Засвистели стрелы, и несколько человек с криком упало с коней. Нападающие устроили засаду с умом: с севера на юг тянулся раскинувшийся на возвышенностях лес. Единственная просека проходила по дну узкой долины, меж двух крутых холмов с осыпавшимися склонами.
Но неорганизованность багунов сыграла им на руку. Все едут по дорогам, но Сечи закон не писан. Многие перли на своих закаленных конях сквозь заросли, надеясь подстрелить какую-нибудь живность.
Бой был короткий. Основная группа, состоявшая из гридей и отроков, закрывшись щитами, начала медленно наступать. Лучники, пристроившись меж щитов, слепо осыпали откосы стрелами, и оттуда с хриплым воплем уже свалилось два человека. То были крестьяне в стеганках, с топорами и самодельными луками.
Крестьяне — не воины. Хоть они и следили за передвижением Сечи, но как следует подготовиться к бою не смогли. Хольды, шарившие в лесу, услышав звуки битвы, тихо подкрались к увлекшимся перестрелкой повстанцам и ударили им в спины. Вскоре с вершин полетели мертвецы, и спустя десять минут вся дорога была усеяна грудой окровавленных тел — не меньше сотни.
Не прошло и получаса, как бой закончился.
Семен ходил мимо поверженных врагов. Бойцы расчищали путь, бросая тела павших в придорожные кусты. Он думал, что подтолкнуло этих мирных людей, веками живших на вспахиваемой и засеиваемой ими земле, дороживших этой землей, вросших в нее корнями, схватиться за оружие? А что толкнуло его самого избрать свой путь? В том-то и дело, что он никогда ничего не избирал. Таким его сделала судьба. Все, что он мог, — цепляться за жизнь. Отчаянно, бездумно пытаться уцелеть.
В последнее время Семен часто задумывался над этим. Почему человек поступает так, а не иначе? В данном случае ответ напрашивался сам собой — тирания княжича Андрея ожесточила крестьян. Они хорошо знали, что будет, когда придет Военег. Горько осознавать, что это он со своими сподвижниками разорит их дома и житницы, порежет скот, надругается над женщинами — так было всегда, сотни раз.
Безбородый не знал покоя, и это мучило его все сильнее.
Он вспомнил, когда вступил на этот тернистый путь самокопания и переосмысления своей жизни. Три года назад — именно тогда его хунда остановилась в местечке под названием Пал, в Приозерной равнине. В местном лесочке Семен, охотясь, набрел на имение кметя по имени Глеб.
Глеб был крепким, пышущим здоровьем мужиком, хозяйственным и правильным во всех отношениях: красавица-жена, восемь детей, да и дом… Здоровенную ладную избу, хозяйственные постройки и все вокруг Глеб сделал своими руками. Искусно и добротно.
Хозяин приветливо встретил гостя, разговорился с ним, не скривился и не замялся, узнав, кто он такой и чем занимается, пригласил войти, угостил хлебом-солью — бескорыстно, от всего сердца, чему Семен немало подивился. Потом водил его по двору, рассказывал, как и что делал, упомянув о хитростях и секретах: как рубил избу, как ставил крышу, и про окошки, и крыльцо, и про качели для ребятни.
Семен удивлялся безмерно. Вечером Глеб собрал всю семью, достал из шкафчика завернутую в тряпицу толстую книгу и принялся важно читать. Торжественный и напыщенный тон хозяина, его чрезмерная серьезность и самодовольство быстро утомили Семена. Спотыкающееся, но при этом напевное чтение Глеба вызвало у него улыбку, он собрался было откланяться, как услышал нечто до боли знакомое…
Семен знал эту историю, он слышал эти слова из других уст. Хозяин читал, водя пальцем по строкам, покашливая в кулак и поглаживая бороду, а Безбородый слушал, словно завороженный. Когда Глеб на секунду умолк, переворачивая страницу, Семен, к немалому удивлению всех присутствующих, продолжил текст, причем слово в слово, по памяти — он отличался поразительной памятью.
