В ставку Мамата отряд, за которым понуро следовала джиргова дружина, прибыл ранним утром. Тумур с Шайтаном были уже там.
Мамат действительно был сухарем — долговязый, узкоплечий, нескладный, с уродливо выпирающим животиком, который он тщетно старался прикрыть широкой кольчугой: она висела на нем, словно лохмотья на чучеле. На брезгливо сморщившемся лице с впалыми щеками росла жидкая бороденка.
Старший сын Пурхана с достоинством поклонился кагану и пригласил в дом. Изменников (как он их назвал) ван велел разоружить и взять под стражу. После того как чаша с кумысом обошла присутствующих и все приветственные слова были сказаны, Мамат снова поклонился и спросил, молитвенно сложив перед собой руки:
— Чем могу быть полезен, повелитель?
— Я иду на Талгата. Собери всех, и как можно скорее. Времени мало.
Мамат, не оборачиваясь, щелкнул пальцами, и один из его приближенных тут же ушел.
— Что делать с изменниками? — с натянутой улыбкой спросил ван.
— Ты меня разочаровываешь, Мамат-гай, — надменно ответил Барх. — Что с ними делать? Неужели не знаешь?
— Но их так много… — пробормотал побледневший Мамат. — Семьсот прекрасных бойцов…
— Убей всех.
Мамат отшатнулся, как от пощечины, и с ужасом поглядел на кагана. Барх сидел неподвижно, лицо было непроницаемо. Мамат, хорошо знавший отца-шутника, растерялся — повелитель не шутил.
— Может, казнить часть? — нерешительно спросил он. — Только самых злостных и непримиримых, зачинщиков? — С лица вана впервые сошло выражение брезгливости.
— Возьми себя в руки! — проревел Барх. — Или ты знаешь, кто из них зачинщик? Главный зачинщик уже закопан! Соберись или пойдешь под топор вместе с ними!
— Нет…
— Пять дюжин… ладно, четыре, — смягчился Барх. — И пусть изменники сами выберут их. Казнить немедленно. Остальных вместе с семьями отдать в рабство.
Бедняга Мамат вышел из юрты пошатываясь, длинные пальцы то сжимались, то разжимались, и вообще, казалось, жили своей жизнью; продолговатое лицо, ставшее очень живым, попеременно отображало все обуревавшие вана чувства: страх, боль, решимость, шок…
Он не умел скрывать свои эмоции, этот Мамат-сухарь, он был добрый, он был настоящим отцом своего народа и вызывал отчаянное чувство жалости — самое едкое и жестокое чувство из всех человеческих чувств.
Изменников собрали в поле, у овечьего загона, где стоял насквозь пропитанный кровью пень с измочаленными краями, в которых застряли, волнуемые ветром, клочки овечьей шерсти. Мамат объявил приговоренным «свою» волю — нашел в себе мужество, — но сделал это так трогательно и мучительно. Несчастный ван смотрел в землю, часто кашлял и не знал, куда девать руки.
Изменники выслушали приговор стоически: никто не запаниковал, не зароптал. И почти сразу в загон начали заходить люди — в основном молодежь. Это и понятно — лучше смерть, чем позор рабства. Но тут в процесс решил вмешаться один из самых заметных мужей во всем воинстве кагана, а именно Хаваш Одноглазый. Он встал у калитки и своим единственным глазом пристально и хищно осматривал всех, кто по доброй воле шел под топор: кого-то прогонял, кого-то впускал, при этом активно орудуя кнутом, и успокоился, только когда набралось нужное количество. Остальные загудели, выражая недовольство (удивительно, как сильно они желали смерти!), но Хаваш поистине осквернил небеса, разразившись столь страшными ругательствами и подкрепив их ударами бича, что Шайтан был вынужден осадить его.
Хаваш был мерзок до жути. Его манера двигаться, разговаривать (даже не разговаривать, а рычать), — во всем проявлялись исступленная жестокость и садизм. Первый раз в жизни Унэг видел человека, напрочь лишенного доброты, напрочь лишенного всего, что хоть отдаленно напоминало что-то такое. И воину почему-то стало смешно, удивительно смешно, ибо такой, явно нехороший, человек казался вымыслом, игрушкой богов.
