Военег проснулся. Рядом спала Нега. В фисташковом сарафане, волосы веером рассыпались по подушке. Совсем молодая. «Не стоит ее будить. Уйти тихо». Удивительно, выпив рецину в одиночку и порядком захмелев, он так и не притронулся к девушке. Допоздна рассказывал байки из жизни беловодских багунов, и Нега смеялась.
Как давно он любил кого-то? Военег нахмурился. Едва подумав об этом, он вспомнил их: мать и вдову. Их обеих звали Ольгами. Обе чересчур опекали его. Обе требовали слишком много. Обе закатывали истерику по каждому поводу.
Он не трогал их. С годами он почти убедил себя в этом. Так было всегда. Военег всегда старался убедить себя самого в… чем?
Случай в Чернояре, совет девяти кунов двенадцать лет назад…
Мать страдала припадками. От этого и умерла, спустя три года после его изгнания. Не бил он ее. Как можно ударить мать? Разве только пощечина… А она сразу забилась в падучей. Больно вспоминать, как он перепугался тогда.
Ольга из Луха… Боги, даже сейчас ему неприятно вспоминать ее облик. Рыхлая усталая женщина. И что он в ней нашел? В общем, вдову отравили ее же дети. Убедительно звучит? Нет? Плевать. Они — именно они, сволочи, — влили яд в рот матери.
Слезы, крупные слезы на страшно побагровевшем лице. Обезумевшие глаза, захлебнувшийся в горле крик… Она стоит на коленях, такая жалкая, растрепанная. Рука в перчатке держит вдову за волосы. Из носа течет кровь…
Нет, он благороден. Он не тронул ее сыновей, обретя власть. Пусть их совесть мучает.
Как же противно вспоминать о ней. Слезы вдовы выводили его из себя. Столько раз он хотел придушить ее…
Всё. Надо успокоиться. Военег глубоко вздохнул. Он достойный и честный человек. Он всего лишь мстит обидчикам за поруганную честь. Насчет девяти… Военег усмехнулся, вспомнив, как крушил им черепа тупым мясницким топором на пире, который закатил в их честь.
Море крови. Военег поскользнулся в растекшейся вокруг алой влаге и больно ударился копчиком. Так он и лежал, хохоча, загребая горячую красную жидкость и глядя, как она капает с пальцев прямо на его лицо.
Он с трудом сумел убедить Семена в том, что резня была необходима. Семен был эдаким нравственным образцом. Семен был нужен как воздух. Военегу всегда казалось, что, потеряв Безбородого, он лишится чего-то… он и сам не мог объяснить, чего именно. Словно всё, что он делает, утратит всякий смысл.
Еще был Солоха. Кажется, вчера он что-то говорил про него. Оправдывался. Нет. Ту безумную ночь в Чернояре он боялся вспоминать больше всего на свете. Поэтому кровожадный кун по прозвищу Живодер был тут же — утром — повешен вместе с дюжиной головорезов, бывших с ним. А перед этим князь приказал вырвать им языки.
На Живодера накинули петлю. Он не двигался. Неслышно что-то бормоча, глядел на Военега глазами, полными ужаса. Князь не знал, куда деться от этого взгляда. В какой-то момент, потеряв терпение, он спрыгнул с коня и сам выбил ящик из-под Солохи.
Солоха широко раскрыл рот, показав обрубок языка, продолжавшего сочиться кровью…
Военег очнулся от мыслей. Он так и стоял, прислушиваясь, как за дверью спит она. Он подумал, что если Семен — это совесть, то Нега — это душа.
Князь заглянул на кухню, взял яблоко и распорядился принести в опочивальню к Неге завтрак. Выйдя на улицу, князь остановился. Вдохнул полной грудью. «Как цепями сковала меня, — подумал он и невольно улыбнулся. — Надо же…»
После завтрака Военег созвал всех приближенных на совет. Он длился чуть больше часа, после чего Военег дал приказ выступать. Отправил с распоряжениями гонцов в Сосну и на север, в Приозерные равнины, где находились основные силы.
Пока длились сборы, он решил прогуляться по замку. Проходя мимо одной из башен, остановился, заметив в ней наглухо заколоченную дверь. Заинтересовавшись, что бы это могло значить, князь осмотрелся, решив кого-нибудь расспросить. На противоположной стороне двора, вдоль казарм, бежала девица. Он позвал ее.
— Как тебя зовут?
— Дивна.
— Дивна… отлично. Ну-ка поведай мне, Дивна, что это за башня такая и почему дверь забита?
— Так это ж место, где призрак покойного барина обитает.
— Да ты что?
— Правда-правда! Как-то раз Бражник послал туды двоих дворовых, и они так и сгинули там. Правду говорю, не вру никак!