— Ты читал эту книгу? — спросил Глеб.
— Я не умею читать. Мне рассказывал ееМирт…
— …из Суна, — дополнил хозяин. — Так написано на первой странице…
— Я знал его.
— Прости, чего?
— Я знал его, — повторил Семен. — Мы сидели вместе в Порче, в каменоломнях. Он был чудной старик, слепой, болявый, но такой… смешной. Мы подшучивали над ним. Но Мирт не обижался и рассказывал по вечерам свои истории. Весь лагерь слушал как завороженный. Месяцев пять — всего ничего, — а потом он умер. Один из стражников забил его палкой до смерти просто потому, что он сильно кашлял, надоел, видишь ли… Спустя три дня того стражника столкнули со скалы в карьер — так ему, собаке, и надо.
— Мирт из Суна, ученый человек, сидел с ворами и убийцами в тюрьме? Ох, прости меня, я не хотел…
— Если ты думаешь, что тюрьма только для тех, кто ворует, то ты сильно ошибаешься. Тюрьма для всех, кто мешает сильным мира сего. Для меня и, может статься, для тебя, хозяин.
Этот день глубоко врезался в память Семена. Мудрец Мирт, дорогой его сердцу человек, с тех пор прочно ассоциировался с домом Глеба. Вечерами Семен все чаще вспоминал и кметя, и старого друга, и… что-то надломилось в его душе.
Буй Синий — маленький, худющий хольд с узким обветренным лицом, на котором красовались пышнейшие усы и борода, подошел к Семену, ведя за собой пленника.
— Во! Козленка, самого горластого, привел к тебе, командир. — Он подтолкнул мускулистого парня: незапоминающееся лицо, рубаха разорвана, волосатая грудь расцарапана, руки связаны за спиной. Однако в глубоко посаженных глазах, глядевших исподлобья, по-волчьи, читались ум и дерзость. — Их вожак, не иначе. Ты бы видел, как он пынал своих — зверюга! И мы его арканом, собаку! Еле свалили — брыкался, аки конь норовистый! У-ух, дурик куелдый! — с этими словами Буй отвесил парню подзатыльник, — правда, ему для этого пришлось подпрыгнуть. — Ну, а тыперь тебе Асмунд яйца-то так скрутить, шшо будыш верешшат, аки баба на сносях!
— Не трогайте его, — приказал Семен. — Пока. Возьмем хлопца с собой, там посмотрим.
— Оставим лободырю етого на вкусное! Ето хорошо! Ух, позабавимся! Ужо я тыбе раскаленный прут пряаамо в…
— Уйди, Синий, будь добр, а то у меня голова уже от тебя заболела.
— Хорошо! Иди, хер бородатый, ха-ха!
Парень взглянул на Безбородого с нескрываемой ненавистью.
— Не надо так на меня глядеть, — сказал Семен. — Это наводит на меня скуку.
На закате Сечь добралась до перекрестка двух больших дорог. Тут был поселок, который так и звался: Перекресток. Разбойничья рать, среди которых походили на добрых воинов только мечники Путяты, составлявшие личную гвардию князя, с воплями и гиканьем вынырнула из подлеска, распугав местных жителей.
Поселок Перекресток славился далеко за пределами Воиграда. Постоялых дворов, таверн и забегаловок тут было так много, что воинство Военега могло без труда разместиться здесь целиком.
Первым делом Военег строжайше приказал никого не трогать и не обижать. Затем спросил, где лучше всего им остановиться. Ответил Ляшко:
— Лучше всего у Татианы.
— Почему? — спросил князь, чем ввел гридя в ступор. Ему на помощь пришел Семен:
— Там чисто, уютно, блюда вкусные и вино неразбавленное. Но хозяйка, сиречь Татиана, маленько ворчлива…
— Трудный человек, да, — согласился Тур. — За словом в карман не лезет. Прямо скажу — скверная баба.
