В небе кружило воронье. Барх остановил коня. Навстречу, поднимая пыль, мчались трое всадников.
— Подождем, что скажут разведчики, — произнес он.
Разведчики спешились и опустились на одно колено.
— Говорите, — велел он.
— Повелитель, — тяжело дыша, сказал самый старший на вид, — там, внизу, на поле, мертвецы. Все оно усеяно мертвецами, повелитель. Их никак не меньше пяти сотен, повелитель. Пять сотен, повелитель, кулак.
— Кто они?
Разведчик бросил взгляд на Аюна.
— Не могу точно сказать, повелитель, — ответил он. — Похоже, там наши, повелитель. Адраги.
— Говори все что знаешь! — потребовал каган.
— Э-э… Нам… показалось, повелитель, — нерешительно протянул разведчик, но затем, набравшись смелости, выпалил: — Да простит меня Небесный, нам показалось, что там люди Аюна, повелитель.
Все взоры обратились к Аюну, который тут же побледнел. Он рванулся было вперед, но Барх схватил за поводья его коня.
— Не горячись, Аюн-гай, — сказал он. — Они могут ошибаться. — Он повернулся к разведчику. — Ты!
— Слушаю, повелитель!
— Заметил еще что-нибудь?
— Ничего, повелитель. Мы тщательно исследовали все вокруг и… Даже не знаю, как сказать…
— Скажи все, сынок, — со змеиной улыбкой проговорил Берюк. — Весь вздор, что переполняет твою пустую башку. Она и так слишком долго держится на твоих плечах, хе-хе-хе!
— Помолчи, Берюк, — осадил его Барх и обратился к разведчику: — Говори! Не бойся!
— Никаких следов боя, повелитель, — торопливо заговорил разведчик. — И мертвые, повелитель… Но лучше вам все увидеть самим. И я клянусь, повелитель, это нечто ужасное. А если это не так, уважаемый Берюк-гай, то я сам перережу себе горло.
Чем ближе они подъезжали к тому месту, тем отчетливей доносился странный запах — никто не мог подобрать подходящего сравнения.
Вороны летали над полем, и ни одна не осмеливалась опуститься. Что-то пугало их. Это мог быть и запах. Его нельзя было назвать отвратительным. Скорее он был удушающим, каким-то затхлым, пыльным. Он напоминал что-то древнее, всеми забытое.
Барх остановился.
— Возможно, там мы увидим нечто такое… — начал он и умолк, подбирая нужное слово, при этом как-то странно поглядывая на Сумрак, будто тот причинял ему неудобство. — В общем, кто тверд сердцем, может идти со мной.
Послышались смешки и бравурные возгласы.
— Вы зря так, — сказал Барх. — Посмотрите — если даже птицы боятся того, что там есть, что говорить о нас?
— Но ведь разведчики не испугались? — сказал кто-то.
— Это было час назад, — ответил Барх. — За это время могло многое измениться.
В поле и правда находились люди Аюна. Вместе с его сыном. Видимо, они спешили соединиться с основными силами. Аюн окаменел.
Все пять сотен были словно живые. Такие живые, что казалось, стоит лишь помахать рукой, как они обернутся и возрадуются долгожданной встрече. Смерть — откуда бы она ни пришла — настигла их в момент привала. Вожди совещались, воины отдыхали, стреноженные кони паслись, часовые с копьями скакали по периметру лагеря — один из них стоял прямо перед Бархом и хмуро смотрел, казалось, в глаза каждому.
Они умерли мгновенно, и, несмотря на всю их кажущуюся одушевленность, никто ни секунды не сомневался, что они пали жертвами каких-то демонических сил.
— Он и убил их… — пробормотал каган.
— Кто? — спросил Берюк.
— Неважно. Нам надо покинуть это место, сейчас же.
Кто-то бросил в толпу мертвых изваяний камешек. И в этот миг время словно остановилось. Барх смотрел на летящий камешек с ужасом.