— Верю, верю. Иди.
Дверь разлетелась в щепки под ударами молота. Ха́ир Каменная Башка был непревзойденным мастером в такого рода делах. Его молот весил пудов пять. Древко высотой до груди, выщербленный боек.
— Рагуйло! Где ты откопал это животное?
Поднимаясь по крутой лестнице в башне, князь остановился, чтобы еще разок взглянуть на Хаира, оставшегося у двери. Гигант стоял неподвижно, облокотившись на молот.
— Он мой кровник, — многозначительно ответил Рагуйло.
— То есть?
Рагуйло не спешил с ответом. Подумал и осторожно сказал:
— Мы с ним… вроде как братья.
— Шутишь?
— Ничуть. Хаир как-то спас мне жизнь. А я добро не забываю. И еще Хаир великий вождь в своем племени и свободный человек. Если он захочет, то уйдет, а убить его невозможно. И еще, — прибавил он шепотом. — Он не любит, когда его оскорбляют. Понимаешь, князь?
— Надо же! — проговорил князь, разглядывая «кровника». — Видел? — спросил он у Асмунда.
— Нет ничего невозможного, — сказал палач. Он понимал хозяина с полуслова.
«Вот прощелыга, — подумал Военег. — Или Рагуйло спятил, или думает запугать меня. Да кем? Дикарем! Правда дурак или издевается? Слабину во мне почуял? Ах, недоносок, собачий сын! Думает, я бабий угодник. Что ж, многие так думали…»
Хаир хищно стрельнул глазами в спину удаляющейся троице и усмехнулся. Военег заметил это.
Двустворчатая дверь, ведущая в единственное в башне помещение, тоже оказалась закрытой, но уже изнутри. В прихожей валялись проржавевший лом, лопата, ведро без дна. Наметанный глаз Асмунда обнаружил на полу темные пятна.
— Это кровь, — сказал он с видом знатока. Его внимание привлекла груда досок, сложенных в углу. — Смотрите! — произнес палач, сверкнув глазами.
Он откинул доски. Они упали с грохотом.
— Я так и знал, — сказал Асмунд. За досками скрывался ссохшийся труп в полуистлевших лохмотьях. — Здесь была пьянка, окончившаяся дракой. Убийца скрыл тело тут, а сам… сбежал.
— А там что? — спросил Рагуйло, кивнув на дверь.
— Сейчас посмотрим, — ответил Военег. — Зови своего кровника.
Хаир Каменная Башка не спеша поднялся, посмотрел на дверь и… открыл ее, толкнув рукой и одарив Военега с Асмундом снисходительной улыбкой. Одна створка упала, взметнув пыль, затянувшую помещение.
— Я поражен, — иронично сказал князь, морщась и помахивая перед лицом ладонью. — Он и впрямь умен.
Хаир ничего не ответил.
Военег вошел в помещение — круглый кабинет с узкими створчатыми окнами. Одну половину занимали шкафы с книгами и свитками. Другая сторона была увешана оружием и чучелами животных.
В центре — стол из красного дерева. За ним в кресле сидел ссохшийся труп в серебряном шлеме с витой тульей. На столе меч, высохшая чернильница с гусиным пером и пожелтевший пергамент. Все было окутано паутиной: видно, сюда никто не заглядывал со времени смерти Вышеслава, а то, что этот мертвец, чей оскал напоминал сардоническую улыбку, был когда-то хозяином замка, никто не сомневался.
— Я же говорил! — сказал Асмунд.
— Что ты говорил? — спросил Военег, подходя к покойнику.
— Старика не похоронили, потому что не нашли. Сделали вид. Чтобы не злить местных. Как по мне, вышло глупо.
— Когда ты это говорил?
— Вчера.
— Не буду спорить с тобой, Асмунд, — произнес Военег, осторожно развернув пергамент. — Лучше прочтем то, что здесь написано. Это весьма любопытно.
Сыну
Будь бдителен, ибо близится час
Ведь истинно! он был. Так давно, как и само время
Но он есть и грядет
И возвещает о себе Шелестом Невосполнимых Утрат
Кровью Ягненка
Слепым Глазом
Запахом Тлена
Яблоком и Веселящим Вином
Таинственным Замком и Одинокой Девой
Древом Смерти
Тьмой Подземелья
Гибелью Двух Братьев, Красного Петуха и Сына Сомнения
Лихорадкой, крадущейся, словно Вечный Змей
Покоем и Тихим Сном
О, сын мой!
Когда глаза откроются, возможно, будет поздно
…Врата в Никуда…
Внемли, сын мой, моей молитве!
В это мгновение…
— Не дописал. — Военег явно был озадачен. — Похоже, тут кровь. Слова обрываются пятном крови. Что скажешь, Асмунд Мудрейший?