— Очень интересно. Хорошо, остановимся у скверной бабы.
Постоялый двор «У Татианы» ничем особенным не отличался: двухэтажный терем, баня, конюшня, колодец — все в традиционном вересском стиле.
Хозяйка — дородная женщина с квадратным некрасивым лицом, на котором хмуро поблескивали глазки-булавки, — неторопливо отчитывала понурого мужика-холопа, вытирая руки полотенцем. Гостей Татиана смерила жестким взглядом.
— Здравствуй, хозяюшка! — приторно начал Военег, но Татиана оборвала его:
— Здесь тебе не царские хоромы. Лебезить будешь перед Мечеславом, княже.
— Никогда ни перед кем не лебезил, уважаемая. — С лица Военега так и не сошла улыбка.
— Говори напрямик, чего надо тебе и твоим колобродям!
Военег спрыгнул с коня и подошел к хозяйке. Их взгляды скрестились.
— Остра! — сказал Военег. — Остра, тетя! Меня предупреждали. Будь по-твоему, скажу как положено: пусти, женщина, переночевать и хлеб-соль вкусить!
— Пущу…
— Спасибо на добром слове.
— Но если посмеешь…
— Не посмею, матушка. Не посмею. Откуда ты меня знаешь?
— Я все знаю, милок.
— Ты что, ведьма?
— Не обязательно быть ведьмой, чтобы понять, кто перед тобой стоит. Вы еще в поле ехали, а ребятня наша уже засекла вас: «Князь Военег едет, мать! Военег, со своими душегубами!»
— Ну зачем же сразу душегубами?
— А то нет? Кто в Лосином урочище намедни ребят порешил?
— Так это в порядке защиты, хозяюшка! Мы их не трогали. Видят боги, в вашем краю мы никого не трогали. Пока.
Вечером, наскоро поужинав, Военег решил посмотреть, как устроилось войско. Едва выйдя за ворота, князь увидел пленника, коего хольды приковали к забору, точно корову. Цепи толщиной с руку охватывали запястья, лодыжки и пристегивались к хомуту, такому широкому, что несчастный вынужден был вытягивать шею, словно цапля.
— Это что такое? — возмущенно спросил князь. — Посмотрите, как он выглядит? Я что, приказывал его замучить до смерти? Кому его отдали?
— Синему, — ответили ему.
— Синему десять плетей. Парня накормить, привести в порядок, и… у меня есть идея.
Спустя час пленник стоял перед Военегом. Князь лениво цедил квас, закусывая сухарями с изюмом.
— Вижу, румянец на щеках заиграл, — сказал Военег, оглядев пленника. — Скажи свое имя, хлопец.
Парень промолчал.
— Не хочешь говорить. А ведь я тебе ничего плохого не сделал. Ты первый начал. Зачем на меня напал?
Тишина. Военег стукнул кулаком по столу.
— Давай не будем, а? Отвечай, как тебя зовут!
— Скажи, — примирительно попросил Тур, хлопнув его по спине. — Что ты как бобыня! Али мы не люди? Никак уроды? Поговорим, хлопче!
— Матвей я, — насупившись, проговорил пленник.
— Вот так-то лучше. А я князь Военег. А это мои слуги подколенные: Тур-Гуляка, Леваш-Ветрогон…
Тут все прыснули со смеху.
— Асмунд — ученый человек, — продолжал князь. — Почетный магистр Слеплинского университета… Что смеетесь? Это правда, между прочим. Далее Семен Безбородый, Рагуйло-Собачник… а где твои гончие, Рагуйло? Только сейчас заметил. Где они?
— Так они в Сосне остались. Под присмотром Луки. Чего я их буду таскать за собой? Они так, для забавы. Не для похода.
— Вон оно как… Хорошо, пойдем дальше. Вот тот киселяй — Путька-Курощуп.
— Ну, зачем вы так, Военег Всеволодович. Никакой я не курощуп. Я Путята, мастер-мечник.