Между тем Барх заметил в числе смертников того самого смышленого юношу.
— Подойди сюда, — приказал он.
Парень ловко перепрыгнул через загородку и вытянулся перед каганом.
— Как тебя зовут?
— Хайдаром.
— Как героя из легенд?
— Да, повелитель.
— Я дарю тебе жизнь и свободу, Хайдар. Забери свой меч и иди под командование Берюка. Он старый, опытный воин, сделает из тебя героя.
Но Хайдар, к удивлению окружающих, совсем не обрадовался.
— Чего ты стоишь? — нетерпеливо бросил каган. — Ты свободен. Ты и твоя мать, жена…
— У меня нет матери, — тихо ответил Хайдар. — Вся моя семья там, в загоне. Позволь мне умереть. По мне, смерть более привлекательна, нежели твоя милость, повелитель. Ты уж извини.
Сказав это, Хайдар развернулся и грустно побрел назад.
— Чего ты хочешь? — спросил его остолбеневший Барх. — Хочешь, чтобы я всех освободил?
— Не надо, повелитель. — Хайдар говорил печально, отрешенно, будто сейчас не дерзил кагану, а просто давал ему дружеский совет. — Не подвергай риску свое тщеславие. Да и кто я такой, чтобы о чем-то просить самого хана ханов?
Впервые Барх растерялся. Он на минуту опустил глаза, напряженно раздумывая над сложившейся ситуацией, и наконец сказал:
— Отлично. Я подарю тебе смерть. Мамат-гай!
— Я слушаю, повелитель.
— Отруби ему голову. Я не хотел этого, Хайдар, но ты вынудил меня.
— Почему я?.. — промямлил Мамат. Он стоял перед возвышавшимся над ним каганом — бледный, дрожащий.
Барх посмотрел на Мамата. Взглядом мрачным и неотвратимым, как сама смерть.
Мамат покорился. Срывающимся голосом он потребовал топор — совсем как нищий, просящий милостыню. Доплелся до загона. Хайдар уже приготовился, положив голову на пень.
— Сколько же тебе лет, сынок? — поинтересовался Мамат.
— Семнадцать.
— Семнадцать… Что ж, да простят меня духи предков!
Мамат размахнулся, но то ли рука его дрогнула, то ли ван не очень хорошо владел топором, но он не отрубил Хайдару голову, а вместо этого врезал криво, как-то плашмя по затылку, скользнув острием по плечу. Послышался хруст, из раны на затылке хлынула кровь; юноша вскочил как ошпаренный и истошно завыл, потом упал и, страшно вереща, покатился по земле.
Мамат выкатил глаза и выронил топор. Но, быстро опомнившись, погнался за юношей, хватая его своими ломкими руками-палками, точно пастух овцу.
В этот момент взоры всех присутствующих обратились к кагану. Но он молча наблюдал, и на лице его не дрогнул ни один мускул.
— Ты что делаешь, безумец?! — заорал Хаваш и пинками отогнал вана прочь, после чего бросился на спину пребывающему в шоке парню и милосердно вонзил в его шею кинжал. Хайдар дернулся и затих.
— Уведите его, — кивнул в сторону Мамата Барх. — У него только один шанс смыть сегодняшний позор — собрать побольше воинов и храбро биться на поле боя против Талгата. Что скажете, вассалы Мамата? Готовы ли вы отстоять честь славного Пурханова рода?
— Да! — неожиданно дружно закричали местные.
Мамат сидел на земле и плакал.
Но на этом представление не окончилось. Каган Барх потребовал найти человека среди местных жителей, способного поработать спокойно, умело и без соплей. Ждать долго не пришлось — палач отыскался сам. Им оказался ничем не примечательный толстячок, к тому же изрядно пьяный. При нем была боевая секира венегов — бердыш (скорей всего, трофей). Толстяка пошатывало от излишка выпитого, но он быстро и ловко снес головы дюжине, после чего признался, что устал. Его заменил Хаваш, прямо-таки изнывавший от желания поубивать. Казнив пятнадцать человек, он был прогнан Берюком (ну как же без него!). Старый нукер прикончил еще дюжину и уступил место Яруновым наемникам, весьма и весьма довольный собой. Наемники чуть не передрались, они хватали приговоренных и тащили каждый в свою сторону, но после вмешательства командира успокоились и завершили дело, оставив последнего — щербатого — Шайтану. Удар Исы был такой силы, что пень раскололся, а голова долго катилась, подпрыгивая на кочках. Бывшие воины, а ныне рабы, как ни в чем не бывало уносили трупы своих товарищей и складывали в углу загона, туда же кидали отрубленные головы, но те непослушно катились в разные стороны по лужам собственной крови.