Камешек попал в одного из сидящих на земле воинов — голова того слетела с плеч, врезалась в соседа…
Оба рассыпались в мельчайшую пыль. Пыль потекла по долине, окутывая рушащиеся фигуры.
— Все прочь! — заорал Барх. — Бегите, иначе нам смерть!
В мгновение ока воинство развернулось и ринулось назад. Смертоносный прах уже взлетел на высоту птичьего полета. Кто-то в страхе закричал: «Вороны падают! Вороны падают замертво!»
Кочевники в панике покидали проклятое место. Все, кроме Аюна. Обезумевший ван и отец с истошным воплем развернул коня и помчался навстречу своей смерти, и никто не подумал его остановить.
Таинственная гибель дружины Ариока, сына Аюна, выбила из колеи видавших виды кочевников. Воины были напуганы. Одни говорили, что Небеса разгневаны, и призывали принести обильные жертвы великому Туджеми, другие — самые смелые — осторожно уговаривали присоединиться к Талгату, который, как известно, чтил предков и придерживался традиций. Не то что новый хан со своим демоническим мечом.
Вечером, на закате, Барх построил воинов.
— Я приказываю, — сказал он, медленно шествуя вдоль рядов, — выйти тем, кто проявил сегодня трусость. Тех трусов, что хотели переметнуться к Талгату. Я хочу умертвить их, дабы после никто не думал о нем как о спасителе. Я так сказал.
Молчание.
— Повторю, — сказал он, возвысив голос. — Трусы подлежат немедленной казни. Я жду.
Кто-то приглушенно кашлянул. Никто не пошевелился. Барх подолгу всматривался в лица воинов. За ним следовал Берюк с факелом в руке.
— Отлично, — произнес Барх после мучительно долгой паузы.
Он остановился напротив рослого парня с черной, как смоль, бородой. Вынув Сумрак из ножен, он пронзил им бородача — воин глухо охнул, выкатил глаза и рухнул под ноги своему повелителю.
По рядам тут же прокатился ропот. Не обращая на это внимания, Барх с ледяным равнодушием рассек горло стоявшему рядом с бородачом пожилому воину, запомнившемуся только редкими гнилыми зубами. Кровь брызнула из горла. У следующего слетела голова, а сама жертва плавно завалилась назад — стоявшие там в немом изумлении подхватили его на руки, отворачиваясь от хлещущей крови.
Барх, уже занесший меч для очередного удара, остановился. Несколько человек вытолкнули из строя.
— Всего пять? Хорошо, я поверю. Берюк, убей их. Но в следующий раз я убью пятьдесят. Запомнили? Пятьдесят!
— Что с тобой, Унэг? — спросил Тумур.
Унэг оторвал немигающий взгляд от костра, на котором жарился, истекая жиром, крупный заяц.
— А что со мной?
— Не замечаешь?
— Что я должен замечать?
— Я скажу.
— Слушаю.
— В последнее время, — начал Тумур, вращая прут с зайцем, — ты ведешь себя несколько… странно. Ты молчишь…
— Что в этом удивительного? Я всегда молчу.
— Хе. Ты молчишь не так, как обычно. Нет, я неудачно выразился. Ты плохо спишь — кричишь во сне, мечешься. А днем все время ходишь сонный, ни на что не реагируешь. Медлителен, неповоротлив. Палаш твой, должно быть, уже заржавел в ножнах — ты не упражняешься, не уединяешься, как всегда бывало. Парни говорят, что Унэг, верно, болен. Может, влюблен? — натянуто улыбнулся Тумур, но, взглянув на своего друга, сидевшего напротив с каким-то одурманенным видом, осекся. — Скажи, что тебя беспокоит?
— Ничего меня не беспокоит, — ответил Унэг.
— Что за сны тебе снятся?
— Не помню.
Тумур наклонился к нему и спросил:
— А если честно?
Унэг призадумался, и было видно, что даже это дается ему с трудом.