— Ладно-ладно. Вот Рагуйлин брат, Аскольд Еропыч, а этот, кто громче всех смеется, — Ляшко-Ерпыль. Но вот что я хотел узнать. Ты и вправду своим ополчением верховодил?
— Правда, — сухо ответил Матвей.
— Кем был в жизни?
— Кузнецом. Подмастерьем.
— Хорошо. Мечом владеешь?
— Владею.
— Проси чего хочешь.
Матвей поднял голову и грозно выпалил:
— Свободы!
— Ух ты какой! Хорошо. Я отпущу тебя, но с условием. Рагуйло!
— Слушаю, князь!
— Как там твой кровник поживает?
— Кровник? Он же его убьет.
— А тебе-то что?
— Ничего…
— Побьешься за свободу-то, а, Матвей? — насмешливо спросил князь.
— А ты, князь Военег, слово сдержишь?
Военег на мгновение вспыхнул, но тут же успокоился.
— Сдержу. Все слышали?
Бой решили устроить на холме, подальше от поселка. Рядом рос березняк, внизу тек ручей. Уже смеркалось. «Тут и раньше устраивались кулачные бои, а может, что и похлеще», подумал Безбородый, глядя на голый пятак, венчающий холм, словно плешь — голову старика. Толпа собралась немалая — несколько сотен.
Пока все галдели, бойцы вышли в круг. Военег стоял, скрестив руки на груди, и поглядывал на Рагуйло, за чьей спиной находился косо ухмыляющийся Аскольд. Сам Рагуйло, видно, осознавший, какую глупость совершил там, в башне, был бледен и растерян. Военег — двуличный и непредсказуемый человек. Он мог проигнорировать дерзкое и оскорбительное отношение к себе, примером чему могла послужить Татианина сварливость, мог превратиться в ласкового любовника. Мог превратиться в жестокого зверя. В любом случае Рагуйло обречен, как и его кровник. Князь ненавидел намеки и двусмысленности, был мнителен и злопамятен. И вообще, Собачник никогда не нравился ему. Если честно, Рагуйло мало кому нравился.
«Как подохнет, прикажу прикончить собак, — сказал Семену Военег вчера. — Ненавижу собак. Рагуйло падет, и его место займет Аскольд, — если кто и должен быть куном, то только старший брат. И еще Аскольд послушен и не так умен. Что думаешь, Семен?»
Безбородый пожал плечами.
Один монах однажды спросил: «Как ты можешь покровительствовать воплощению окаянного Карла?» Тогда Семен рассмеялся. А сейчас… Что он чувствовал по отношению к нему? Много лет назад он принял испуганного, отчаявшегося юношу в свои ряды. Парень грезил о мести. Сегодня Военег и правда превращался в мировое пугало, которым являлся последний треарийский император. Но Семен не мог осудить князя, потому что чувствовал, что и его руки в крови. Как отмыться от этого? Уйти? Сбежать? Куда-нибудь подальше, в горы.
Однажды возникнув, эта мысль плотно засела в голове Безбородого.
Матвея вооружили мечом и хлипким деревянным щитом, Хаир Каменная Башка вышел с молотом. Глядя на них, Семен поразился коварству Военега: Матвею, ослабленному кандалами и побоями, нипочем не устоять против злобного великана и его жуткого молота. Было в этом некое ребячество. Если подумать, Военег так и остался мальчишкой, наделенным огромной властью.
Схватка началась, и внимание Семена сразу же приковал Хаир. Кажется, гигант растерялся. Есть такой тип воинов, лучше всего чувствующих себя в жаркой сечи, когда не хватает воздуха и врагов тьма — и они так и норовят впиться в тебя зубами. Но, столкнувшись с одним-единственным неприятелем лицом к лицу, долго думают. В этот момент их легче всего убить. Хаир был именно таков — тугодум, но что можно ожидать от безмозглого горца? К сожалению, Матвей осторожничал, напрасно разглядывая противника, — его пробить можно разве что копьем, но только не мечом, к тому же коротким. Кроме того, подмастерье был изрядно напуган.