— Приму твой эпитет, как долгожданное признание моих заслуг, — ответил палач, принимая бумагу. — Хоть ты и насмехаешься. Так. — Асмунд внимательно посмотрел на покойника, потом прочитал содержание письма. — Исходя из того, как сидит старик — видите, голова чуть запрокинута, — можно предположить, что у него носом пошла кровь. Кстати, по слухам, этим он страдал давно. И кровь на пергаменте оттуда же. Что произошло «в это мгновение», я… не берусь сказать. Да и само письмо для меня загадка. Ну… это что-то вроде послания или же предсказания. В целом текст, хоть и несколько абсурдный, вполне себе последователен. Только строка «Врата в Никуда» выпадает, по-моему…
— Не двинулся ли перед смертью старик умом? — насмешливо предположил Рагуйло.
— Все может быть, — ответил Военег. — Я вот думаю, о каком таком сыне здесь говорится? Ведь у старика никогда не было детей.
— Как долго я мечтал об этом дне! — сказал Военег, глядя на восточный мост, на фоне реки казавшийся таким хрупким. — Вот как пить дать, был бы старик жив, ни за что меня не пропустил бы!
— Несмотря на царское приглашение? — спросил Асмунд.
— Старик подтерся бы этим приглашением. — Военег развернул коня и посмотрел на палача с присущим только ему выражением серьезности, нахальства и плутовства. — Это у нас перед Бориской все трепещут, а воям, как говорит Кровопийца, похеру и князь собственный и всё остальное, кроме своего кошелька.
— И Трехликого! — прибавил кто-то из войска, столпившегося у ворот.
Князь задумался.
— Нет, навряд ли. Культ Трехликого сохранился лишь в Кремле, и то по неведомой прихоти Мечеслава. Все, хватит разглагольствовать. Едем!
Всю дорогу Военег крутился около новой пассии, которая оказалась скромной и застенчивой девушкой. Князь нарядил ее в дорожный костюм — легкая кольчуга, кожаные штаны и изящные сафьяновые сапожки. Усадил ее на молодого игривого коня чалой масти, — и не мог оторвать глаз, забрасывал девушку полевыми цветами и шутил. Нега отвечала ему кроткой и усталой улыбкой.
— Вот ведь мальчишка! — хмурились разбойники. — Ему бы в куклы с ней играть!
Но те, кто знал его получше, отвечали:
— Одно другому не мешает. Вот он наиграется с ней и отдаст нам на забаву, а ежели осерчает на девицу, то Асмунду. А уж ентот изверг котлет из нее наделает да нас накормит! Вы не глядите на него. Только дураки видят в нем барчонка.
Западный и северный края Воиградского княжества изобиловали холмами, большими и малыми. На склонах шумели дубравы. От Белой ответвлялось множество мелких речушек, извивавшихся по всему плоскогорью, точно стайка водяных ужей. Большинство сел, ко всеобщему удивлению, были давно заброшены, а церкви — сожжены.
Лишь однажды им повстречалось относительно крупное поселение — три десятка домов. Въехали туда в настороженном молчании. Здесь девушка спрыгнула с коня.
— Что такое, Нега? — спросил Военег. Он глянул на нее сверху вниз, точно коршун на мышку. Она невольно поежилась. Ей опять как будто приоткрылся занавес, обнаживший его дьявольскую сущность.
— Здесь я родилась, — сказала она с грустью. Князь также спешился, подошел к ней и положил ладони на ее плечи.
— Ума не приложу, что тут произошло? — спросил он.
Как он меняется! Сейчас голос его ласков и участлив.
— Что гадать? Осмотримся! Эй, ребятки! Обшарьте-ка дома! Не нравится мне это.
Через полчаса Семен доложил князю:
— Судя по всему, народ ушел отсюда намеренно: дворы пусты и нет ничего стоящего: ни топоров, ни вил, ни телег, ни даже белья, корыта, простой кружки — все забрано. А там за углом — блаженовкаi, и на нее стоит посмотреть.
Церковники всегда стремились строить большие и красочные храмы. И даже в этой глуши церквушка была сложена из мраморного камня, золоченые шпили украшали ее, на мозаичных окнах — сцены из святых книг. Все это было, а сейчас дом божий почернел от дыма, тонкие листы железа на шпилях покрылись пузырями и полопались, окна осыпались, двери и внутреннее убранство сгорело дотла.
На пустыре перед домом стояло несколько кривых, покосившихся столбов-виселиц.
— Неделя прошла, — сказал Тур, подъехав к висельникам, осмотрев их и понюхав, словно гончий пес. — А может, и меньше. Вон, еще воняют!
— Кто мог это сделать? — спросил Асмунд. — А? Никто не знает?