— Не помню, — сказал он, вздохнув. — Не знаю. Ничего не могу тебе сказать, друг, хотя спасибо тебе за беспокойство. Может, я устал? Бывает так, что ты в какой-то момент чувствуешь, что все вокруг тебе надоедает и просто смертельно утомляет.
— Не знаю, — сказал Тумур, покачав головой. — Никогда такого со мной не было.
Подошел, пошатываясь, Берюк и грузно плюхнулся рядом. В руках его был бурдюк с вином.
— О чем вы, уважаемые? — икнув, спросил старый нукер. В свете костра ярко блестела его лысая голова, будто намазанная маслом. И, не дождавшись ответа, сказал, толкнув локтем Унэга. — О тебе разговор, да?
— Да, о нем, Берюк-гай, — сказал Тумур, недовольно косясь на незваного гостя.
— Молод ты, Тумур-гай, — перехватив его взгляд, с усмешкой произнес Берюк.
— Молод?
— Молод, молод… Кто для нас Унэг?
— Для нас? — переспросил Тумур. — Друг…
— Нет, — помахав перед собой рукой, словно отгоняя мух, прервал его Берюк. — Кто для нас, адрагов, Унэг? Не знаешь? А я — знаю! Знаю это давно, иначе непременно перерезал бы ему глотку, — я, знаешь ли, не люблю проигрывать. Унэг — это воин. С головы до ног, каждой частицей тела, каждой мыслью — воин. Идеал, к которому стремятся. Разве ты не видел, как смотрит на него молодежь? Если у кого спросишь: «Кто твой кумир?» — скажут: «О, это Унэг-гай»!
— Ты преувеличиваешь, уважаемый, — сказал Тумур, снимая с костра зайца.
— Ничего я не преувеличиваю! Нет! Ты видел, я убил сегодня пять человек. В наших рядах завелось пять трусов! Почему так? А потому что люди боятся. Боятся еще и потому, что видят в лицах друг друга неуверенность. Они задумываются, правы ли они, идя с мечом на братьев по крови. В поисках ответа они надеются на тех, на кого привыкли равняться — и что же? Увы, Унэг сам не свой. Это не его вина, ибо каждого может посетить хандра, и к тебе она когда-нибудь придет, дорогой Тумур-гай. Хандра всегда рядом с теми, кто много отдает сил чему-то одному.
— Ты пьян, Берюк-гай.
Но старый нукер не слушал Тумура. Вынув пробку и отхлебнув, он опять икнул, отбросил бурдюк и лег на спину.
— Помню многих ханов, — сказал он, глядя на звезды. — Наурбека и его брата Хучжина — отца Хайсы. Адраги, ведомые Наурбеком и Хучжином, погибшим еще совсем молодым (Хайсе, наверное, было лет десять, а мне и вовсе пять), покорили многих. Потом мы опять разошлись, так как собаки гхурры, плетя интриги, рассорили нас, развели в разные стороны. Наурбека убили на наших глазах предатели, продавшиеся гхуррам. Но Хайса не забыл этого. Хайса был истинным повелителем. Жестоким, но справедливым. И своим. Он пировал с воинами и не считал это зазорным. Габа был таким же. Славные были времена. Я помню, как спьяну мы боролись с Хайсой и с Габой. А потом пили вино на костях ублюдков гхурров. Да, мы им в основном проигрывали, ну и что? Но однажды мы победили — великий был день! А в чем ошибка Барха?
— Поосторожней со словами, уважаемый, — сказал Тумур, нахмурившись.
— Не перебивай! Я стар, я видел столько битв, сколько вам и не снилось! Пускай Барх убьет меня — не думаю, что он такой глупец! Он жесток до крайности, и… и все! Он наказал трусов, наказал — Небесный свидетель — справедливо. Но у него нет души — такой, какая была у Хайсы, у Габы! Он сидит в своем шатре и молчит… и пялится на свой меч, пялится так, будто хочет спросить у него совета.