Так они и кружили, буравя друг друга кинжальными взглядами, а толпа ревела.
— Ну что ты стоишь, Башка? Убей его!
— Да с такой кувалдой супротив мечника — тьфу! Раз плюнуть!
— Раскручивай булаву, дурак! Она у тебя вона какая здоровая — етому прыщу от нее ни за что не укрыться.
— Точно! Не булава — смерть!
— Смотри, нас не задень!
Парень, закрываясь щитом так, что были видны лишь глаза, напрягся, аж вспотел. «Думает, дурак, — злился Семен. — Пробуй же!»
— Да бей же, скотина безмозглая! — яростно крикнул Военег Хаиру. — Где твоя непобедимость, идиот?
И Хаир, заорав, взмахнул молотом — по широкой дуге, сверху вниз, наискосок. Матвей, издав нечто вроде стона, успел отпрыгнуть, но молот все же задел его щит, чиркнув, как показалось Семену, по самому краю. И этого хватило: две срединных доски согнулись внутрь, сломав Матвею руку. Парень закричал, глаза округлились от нестерпимой боли. Он упал на спину, ударившись головой и раскинув руки, — меч отлетел в сторону. Хаир, желая побыстрей добить врага, обрушил молот на противника, но Матвей неожиданно прытко откатился. Молот с глухим стуком ткнулся в сырую землю.
Матвей лег неудачно — подмял под себя сломанную руку со щитом. Он с большим трудом поднялся на колени и, посматривая на Хаира, принялся судорожно расстегивать ремни на злосчастном щите. Перелом был серьезный — торчала кость. Великан усмехнулся. Дело было сделано. Один удар, и несчастный, пальцы которого с каждым мигом двигались медленнее, умрет. Горец оперся о молот и посмотрел на завозившегося противника; так, видимо, смотрит кошка на пойманную мышку. И в этот момент Семен понял, что со смертью Матвея умрет и Хаир, и Рагуйло. Вот так, пара неосторожных слов способна довести импульсивного князя до умопомрачительной паранойи. Военег, обладая богатым воображением, попросту домыслил и многократно преувеличил опасность, исходившую от алмаркского куна, и гибель крестьянина, которого сам и приговорил, вызовет якобы праведный гнев. «Самодур», — подумал Безбородый с горечью.
Матвей избавился от щита и, прижав раненую руку к животу, подполз к мечу. Взял его. Хаир хмыкнул в ответ на вызывающий взгляд противника, поплевал на ладони, схватился за молот, размахнулся и…
То, что произошло дальше, шокировало бывалых разбойников. Пока Хаир поднимал свое тяжелое оружие, Матвей подбросил меч, поймал его и, словно копье, метнул во врага.
Толпа ахнула и смолкла. Меч вошел в горло великана — тот выронил молот, захрипел, вцепился в меч, вытащил его; следом хлынула пульсирующая, пузырящаяся кровь, залившая голую массивную грудь. Горец со всего маху рухнул оземь.
Тишина стояла такая, что слышно было жужжание комаров. Первым заговорил Военег, и князь волновался — никто не ожидал такого исхода поединка.
— Как, оказывается, просто убить человека. — Он резко обернулся к Рагуйло. — Это тебе урок, мой милый. Что полагается собаке, посмевшей укусить хозяина?
На собачника было больно смотреть. Он смертельно побледнел.
— Я не… — пробормотал алмарк. — Ты не понял, князь…
— Ответь на вопрос!
— Смерть, — прошептал он.
Военег довольно кивнул.
— «Не бывает слабых противников, бывают глупость и высокомерие», — так говорил Профета Павсемский. В который раз убеждаюсь в его правоте.
