Холодным туманным утром, в самом конце первого осеннего месяца хмуреня, в 879 году от воцарения императора Адриана Великого, пригородным крестьянам — тем немногим, что поднялись спозаранку с целью насобирать грибов либо порыбачить, — довелось узреть поистине устрашающее и угнетающее зрелище.
Густой клочковатый туман незаметно сползал в низины и овраги. Веющее прохладой солнце поднималось все выше, золотя прямыми, как копья, лучами приунывшие деревья, серебря темную гладь Крина и открывая горизонт, почерневший от несметного количества людей.
То была неоднократно воспетая в песнях и былинах разбойничья рать Междуречья — вся та ее часть, что признала над собой верховенство дубичского князя-изгнанника Военега.
Был там и Лют Кровопийца, и бравый Редедя, и Нежата — толстяк и выпивоха. И Рогволод Хитрый — стервец тот еще. И Мелех Драчун, не признающий никого над собой, но следующий за Военегом, по его словам: «Согласно договору». И Верпя Слепой — самая, пожалуй, одиозная фигура у разбойников: жестокий, кровожадный, но и вправду слепой (болтают, глаза ему выколол лично Тут Эйк). И Чом Болтун, и Боняк-горец, и Янка Свирепая (а как же без бабы-то!), и престарелый Феодор Хруст, бывший когда-то священником в самой Пронте и основавший в незапамятные времена легендарную столицу всех междуреченских багунов: Хутор Абаряха. Этот самый Абарях — зажиточный хуторянин — был повешен по приказу Феодора сразу же по прибытии в то знаменательное место, так понравившееся Хрусту, но по непредсказуемому капризу судьбы хутор так и остался Абаряховым.
Все это войско окружило Воиград и принялось немедленно жечь, насиловать и убивать. Уже к вечеру того злосчастного дня берега Крина были усеяны горами изувеченных трупов, а тракт в Иссены вмиг наполнился беженцами. Халупы бедняков горели. По раскисшим от многочисленных копыт и телег пригородным дорогам бегали поруганные женщины, судорожно прикрывавшиеся порванными лохмотьями, и дети, служившие мишенями для гуляк-хольдов. Разбойники стреляли в них, мечущихся в страхе меж пожарищ, из арбалетов, луков, подсекали кнутами, волочили по земле, потрошили, вешали.
Кремль был взят в плотное кольцо — за это отвечали объединенные дружины Волка и Путяты. Внутрь никого не впускали и не выпускали. Всех жителей Черного Воиграда — бедных и не совсем — согнали на главную городскую площадь. Дробуш, Лют и Аскольд оповестили собравшихся, что власть поменялась.
— Отныне, — холодно изрек Дробуш, — ваш князь — Военег.
Множество рук грубо схватили Искру. Она находилась в полуобморочном состоянии и не понимала, куда ее ведут. «Что с Мечеславом?» — эта единственная мысль назойливо крутилась в голове.
Девушку волокли, словно мешок с овсом, ноги не слушались, не успевали, заплетались. Ее бросили на пахнущий навозом пол, покрытый прелой соломой. Заскрипела дверь, загремел засов, и ключ с оглушительным лязгом повернулся в навесном замке.
«Вот и все, — подумала она обреченно. — Вот так все закончилось. Вот что за участь ты уготовил мне, батюшка. Млада погибла от рук степняков, на чужбине, а я… а я… тоже, на чужбине».
Искра лежала свернувшись, дрожа. Она смертельно боялась. За себя, за возлюбленного, такого несчастного, горемычного. Она боялась так, что не решалась открыть глаза, — ей казалось, что вокруг висят искалеченные пытками багунов люди и с немым укором смотрят на нее.
Ее заперли в конюшне. В денниках тихо пофыркивали кони. Девушку немного успокоило их присутствие, и она в конце концов забылась тревожным мучительным сном.
Сон, приснившийся ей в те предутренние часы, был сбивчивым, изменчивым. Но она запомнила его. Она видела Девятко. Он лежал в грязной тесной землянке… даже не в землянке, а в норе, на шкурах. Рядом, прямо на полу, сидела старая взлохмаченная женщина, облаченная в нечто, с трудом напоминающее одежду: лоскутки необработанной кожи, грубо сшитые еще зелеными стеблями. В руках женщина-дикарка держала подобие глиняной кружки или неправильной формы чашу, и поила «дядьку» остро пахнущим отваром из трав.
«Как хорошо. — Искра проснулась, почувствовав, как солнечные лучи коснулись ее закрытых глаз. — Как хорошо. Он жив. Он все-таки спасся».
