехав подальше от проклятого леса, остановились у иссенского шляха.
Вечер прошел тихо. Венеги оплакивали погибших, особенно Девятко — не услышать больше его мудрого слова, — и Вьюнка — не прозвучит более звонкий голос парня, так радовавший их. Горыня созвал людей, пал пред ними на колени и сказал:
— Простите меня, братцы! Простите за все. Если бы вы знали, как корю я себя за свое бездушие, и жестокость, и глупость! Был бы я благоразумен, может, и… а! Что там! Мы не забудем павших! Не забудем…
Ночью, за костром, Михалко, положив руку на плечо княжичу, сказал:
— Смелые слова! Не каждый вождь осмелится на такой поступок. Я чую в тебе силу и поэтому думаю, что люди твои пойдут за тобой. — Помолчав, воевода добавил: — Но это не просто. Быть вождем не просто, парень, запомни.
Вчера вечером они прибыли в Смокву — большую деревню (здесь их называли весями), где хозяйничал Бор Свенельдович — местный мелкий боярин, пожилой суетливый человечек, любитель выпить и поговорить. Он оказал радушный прием, тут же закатив пирушку.
На широком дворе, окруженном приземистыми избами с соломенными крышами и ухоженными палисадниками, поставили в ряд три длинных стола. Закуска — в основном овощи и фрукты, молоко, свинина и самогон, крепкий до слез. Уставшие с дороги путники рады были отдохнуть и немедленно принялись за еду. Бор Свенельдович и Михалко по очереди пространно и витиевато высказались за дружбу и братский союз всех вересских народов. Горыня, коего вынудили сделать то же самое, говорил неохотно, нескладно и мало, зато искренне. Затем начались застольные беседы. Местные интересовались жизнью степных дубичей (оказывается, так их звали в Залесье), их извечной борьбой со степняками. Венежане подмечали особенности местного быта. Самое удивительное, по их мнению, заключалось в том, что слобода была открыта — ни частоколов, ни земляных насыпей, ни рвов. Только поля — пшеничные, ржаные, кукурузные, ячменные — и пастбища, где паслись коровы и лошади.
— О чем вы спрашиваете? — Бор был глуховат. — Слобода? А что это? Крепость? Нет, крепости на севере и западе, там, где шайки окаянного Военега никому житья не дают. А здесь, в Иссенах, тишь и благодать. Кого нам бояться? Разве что волков, да и те в последний год притихли. Теперь понятно почему! Горе нам, если то, что вы рассказываете, правда!
Спустя три-четыре часа, ближе к полуночи, селяне подняли гостей и повели их в поле. Там стояло смешное нескладное чучело человека высотой в две сажени.
— Что это? — поинтересовалась Искра.
— Это Чух, — ответил ей Бор. — Злой дух полей. По нашим поверьям, перед сбором урожая надобно изгнать его, духа, значит, для чего будем жечь его чучело, иначе пшеница, овес, да и все остальное не сохранится, погибнет, сгниет в гумне. Но, девочка, запомни! Наши праздники церковники не приветствуют. Так что помалкивай там!
— Не совсем поняла, о чем вы.
— Михалко как-нибудь тебе объяснит. Ты лучше смотри. У вас в степи есть что-либо подобное?
— Нет. Не знаю… круговорот Прона, праздник Высеня…
Но Бор уже не слушал ее, увлеченно повествуя о своем.
— Мы здесь сохраняем обычаи предков. Вересы никогда не верили в чужих богов. Я говорю о настоящих вересах, то есть о нас. Именно мы потомки вересов, а через них — иссенов, от коих и пошли все — вересы, дубичи, вустичи. Иссены жили здесь в древности, возделывали эту землю, берегли этот край. А Блажен, он ведь наполовину марниец, не верес, кровь у него порченая, вот он и навязал нам эту гадость…
Селяне, взявшись за руки, кружили вокруг чучела, громко распевая песни. Затем парни, взяв заранее приготовленные факелы, подожгли его, выкрикивая фразы-обереги.
Чух ярко горел, и Искра засмотрелась на него, чувствуя необычайную легкость в душе. Старик все болтал без умолку о вересах и их богах, о чудном крае, где он жил, о дивном городе Иссенград, и Искра думала, какой же он, однако, зануда…
Искра собрала букет, но он ей не понравился, и она выбросила его.
— Зря, — прозвучал голос. Искра вздрогнула и, развернувшись, машинально выхватила меч. Перед ней стоял маленький человечек, одетый в выцветшую, поношенную хламиду, волочившуюся по земле; на голове нечто помятое и пыльное, отдаленно напоминающее колпак; узловатые пальцы сжимают посох. Лицо напоминало густо заросшее кучерявой седой бородой сморщенное яблоко, а глаза — глаза попросту отсутствовали, на их месте — сгусток одеревеневших морщин.
— Кто ты? — настороженно спросила Искра. — Откуда ты взялся?
Человечек пожевал пустым ртом и сказал:
— Зря ты выбросила букет. Такой красивый.
Искра посмотрела на букет и чуть не охнула от изумления. На дороге валялся роскошнейший букет из ярких, пышных цветов. Однако Искра не поддалась наваждению.