Князь подошел к победителю — Матвей присел на одно колено, с трудом удерживаясь в сознании, рубаха пропиталась кровью. Минуту князь молча смотрел на него непроницаемым взглядом, затем кликнул палача.
— Вылечишь его, — бросил он и удалился.
— Понял, — сказал ему вслед Асмунд с какой-то тоской в голосе.
Близилась полночь. По корчме разносился дразнящий запах жаркого. Татиана, ворча, возилась на кухне, окуренной сизым дымом очага. Большой зал освещался десятком свечей, прикрепленных к деревянному колесу — оно висело на цепях так низко, что казалось, вот-вот упадет. Где-то на краю поселка слышались крики — Рагуйло выяснял отношения с братом. Военег уединился с Добронегой, а в корчме уже второй час сидели все те же лица.
Семен, прислонившись к стене и закинув ноги на лавку, задумчиво разглядывал люстру-колесо. Тур скучал, облокотившись о стол и подперев голову. Путята, вцепившись рукой в пустую кружку, дремал, согнувшись в три погибели. Его сотоварищ, дружинник Мал — дюжий краснолицый свирепый детина с густой курчавой бородой и крупными мозолистыми руками — хмурился. Леваш сосредоточенно срезал кинжалом тонкие лоскутки мяса с жареной бараньей косточки. Пять минут назад пришел Асмунд и сейчас жадно ел, слизывая жир с пальцев и вытирая рот полотенцем.
— У тебя всегда такой аппетит опосля твоих опытов? — поинтересовался Тур. — Надеюсь, парнишка хотя бы ходить сможет?
— Под себя, — хихикнул Леваш, но шутка не удалась, никто не засмеялся.
— Ты на что намекаешь? — угрожающе спросил Тура палач.
— Я спрашиваю, как там Матвейка-то?
— Жить будет, — деловито ответил Асмунд. — Перелом, конечно, сложный, но все обойдется. Срастется.
— Это хорошо, — проговорил Тур и умолк.
— Скажи, — спросил Леваш палача, — ты и правда лекарь ученый?
— Ученый, и еще какой! Я был учеником самого Айи Карнатулийского!
— Немало трупов, наверное, препарировал, — буркнул Тур.
— «Препарировал», — передразнил палач. — И откуда ты, неуч, такие слова знаешь?
— Знаю, — с ироничной серьезностью ответил Тур. — Ибо я тоже ученый лекарь, был учеником Хомы Криволапого, оксинского костоправа, читал ученые книги и…
— Ломал кости, — закончил Асмунд. — Приветствую тебя, коллега! Может, вместе как-нибудь…
— Нет, ни в коем случае! — отрезал Тур, встрепенувшись.
— Ну как знаешь…
Помолчали. Мал пожал плечами и, сказав обиженным тоном: «Спать пойду, ешкин кот», — грузно потопал прочь.
— Семен, — обратился к Безбородому Асмунд, закончив есть, — ты читал записку Вышеслава?
— Читал, — лениво отозвался тот.
— Что думаешь?
— Думаю, Древо Смерти мы уже повстречали.
Асмунд задумчиво кивнул.
— Откуда он взял все это? — сказал он. — Не помрачился ли его разум под старость?
— Нет, не помрачился, — сказал Семен, рассерженно почесав небритый подбородок. — Послание или… предсказание — серьезная штука. Тут замешаны боги.
— Вот и я так подумал. Записка не выходит у меня из головы ни на минуту. Надобно бы в Воиграде заглянуть в библиотеку, может, что найду.
— Время покажет, — рассудил Семен.
— Покажет, только что? Что оно нам покажет? Восход солнца над пашнею или чуму?
— От смерти все равно не убежишь.
— Мудрый ты человек, Семен. В твоих простых словах живет истина.
— Спасибо на добром слове, Асмунд Казимирыч.
Тут их беседа прервалась. В помещение ввалился Аскольд, возбужденный, с разбитой губы стекала кровь. Он решительно прошел внутрь и, не садясь, залпом выпил чарку с вином; хлопнул ею о стол, отчего Путята проснулся, поводил осоловелыми глазами по сторонам, поежился и снова заснул.