— Вам лучше знать, — ответила Нега.
Повешенные — семнадцать человек — были зрелыми мужчинами. Они уже сморщились, хотя соки еще сочились из высыхающих тел, пропитав жирным блеском одежды. Лица изъели птицы, которые и сейчас, недовольно каркая, кружились в небе.
— Это старейшины и панычи села, — прозвучал тихий голос Неги. Ведя за собой испуганно фыркающую лошадь, она подошла к покойникам. Вид у девушки был неважный — лицо побледнело, губы дрожали. — Я узнаю их. — Она смело прошла вдоль столбов. — Это — Ерш Бортник, он снабжал всех медом, добрый был дядька. А это Афрон, настоятель церкви, был самый толстый и жадный, а сейчас…
— Не надо, Нега, — проговорил Военег.
— Я всех их хорошо знала, — продолжала девушка, глядя на покойников глазами, полными слез. — Они были так добры со мной…
— Все, хватит. — Военег обнял ее, прикрыл ладонью глаза и увел подальше. — Всех снять и похоронить! — крикнул он, повернувшись вполоборота. — Так бывает, Нега.
— Меня зовут Добронега, — произнесла, остановившись, девушка. Военег взглянул на нее и снял руку с талии. Она была настолько загадочна и в то же время сильна… сильна, наверное, добродетелью. Сильна так, что он отступил, словно слуга перед царицей.
— Что ты со мной сделала, Добронега… — прошептал он, опустив глаза.
Багуны похоронили казненных, морща носы и ворча. На память о них вбили колышек с табличкой, на коей Асмунд искусным рутийским шрифтом (сколько же талантов оказалось у этого человека!) вывел их имена — Добронега подсказала и помогла.
Отправились далее шумящей, галдящей двухтысячной толпой, разъехавшейся так широко, что крайних было и не видать (они, кажется, охотились — до Семена доносились характерные азартные возгласы). Это плохо — строя нет, сплошной бардак, но бесполезно приучать багунов к порядку — любой такой командир рискует нарваться на неприятности.
Семен чуял опасность: где-то тут, в сопках, скрылся враг, может быть, и тот, кто учинил расправу над зажиточными крестьянами. Тут он, и следит, и следит…
Безбородый поделился опасениями с подначальными: Туром, Левашом, Одноглазым, Ляшкой; поговорил и с Рагуйло, и с Аскольдом, с Путятой — все были единодушны.
— Тут все ясно, — говорил Аскольд. — Простой люд знает о нас. Видят смерть свою за версту, паскуды! А церковники — те еще псы — кто сильней, тому и под хвост. Народ гудел, а они: «Придет Военег-батька, согнемся в поклоне и будем жить по-прежнему!». Вот их повесили!
— Думаешь, запугивают нас? — спросил Тур.
— В здешних местах всегда неспокойно было, — как обычно, лениво растягивая слова, говорил Семен. — Князь Андрей немало крови попил у крестьян, за что и поплатился. Он их взбудоражил, они и бесятся до сих пор: мол, зачем нам еще один Андрейка, лучше сразу обрежем ему яйца.
— Да! — сказал Леваш. — Андрейка, черт его дери! Подох, собачий сын, как баба дорожная, с хером во рту!
— Не болтай! — возразил Тур. — Его убили в бою. Топором, говорят, в загривок — и был таков!
— Иди ты, болван! Насильник он был, вот мужики его собственный хер ему же в глотку и запихнули!
— Как такое возможно, скажи на милость, брат Леваш? Он же князь, а не пьянь какая! До него и стрела просто так не долетит — дружина вмиг спины подставит. Зарубили его! Так обезобразили, что насилу узнали!
— Иди ты в жопу, пень замшелый!
— Щас в глаз получишь за такие слова! С кем так разговариваешь, скотина?!
И так далее…
С трудом оторвав Военега от его дражайшей спутницы, подле которой он крутился, словно жук у какашки, рассказали ему все, как на духу.
— На разведку бы, а то поляжем здесь, как зайцы, — буркнул Путята себе под нос.
— Да, давайте, — почесав затылок, сказал князь, желая поскорее отделаться от них. — Действуйте, хлопцы, не больно-то я вам нужен, уж не маленькие.
После обеда, когда солнце начало свой неуклонный путь на запад, все беспорядочное войско багунов вступило в Усть-Кедровскую равнину: покатые холмы, разнотравье, ветры — и ни единого дерева.
Впрочем, одно дерево им повстречалось. На голом каменистом взгорье, на обдуве, стояла тонкая чахлая осина. Ее заприметили издали, так как на ней чернели будто плоды — диковинное дело! А подъехав поближе — ахнули.
На всех ветвях висели дохлые вороны.
iБлаженовка — в простонародье: храм Триединой церкви.