— Хочешь околдовать меня, демон?! Уйди или снесу тебе голову!
Карлик отшатнулся, словно угроза подействовала на него, и слепо поводил лицом в разные стороны.
— Ты даже не спросишь, кто я?
— Мне плевать! Убирайся!
— Зря. Я вестник, дочь моя.
— Дочь моя?! — Искра окончательно вышла из себя и замахнулась мечом.
— Не надо! — взвизгнул вестник. — Я ухожу!
— Считаю до трех!!! — Искру аж затрясло от злобы.
— Позволь сказать только одно!
— Не позволю!
Карлик не стал испытывать судьбу, шмыгнул в придорожные заросли и скрылся. В этот момент подъехали Горыня, Злоба, Михалко и его помощник по имени Стемир — серьезный молодой человек.
— Что за крики, сестра? — спросил Горыня.
Когда она рассказала о том, кого встретила, Михалко со Стемиром нахмурились.
— Встретить вестника — плохая примета, — проговорил Михалко. — Быть беде.
— А что он вам сказал? — спросил Стемир.
— Ничего. Он не успел, я его прогнала.
— Но что-то все-таки он хотел вам сообщить?
— Только одно. Он сказал — позволь сказать только одно. Но это ведь какой-то бродяга.
— Не скажи. — Стемир важно погладил жидкую бороденку, что со стороны выглядело забавно. — Никто не знает, кто они такие. Вестники несут вести, что само собой разумеется, только всегда плохие. Быть беде.
Сны — путаные, но устрашающе реальные.
Она задыхается. Руки тянутся вверх, но вязнут в холодной комковатой массе. Земля, понимает она. Руки зарываются во влажный чернозем, а он осыпается все сильней, и она чувствует во рту его кисловатый привкус.
Искра приходит в себя. Паника захлестывает ее. Она начинает истерично рыть землю, все сильней задыхаясь. Тяжесть породы сдавливает грудь, корни растений щекочут лицо, что-то ползет по ногам. И когда смерть уже касается ее, Искра проснулась.
Сквозь полог повозки пробивался свет костра, раздавались тихие голоса воинов, и это успокоило княжну. Она полежала несколько минут, прислушиваясь к беседе, и незаметно заснула.
— А ведь я хотел тебе сказать нечто хорошее, — вновь слышит она знакомый голос. Только сейчас Искра никого не видит, тьма окружает ее. Холодно.
Неожиданно она понимает, что стоит в этом незнакомом месте обнаженная. Девушке хочется убежать, скрыться, но из-за непроглядной тьмы она боится пошевелиться. Ей кажется, стоит сделать шаг — и она провалится в бездну. Во тьму. В Нечто, родившееся в недрах Шагры.
— Дочь моя! — Голос вестника будто хлещет ее.
— Ты… ты меня видишь? — дрожащим голосом спрашивает она.
— Ну конечно, дитя мое!
Откуда-то издали возникает тоскливое бледно-желтое свечение. Вокруг тесной массой толпятся мертвецы, если можно назвать их так — изуродованные люди-скелеты с обрывками иссохшей кожи на костях, в землистых сгнивших лохмотьях.
Ближе всех вестник — беззубый рот скалится в жутковатой улыбке.
— Такая красивая, — говорит он. — Потрогаем ее, дети мои.
И множество рук разом касаются ее. Острые когти царапают тело, ледяные пальцы проникают в самые интимные места, вызывая омерзение и стыд, мерзкий зловонный запах одуряет. И карлик тычет в нее посохом.
— Вставай, княжна! — каркает он. — Вставай же! Покажи себя! Вот она! Вот она! Трогайте ее!
Постепенно ужас сменяется образом миловидного воиградского юноши по имени Войко. Он тронул ее за плечо.
— Всю ночевку распугаете, княжна.
Повинуясь порыву, Искра обхватила парня и прижала к себе. Войко растерялся.
Наконец княжна пришла в себя и обнаружила, что сжимает в объятьях опешившего и смутившегося незнакомого юношу. Она оттолкнула его и резко сказала:
— Все, иди!
Войко послушно ретировался.
Сон пропал, да и заснуть Искра теперь не решилась бы. Она села на край фургона, свесив ноги. К ее облегчению, никто из воинов не стал подтрунивать над Войко. Воиградцы повели себя разумно и деликатно, заведя разговор на другие темы. Постепенно Искра начала клевать носом. «Нет, только не сон! — тут же со страхом подумала она. — Нет!»
— На вот, выпей. — Мягкий и доверительный голос пожилого дружинника, похожего чем-то на Девятко, вывел ее из цепких объятий сна. — Выпей настоечки, княжна.
Искра, поглядывая на него, отхлебнула глоток из фляжки.
— Меня зовут Бальд, — сказал воин.
— Спасибо, Бальд.
— Вот, возьми. — Бальд протянул ей тонкую сухую веточку.
— Что это?
— Это чарушник. Защищает от злых чар, от ведьм и прочей нечисти. Спать будешь, никто не побеспокоит. Положи ветку себе под голову и спи сладко.