— Помолчи, пожалуйста…
— Я не боюсь смерти, Тумур. Не знаю даже, чего я боюсь, но смерти — точно нет. Ты думаешь, от кого я пришел? Да от него, от повелителя.
— И он слушал тебя? — спросил Тумур. — Ты сказал ему все, что сейчас говорил нам?
— Да.
— И что он тебе ответил?
Берюк сел, выхватил заячью ногу у грызшего ее с отрешенным видом Унэга, понюхал и произнес:
— Он сказал довольно умные слова: «Великий хан должен славиться не пьянством, а победами». И добавил, что если бы его отец не выиграл ни одной битвы и не покорил бы ни одного народа, то его бы никто не знал, — между тем в Нижнеземье Хайсу знают именно как покорителя народов и создателя могучего Адрагского ханства, а не как хорошего парня. Предстоящая битва все поставит на свои места: «Покажу доблесть и выиграю — люди, несмотря на все мои недостатки, пойдут за мной; проиграю — умру».
— Что значит — умру?
— Это значит, что в случае проигрыша он не намерен жить. Он сам убьет себя. Таков его девиз: все или ничего.
Барх вел армию уже три дня, направляясь на юго-восток, все дальше от Крина, в глубь засушливой степи. Ехали быстро — Барх хотел первым достичь истока реки Баж и, расположившись в том богатом дичью краю, спокойно ожидать вестей от Алпака и Кадыра. По-прежнему находясь в полном неведении относительно планов Талгата, он не сомневался, что мятежный ван тоже готовится к схватке.
Битва могла произойти где угодно, однако искать врага в крайне неприветливой южной степи, в которой часто дули пыльные ветры и немилосердно жгло солнце, было неразумно. Многотысячной армии надлежало питаться, пить воду, и в этом смысле плоскогорье Баж, полное ручьев и мелких озер, подходило как нельзя лучше. Достигший его первым получал, кроме того, стратегическое преимущество — в холмистой местности легко можно было занять удобное и выигрышное положение относительно неприятеля.
Конечно, Талгат тоже понимал это, и шансов разместиться на плоскогорье первым у него было гораздо больше из-за близости родного улуса. В этом случае Барх рассчитывал на внезапность.
На четвертый день, когда до Бажа оставалось два дня пути, передовой отряд заметил на горизонте три точки. Подъехав поближе, они обнаружили три сильно обезображенные, высушенные солнцем головы, воткнутые на копья. На земле валялись остатки окровавленной рваной одежды, помятый колчан и нож. Серебряный нож с искусно отделанной рукоятью убийцы оставили преднамеренно, — Шайтан узнал его. Он принадлежал Кадыру.
Сделанное открытие расстроило Барха: судя по состоянию голов, Кадыр погиб не меньше недели назад, а значит, в плоскогорье их уже давно поджидают. На совете все сошлись во мнении, что столь вызывающее поведение Талгата говорит о его возросшей уверенности в своих силах. А уверенность ему может придать только поддержка всех южных ванов.
— Мы не знаем, — сказал Барх, — принадлежит ли одна из голов Алпаку. Я надеюсь, что нет — Алпак поехал к Шагуну кружным путем, через земли Аюна. Да-да, мы не будем ждать от него вестей, хотя, зная немного Алпака, я могу сказать, что он вряд ли так просто попался бы в их сети. У нас единственный выход — быстрота и решительность. Талгат хочет нас напугать — вот что значат эти три головы. Он думает, что я молод, трусоват, несдержан. Пусть так думает.
Ранним утром они двинулись в путь, повернув на восток, — Барх решил сделать крюк, перейти неглубокую реку и ударить по неприятелю с юга.
Ближе к вечеру войско кагана окружило каких-то людей, всего около тысячи человек. Их внешность — смуглые, почти черные, босые, в длинных халатах, в чалмах, — выдавала в них чужаков. Едва завидев кочевников, они повскакали с мест и в ужасе прижались друг к другу. Заинтересовавшись, Барх повернул к ним и въехал на коне прямо в толпу, рассыпавшуюся в панике.