— Сбежал, гад! — сказал Аскольд и сел.
— Сбежал… — тупо повторил Леваш.
— Сбежал. Хотел всех поднять на князя, стервец. Но я ему не дал. Хлопцы приняли мою сторону, все, за исключением какой-то сотни предателей — в основном горцев (и чего он с ними снюхался?). Умчались, предатели, восвояси, как только запахло жареным. Пусть. Они теперь изгои, витяги, чтоб их. Асмунд!
— Что такое, дорогой?
— Отправил бы голубей в Сосну, на равнины и в Хутор, пусть знают про него. Пусть знают, что Рагуйло-Собачник низложен.
Полночь. Татиана заснула в кухне, сидя на стульчике, крестом сложив руки на груди. Половина свечей прогорела, и корчму окутал мягкий сумрак.
Военег проснулся с отчетливым и не проходящим чувством потери. Чувством, напомнившим ему о раннем-раннем детстве, о матери — она уходит, а он плачет и тянет к ней ручки. Мама возвращается, что-то ласково шепчет, целует его, но потом все-таки уходит, уходит ненадолго, по надобности, но он-то этого не понимает. Ему кажется, что мама бросает его, и ему невдомек, что мама — царица…
— Раскис, — прошептал князь. — Ох, раскис…
Рядом спала Нега, закутавшись в одеяло с головой. Накануне вечером, после известных событий, он вернулся злой, страсти кипели в нем, и им нужен был выход — неконтролируемое желание, часто оборачивавшееся худом.
Военег обнял девушку и прижал так, что она охнула. В тот миг он ни за что не принял бы отказа, и, скорей всего, эта ночь закончилась бы побоями и очередным разочарованием, но Нега в который раз удивила князя.
Он взял ее — безропотную — страстно, разрушающе страстно и, только успокоившись, понял, что она, несмотря на первую боль, словно заглянула ему в душу. Этой ночью Нега была вином, что вкусил князь, весенним, терпким, веселящим, но приносящим покой и отдохновение.
Военег откинул одеяло и поцеловал девушку в обнаженное плечо, отчего она чуть вздрогнула и сладко потянулась.
— Спи, — прошептал он, укутав ее, и совсем тихо добавил: — Я люблю тебя.
Одевшись, князь вышел во двор, пинком разбудил конюха, спавшего на сене у входа в конюшню, и велел седлать коня. Перепуганный конюх поспешил исполнить приказ, вывел коня и сопроводил князя до ворот.
Было еще темно, едва-едва разожглась заря. По земле хлопьями стлался густой туман, лаяла собака, тихо стучал молот — кузнец непривычно рано встал за наковальню. По-прежнему не понимая, что он делает, князь поехал на запад.
С полей несло прохладой, на кустах в роще справа блестела капельками росы паутина. Военег миновал рощицу и, свернув по дороге на север, увидел движущееся навстречу конное воинство — оранжевый свет утра ярко разлился по сверкающим латам, вскинутые вверх копья, точно корабельные сосны, щиты с гербами, шелковые попоны… «Дубичи», — с замиранием сердца подумал князь.
Впереди ехал толстый, хмурый человек, внешне ничем не отличавшийся от остальных, но Военег узнал его. Спрыгнув с коня, князь нерешительно двинулся навстречу. Толстяк прищурился, поднял правую руку, остановился и тоже сошел с коня — дружина, словно тень, замерла на месте.
Они встали друг против друга в двух шагах.
— Ну, здравствуй, что ли, братец, — сказал толстяк. — Давно не виделись…
На глаза Военега против воли наворачивались слезы.
— Здравствуй, Борис, — сдавленно произнес он и протянул руку…
Борис как будто замялся, но потом, порывисто вцепившись в ладонь брата, притянул его к себе.
Братья крепко обнялись.