Зрелище распалило толпу, плотной стеной окружившую место казни. Недавние соседи изменников осыпали их проклятьями, свистели, улюлюкали и хвалили палачей, особенно толстячка: видели? Он пьяный, рыхлый, но как точен! Мастер!
Унэг понимал, почему так произошло, — народу по нраву сильные вожди, а Барх показал себя именно таким, человеком с железной хваткой. Этот знаменательный день возвестил о появлении нового хана адрагов. Вскоре во всем Нижнеземье прознали о Бархе Убийце, Бархе Жестоком, — лестные прозвища для любого повелителя.
Унэг не раз видел, как казнят людей. Но сегодня остался холодок в душе. И не потому, что ему было жаль Хайдара.
Тебя ждет такой же конец. Помни об этом, багатур…
Опять эти слова. Унэг заметил, что у него дрожат руки.
Воин не мог объяснить себе, почему с каждым днем в нем все больше растет неприязнь к Барху. Все владыки и до него были жестоки и кровожадны. Такова жизнь. Но почему именно он? Дело в Сумраке?
День разгорался, знойный, несущий горячий суховей. Стихла ночная разноголосица, уступив место заунывной песне ветра.
В небе кружило воронье. Манас поймал себя на том, что оно наводит на него тоску. Падальщики, только что насытившиеся гниющей плотью какого-нибудь павшего животного, наводят на него тоску! Что это, старческое безумие?
— И все-таки я не понимаю, — сказал Эри, — что толкнуло тебя покинуть отчий край? Не пойму… О себе я рассказывал: мною вертела необходимость, жестко вертела, иногда жестоко. А что с тобой?
— Я уже объяснил.
— Не верю. «Хочу умереть среди людей»! Ха-ха-ха! Хоть как меня убеждай, почтенный Манас-ата, но это не причина.
Манас смутился и почесал бороду.
— Может, я и поторопился, — пробормотал он и, повернувшись к собеседнику, сказал: — Хорошо, скажу иначе. Я устал бояться.
— Бояться? — со смехом переспросил Эри. — Кого, внука? Ах да, ты боишься за свою жизнь! Что ж, теплее. И боги тоже боятся. Но, избежав одной напасти, ты точно попадешь в другую. Ведь ты стар и немощен, и в других краях никто не знаком с твоими добродетелями. На что ты надеешься?
— Ты тоже стар, старше меня.
— Я немало путешествовал. Я чуточку колдун, чуточку зверь. Я выживу. А ты нет.
— Ни на что я не надеюсь, — немного обиженно сказал Манас. — Я спокоен и пойду туда, куда глаза глядят. Но я знаю, к чему ты клонишь, Эри-ата. Не хочешь связываться со мной. Не беспокойся. В Марн я не поеду. Я покину тебя раньше. Только подальше от Орды, подальше.
— Предлагаешь выбросить тебя? И не сомневайся, выброшу. На что мне твои старые кости? К тому же ты… язвительный старикашка. Как мой отец, главный жрец Анне Эры.
Манас заглянул собеседнику в глаза.
— Ага! Я все-таки задел тебя!
— Ничего подобного, — отрезал друид. — Это ты жалок, аксакал. Ты боишься труса. Странно, не правда ли? Твой внук, очутившись в засаде, подстроенной коварными венегами, трусливо бежал. Не об этом ли поведал Хайса-хану Бургас Пересмешник? Что случилось там, у Заячьего Яра?
— Скорее всего, Барха оклеветали, — спокойно ответил Манас. — Не зря Бургаса звали Пересмешником — прохвост подыграл кагану. Хайсе нужен был Буреб, ему предназначался ханский престол. Я сам слышал, как Хайса кричал: «Жаль, что они его не убили!». Поверь мне, Эри-ата, Барх — не трус. Только не трус. Думаю, ты и сам это знаешь.