— Спасибо.
— Не за что, — ответил Бальд и побрел к своим.
— Бальд!
— Да, княжна?
— А можно… можно мне поспать рядом с вами, на траве? Неподалеку от костра? А то… мне страшно.
— Да, конечно, княжна. Ложись, так будет, верно, лучше. Если тебе так удобней.
Малозаселенные Иссены, полные чудесных вересковых полей, остались позади, и отряд благополучно вступил в Воиградские земли. Иссенский шлях плавно перетек в Кринский тракт, хотя река, давшая название дороге, еще не показалась. Все чаще попадались на пути деревни-веси, а Крин, к которому они вышли после обеда, облепили села вплоть до горизонта. Венеги неприятно удивились: чем ближе столица, тем сильней беднел народ.
Нарядные избушки, хлебные поля, сказочные пейзажи сменились хмурой рекой. Чахлые избы местных крестьян казались мусором, выброшенным на берег. Поля пустовали. Большинство деревьев вырубили — вместо них красовался, по меткому выражению Злобы, лес пеньков — огромные территории разоренной земли и поросших непроходимым бурьяном пустошей. И все-таки здешний народ еще кое-как жил: ловил рыбу; ходил по грибы; сажал брюкву, репу, морковь; водил скотину.
Но то, что предстало их взору в пригородном районе, ошеломляло. Такой удручающей нищеты никто из венегов никогда не встречал, и это несмотря на многовековую вражду с жестокими степняками, не раз ввергавшими их в отчаянное положение.
Сплошная грязь, теснота; лачуги настолько шаткие и убогие, что там и жить-то казалось невозможным. Везде, куда ни кинь взгляд — «голытьба» (где-то, кажется, в Смокве, Искра уже слышала это слово). Дети, тощие куры и плешивые псы вместе копошились в грязи. Бедняки нахально лезли под копыта, просили еды и хныкали; воиградцы отгоняли их ударами кнута.
Наконец показался и сам Воиград. Он стоял на холме в устье двух рек — Крина и Лесной. От воды вверх по склону бежали темные массы домов и упирались в огороженный высоким белым забором великолепный, величественный Кремль. Здания Кремля горделиво вздымали ввысь свои острые грани; они соединялись парящими в воздухе мостиками, точно плывущими по ветру паутинками.
Искра не поверила своим глазам. Ослепительный блеск царской резиденции так отличался от остального, что она прямо спросила об этом Михалко. Воевода нахмурился.
— Не надо меня спрашивать, княжна, — непривычно сурово отрезал он. — Вот у великого князя и спросишь.
Пока они ехали по вконец обнищавшим пригородным поселениям, носившим соответствующее название Черная Жижа, Искра все время боялась кого-нибудь придавить. Ее соплеменники, поначалу вполне вежливые и осторожные, очень скоро, как и воиградцы, потеряли всякое терпение.
— Да что ж это такое?! — ворчал Злоба, расталкивая тупым концом копья нахальную голь. — Лезут ведь как муравьи! И не понимают, стервецы, по-человечески. Пошли вон! Пошли вон!!!
— Эти люди никому не нужны! — крикнул Михалко Горыне, стараясь перекричать всеобщий гвалт. — Со всех сторон нас окружают враги, явные и неявные: дубичи с запада, равногорцы с востока, иссенские вои с юга, а с севера накатывают банды или, как ты там говорил? орды?
— Да, орды.
— Орды алмарков, тремахов, дубичей и всякого сброда во главе с Военегом. Тем закон не писан — убивают просто ради удовольствия, а хитрец Вонька вертит ими как хотит.
— Так я не понял, — спросил Злоба. — Им что, нет ходу никуда, даже в Иссены? Она ж вроде как под Воиградом?
— Верно мыслишь, богатырь! Гонят голытьбу отовсюду, а иссенские — редкостный скот! Царю жопу лижут, но простой народ гонят кнутом!
— А Мечеслав?
— Сам увидишь! Да что там! Долгая история…
Дорога свернула и вышла на набережную, и здесь венежан ожидало очередное потрясение.
Вся береговая линия Крина (у Воиграда он был наиболее широк) и часть впадающей в него Лесной были запружены обломками кораблей самых разных мастей. Черные остовы ладей торчали даже на середине реки. Из прибрежного песка выглядывали, словно ребра, полусгнившие борта.
— Вот вам и лес пеньков! — саркастически заметил Злоба. — И тут тоже живут люди! Воистину, более жалкого края, чем это ваше княжество, воевода, не сыщешь!
Это замечание задело за живое многих воиградцев. Стемир стиснул зубы и подался вперед, но Михалко лишь горестно улыбнулся и промолчал.
Дальше потянулись мрачные столичные закоулки, полные питейных заведений, где ошивалось разнообразное отребье. Казармы, по большей части пустующие. Знаменитые марнийские бани. Окруженные крепкими стенами терема бояр. Замусоренные рынки и площади. Прилепившиеся к стенам Кремля белокаменные жилища зажиточных горожан.
У кремлевских ворот поджидал сам великий князь Мечеслав с семьей, боярами, священнослужителями и дружиной.