Кажется, она сомкнула веки всего на миг. Мучительно долго текли часы. Никто за ней не приходил, а она ждала, ждала, когда же решится ее участь.
Наконец она не выдержала и поднялась, смахивая прилипшую к платью солому. Прихрамывая, подошла к двери и приникла к щели. Двор был пуст.
Посередине стоял окровавленный пень с воткнутым в него топором. Один вид этого пня вызвал у девушки новый прилив страха. Она попятилась и забилась в самый дальний и темный угол.
И пока Искра сидела, дрожа в ожидании своей участи, рисуя невероятные картины страданий, коим предстоит выпасть на ее долю, во дворе раздались голоса.
Лют Кровопийца сидел на ступенях, ведущих во дворец, постукивая посохом по сапогу, поеживаясь от пронзительного ветра, и, чуть склонив голову набок, смотрел на затянутое светло-серой пеленой небо, словно спрашивая у него, что ожидает дальше?
— Нет, ребята, — произнес он равнодушно. — Либо вы с нами, либо…
— Либо что? — раздраженно спросил Горыня. Его лицо пылало ярким румянцем. Княжич был, во-первых, немного пьян, во-вторых, жутко зол, и эти два обстоятельства разжигали в его душе небывалый огонь.
— Либо вы умрете, — пожав плечами, ответил Лют. — Умрете, ребятки, хоть, видят боги, вы мне нравитесь, особливо вон тот здоровяк со шрамом, что скалит мне зубы за твоей спиной. И тот, молчун. Не из степняков, нет? А мне всегда хотелось посмотреть, какие они. Из нашего ль теста слеплены, а? Че скажешь, молчун? Не хошь говорить, да? Ну ладно. А мы могли б… э-э-э… как там? Стакнуться, что ль?
— Освободите сестру, — потребовал Горыня.
Лют покосился на него и хитро усмехнулся.
— Этого, — протянул он, — не могем. Не могем, братишка, не могем. Никак. Уж больно-то Военег-батька осерчал на ее.
— За что?
Лют снова взглянул на Горыню.
— Да за шо? Знамо дело, за шо. За коварно умерщвленного братца яво, вот за шо. За шо ж еще-то?
— И что, вы хотите сказать, что она…
— Подговорила любовничка сваво убить Бориса, точно, — спокойно закончил за него Лют. — Это ж ясно. Сам-то Мечеслав разве мог? Да он, как мои други балакают, и двух слов связать не могет. Хе-хе. Подговорила девка его, и баста. Девка-то мудра, шо сам Военег. Дескать, пусти Борьке-то кровь. Дескать, Военег-то только того и ждет. Он-де тебе только спасибо скажет. Во-во.
— Бред.
— Подбирай слова, добр молодец. Зелен еще, чтоб старику-то грубить. Во-во. А, братцы?
Гриди Люта заулыбались, самодовольно закивали головами, с толикой презрения поглядывая на побледневшего венежского княжича.
— Зелен? — начал он, но тут его оборвал Злоба.
— Княже, — пробасил он, — отойдем, поговорим?
— Ну чего тебе? — набросился на него Горыня, после того как десятник довольно грубо отвел его в сторону.
— Не кипятись, — сказал Злоба. — Грубостью ты ничего не выгадаешь. Проиграна схватка эта. Ничего уж не попишешь. Хитростью надо. Мечеслав главу свою по глупости аль еще почему на плаху уже положил. Казнит его Военег, да и верно это — разве можно простить убийцу брата? По безумству он иль как, но бугунам этого не объяснишь. Видал, как глаза их горят? Так что плюнем на него, бедолагу, и будем выручать Искорку. Но, княже, хитростью. Давай к самому, что с этим холопом разговаривать.
— Так в том и дело, что он меня не пускает, этот холоп. Военег — князь, видите ли, никого не желает слушать!
— Я могу поговорить с Буяной, — неожиданно предложил Черный Зуб. — Она вхожа к Добронеге, а Искра с Добронегой, насколько я знаю, дружила.
— Что на баб надеяться?! — взорвался Горыня. — Вы тут умничаете, а сестра, может быть, висит где-нибудь в той же башне, на цепях, а эти грязные ублюдки лапают ее, а то чего и похуже! Пусти меня, Злоба, я решаю, как быть.
— Нет-нет! — Злоба схватил княжича за руку. — Видишь, как смотрят они? Эти ребята шутить не любят. Попали мы в переделку, это уж точно. И надобно бы нам выбираться из нее по уму, а не по горячке. Да и ты, княже, ты маленько поддал, и не вовремя. Зная тебя, скажу, как на духу: накличешь беду ты на свою голову. Не дури! Не можем же мы и тебя выручать.