Все ближе становилась стая ворон, с карканьем кружившаяся вокруг какой-то точки. Рядом, на высохшем дереве, расположились стервятники.
— Если позволишь, — сказал Манас после паузы, во время которой оба наблюдали за шумным пиршеством падальщиков, — скажу тебе вот что. Я — старейшина своего племени, мудрец, — твои слова, заметь! — воин в прошлом, в далеком… Вряд ли ты усомнишься в этом. А вот в твоих словах я усомнюсь.
Эри хмыкнул в ответ — непонятно, то ли с презрением, то ли с раздражением.
— Ты говоришь, что был изгнан, — безжалостно продолжал Манас. — Ложь. Ты ушел сам, по доброй воле, но с проклятьями отца. И в чем причина? В жажде приключений, жажде знаний. Будешь спорить?
— Нет, не хочу.
— Ты ведь странствуешь с какой-то целью? Вот в чем причина?
— Ты недалек от истины, признаю. Но о своих поисках я предпочитаю не распространяться.
— И не надо, я и так знаю. Ты едешь в Драгнитар, на гору, которую мы называем Огненной. Ту самую, где погиб Габа Одноглазый. Что ты надеешься там найти?
Эри метнул на Манаса острый взгляд. Аксакалу даже почудилось, что друид готов придушить его.
— Успокойся, — сказал Манас. — Я не колдун. Вся разница между мной и тобой в том, что ты смотришь поверх вещей, а я стараюсь заглянуть вглубь. К тому же ты во сне разговариваешь.
— Проклятье! — воскликнул Эри и замолчал.
— Мне нечего сказать, — мрачно проговорил друид после паузы. — Ты меня обезоружил. Жгучий ты… почтенный Манас-ата.
С этими словами друид натянул поводья, остановив сонно плетущихся мулов.
— Пойдем, посмотрим? — сказал он, кивнув на пир стервятников. — Мои старые глаза разглядели нечто похожее на человеческое тело.
«Понятно, — думал Манас, спускаясь вниз, — моя болтовня ему порядком надоела».
Заметив людей, птицы разлетелись, недовольно крича. Действительно, объектом их внимания был человек. Судя по растерзанному виду, он умер ночью. От покойника мало что осталось: переломанные кости, разбросанные внутренности и череп, покрытый рваными клочками кожи с единственным глазом, запавшим глубоко внутрь.
— У меня идея, — сказал Эри, плюнув в мертвеца. — Позовем Бадбу, она расскажет нам про этого бедолагу все, что только возможно. Послушаем, как она «поет». У меня и настоечка есть.
Манас поворошил посохом обрывки одежды и замер.
— Что молчишь? — спросил друид. — Хочешь узнать, кто это такой?
— Я уже знаю, — ответил Манас, глядя на пропитавшуюся пылью, волчьей слюной и кровью разноцветную хламиду, увешанную многочисленными металлическими побрякушками.
— Я ведь… я ведь всё сделал… всё! Всё, всё!!! Что еще? Ничего, как договорились, а за итог… э-э-э… за итог… то есть, ну да, понятно ведь, о чем я? Этого я не мог подстроить… Что я, всемогущ? Нет, я всего лишь жалкая козявка, и меня надо оставить в покое, да, да! Я уйду куда-нибудь и стану жить тихой жизнью отшельника… буду питаться кореньями, хе-хе! Зачем ты меня преследуешь? Зачем? Иди к нему и… делай с ним что хочешь! Я — козявка, червь, я — смерд, я — смерд! Я — смердящая козявка! Оставь меня, ты!.. Оставь меня… оставь…
Шаман Соам разрыдался. Сколько времени он скитался по степи? День, два? Больше, больше… А как давно он ел и пил? Ел и пил… Нет, эти слова отдавали чем-то давным-давно минувшим, пахнувшим… молодостью. Он с трудом мог вспомнить, делал ли он что-то в этом духе в последние годы. Кушал ли он, как всякий уважающий себя человек? Нет, он питался, будто животное, не думая об этом и не получая никакого удовольствия. О, духи предков! И чем же он отличается от своего раба Упыря, которого каждый день колотил? Да ничем! Такой же червь, такой же… раб, с той лишь разницей, что он сам продал себя в неволю этому… этому…
Никого нет? Никого? Нет, есть!!! Вот он! Вот он!!!