Чужеземцы выглядели ужасно: болезненно худые, изможденные, грязные, запаршивевшие. Большую их часть составляли мужчины, несколько глубоких стариков лежали, раздетые по пояс, обнажив торчавшие ребра и вперив тусклые глаза в небо. Женщины, лица которых скрывались под полупрозрачным платком, нянчили жутко истощенных детей. Надо сказать, что самый вид этих ребятишек так поразил адрагов, что они поспешили удалиться, боясь подцепить какую-нибудь заразу. Один Барх остался равнодушен ко всему и, скривившись, вызвал к себе их вождя, которым оказался хромой, высокий и невероятно сморщенный старик.
— Кто вы такие? Откуда?
— Мы — бинчи, хозяин, — ответил старик с заметным акцентом. — Мы родом с далекого юга, из пустыни. Меня зовут Абдель, я к твоим услугам, хозяин.
— Пустынники? — спросил Барх.
— Так нас называют.
— Что вам здесь надо?
— Мира, хозяин. Мы хотим мира.
— Хм, мир надо заслужить.
— Согласен, хозяин, — с поклоном ответил Абдель.
— Рассказывай.
Абдель попросил разрешения сесть, сославшись на больные ноги, и, получив его, поведал свою безрадостную историю.
В пустыне поселилось зло — старик именовал его Черной птицей. Она появляется редко, но всюду распространяет смерть. Пыльные бури, после которых бесследно исчезает все живое; жуткие завывания, от которых в жилах стынет кровь; черный туман, холодный, как вода в самом глубоком колодце, — все это дела Черной птицы. Пустыня, и без того суровая, стала непригодной для жизни, ибо зло расползалось по земле все дальше на север в поисках новых жертв.
Тысячи и тысячи пустынников вынуждены были покинуть родной край. Всюду их встречали враждебно: хапиши забирали лучших в рабство, остальных прогоняли в самые неприветливые места, обрекая на верную смерть; деханы их попросту истребляли. Камыки и адраги тоже гнали бинчей, как прокаженных, и никто не думал о том, что когда-нибудь и их постигнет та же участь.
— Я знаю, — рассказывал Абдель, — что Черная птица уже облетела Великую Степь и вкусила в ней первые жертвы. Она возвестила о себе и в Двахире — самые умные поспешили переселиться в великий торговый город. Кадих опустел, а шухены частью осели среди вас, частью у гхурров и дженчей. Но все это зря — грядет великий хаос, народы перемешаются, сорвутся с места и войдут в Верхнеземье.
Барх выслушал старика внимательно. Затем, подумав, сказал:
— Я не буду гнать тебя отсюда, Абдель. Живи здесь, сколько тебе хочется. А теперь скажи мне, не встречал ли ты других наших соотечественников. Адрагов, понимаешь?
— Ох, хозяин, — вздрогнув, ответил Абдель. — Если вас интересуют те люди, что две недели назад пришли в холмы, где мы до этого худо-бедно жили, то…
— Что «то»? — поторопил его Барх.
— Хозяин! Нас было втрое больше. Талгат — так, кажется, звали их вождя — примчался ночью…
— Сколько их было? — прервал его Тумур.
— Много, хозяин, много!
— Больше нас?
Абдель съежился и испуганно захлопал глазами.
— Отвечай, собака! — гаркнул Берюк.
— Нет, вряд ли. — Старик, молитвенно сложив перед собой руки, отвечал глухо, вперив взгляд в землю, так как ясно почувствовал растущее раздражение окружавших его людей. — Может, столько же. Но они убивали нас просто ради забавы. Женщин, детей… устраивали на нас охоту…
— Иди прочь, падаль! — И Берюк прогнал старика, ударив того подошвой в висок.
Присутствовавшие на совещании проводили невеселыми взглядами согбенную, глубоко несчастную фигуру пустынника.