Соам упал ничком в траву, закрыл голову руками и мерзким тонким дрожащим голосом закричал. Ничего? Ничего. Тьфу, это же пустельга. Так, о чем это он? А-а-а… нет, о нем не будем. Он здесь, и он хочет забрать его душу с собой в… (тихо!) В ад.
Соам содрогнулся. Он не хотел умирать. Мысль о смерти привела его в состояние, близкое к помешательству. Он сел на колени, пальцы его вцепились в траву. По изнуренному, ярко блестевшему от сальной пленки лицу пробежала полубезумная ухмылка. Чего он смеется? Жрать охота, вот чего! Нет, чего это он…
Крик ворона. Соам вскочил, и, в панике тараща глаза в голубое небо, бросился бежать. Он бежал и бежал, падая, скатываясь по склонам холмов, снова поднимаясь, выкрикивая бессвязные слова. Потрескавшиеся губы воспалились от разъедающего их пота, но он ничего не чувствовал и ничего не слышал, кроме преследовавшего его крика ворона.
Соам очнулся на земле, в рот набился песок. Он опять обрел некоторую видимость сознания. Уже стемнело. Где он? Шаман сел, даже не стряхнув с лица песок.
Последняя мысль, возникшая в мозгу, была о еде.
— Не-е-е-ет… нет. Ты здесь? — шаману мерещились ноги, обутые в черные кожаные сапоги со шпорами в виде лошадиных голов. Он таких и не видел никогда. Странные сапоги. Тусклый свет разлился около неподвижных, как горы, ног, а выше ничего не видно. — Ты?!Я! А? Я сам себе отвечаю? Ты? Ну что молчишь? Когда-то ты мне снился… или… не снился… или…
Шаман попытался вспомнить их первую встречу, но воспоминания стерлись из его памяти начисто. Он даже не понимал, кого, собственно, вспоминать? Слабая искорка надежды замаячила впереди. «Я схожу с ума, только и всего, — подумал он, напрягшись. — Что я делаю? Бегу от невидимого и несуществующего врага». Однако, осознав это, он испугался еще сильней. Смутные подозрения зашевелились в голове, спутались с теми событиями его жизни, что еще не выветрились из памяти. Он начал бредить.
— Иди сюда! — Соам вытянул перед собой руки, подзывая таинственного спутника, но руки пропали, словно окунулись в молоко. Он поближе подполз к свету, ореолом окутавшему странные ноги. Ноги исчезли. В лицо дохнул прохладный ночной ветер. Послышался волчий вой. Постепенно шаман разглядел в темноте бескрайнюю голую степь. Вдалеке горели волчьи глаза. Ерунда, только не ворон, лишь бы не ворон. Да что ему этот ворон? Откуда он взялся? Ворон…
— Ну, скажи что-нибудь! Ну же, скажи, скажи, скажи, мерзкая тварь! Где ты? Что тебе надо? Убить меня хочешь? Изводишь меня? Появись, ублюдок! Столько лет я служил тебе! Я верно служил тебе, я, червь!.. Где ты? На кого ты похож? Ты человек?
Соам вдруг пришел в ужас. Повсюду вокруг него была пустота. И в пустоте слышался волчий вой.
— Нет, я не хочу умирать, — шаман ползком попятился и остановился, прислушавшись.
Рычание. Они близко. Соам снова ощутил холодное, возбуждающее прикосновение страха. Но дальше уже некуда. Он больше не может бояться. Дальше некуда.
Рычание.
Незаметно для себя Соам успокоился, как будто добрый дух Туджеми сжалился над несчастным и ниспослал ему свою небесную благодать. Он лег на спину и приготовился принять смерть безропотно и отрешенно. Зверь подобрался так близко, что шаман ощутил на себе его хриплое дыхание. И преисполнился благодарности. На какой-то миг он очистился от скверны, глодавшей его много лет, и ясно понял, что прожил жизнь… зря.