— Отойди, говорю, — прорычал Горыня. Черный Зуб, внимательно посмотрев на княжича, положил руку на плечо Злобе.
— Пусть идет.
— Но… — растерянно проговорил великан.
— Он выбрал свою судьбу.
И Горыня, оттолкнув гиганта, решительно направился к Люту.
— Эй, эй! — закричал старый кун, завидев приближающего к нему княжича. — Ты чего это? Ну-ка не дури! Ох, ребятки, приготовьтесь-ка. А то…
Горыня вынул меч. Вслед ему полетел перепуганный возглас Злобы:
— Эй! Да ты что, княже?! Оставь…
Преградивший путь Горыне рыжий парень в обшитом металлическими пластинами кафтане хотел было что-то произнести, для чего уже разинул рот, но выдал лишь сдавленный хрип. Горыня вонзил ему в живот меч по самую рукоять. Оттолкнул его, и тот упал, громко ударившись рыжей башкой о брусчатку. Лют, явно испуганный, поднялся и попятился к закрытым дверям. Гриди, никак не ожидавшие такого поворота событий, растерялись и ошалело воззрились на метнувшегося с мечом наперевес к старому куну венежанина. Злоба с криком «не надо!» дернулся вперед, но, почувствовав укол копья в бок, остановился. С двух сторон его, а также Зуба, окружили разбойники. Тем временем Горыня уже занес меч, намереваясь разрубить им Кровопийцу, но в этот момент ему в бедро воткнулась стрела, потом вторая — в плечо. Горыня вскрикнул, выронил меч, и мигом пришедший в себя Лют пнул княжича в живот, проворно забежал ему за спину и приставил к горлу кинжал.
— Ну что, собачий сын, — прошипел Лют ему прямо в ухо. — Думал справиться с нами? Думал прирезать старика, а потом и Военега? А вы что стоите, придурки?! Не по вашей ли вине я чуть было не угодил в преисподнюю? В клетку их, паршивцев, в клетку всех! Ну же!
Несколько человек разом подскочили к Горыне и, отвесив пару тумаков, связали ему за спиной руки.
— И этих не забудьте. — Лют, деловито прохаживаясь взад-вперед вдоль дверей, указал на венежских десятников. — Сегодня все умрут, и девка их умрет, но прежде-то отдам ее на забаву хольдам. Ох, отдам, не будь я Лют Кровопийца. Вяжите, вяжите, что стоите?
Но Злобу и Черного Зуба обступили люди другого куна. И впереди них стоял Семен с луком в руке.
— Кто тебе, старому козлу, дал право здесь командовать? — спросил он.
— Ах ты… — начал было Лют, но тут внезапно осекся и, оглядевшись вокруг — повсюду были Семеновы багуны, — натянуто улыбнулся. — Так ведь сам-то дал мне полную свободу. Дескать, делай что хошь, старина Лют. Надеюсь на твою мудрость. Во-во!
— Как я не люблю таких вот как ты, — сказал Семен. — Не говорил тебе ничего Военег, не ври. Лучше иди отсюда — и своих мясников забери.
— Не надо, Семен, не надо так со мной. Горыня-то вон, одного моего хлопца зарубил. Так чаво ж ты его защищаешь? Чаво тут выступаешь? Браты крови требуют, и тебе, мой дорогой, с ними не совладать.
— Я понимаю. Горыня обрек себя. Так запри его в клетку. А слуг его разоружи и оставь под присмотром — они пока ни в чем не провинились. Но — запомни, Лют, — никто здесь не посмеет тронуть ни Мечеслава, ни Горыню. Никто. Только сам Военег может отдать приказ. И нечего мне намекать на Хруста, Янку и прочих. Плевал я на них. Ты знаешь, старый. Ты знаешь меня.
Лют, кряхтя и недовольно косясь на венежских десятников, удалился восвояси. За ним повели ослабевшего и, казалось, уже смирившегося со своей участью Горыню.
— Вот, значит, как, — проговорил Злоба, провожая его глазами.
Семен резко обернулся и посмотрел на великана.
— Идите, — бросил он. — Идите, не высовывайтесь. До поры.
В тронной зале стояла широкая лавка, на которой лежало накрытое белой тканью тело Бориса. Вокруг расположились молодые люди в черных траурных одеждах и молились, следуя наставлениям Ольгерда, взиравшего на них строго и мрачно. Неслышно подошел Военег и остановился за спиной волхва. Склонил голову. Обряд продолжался еще минут десять, и Военег за все это время не проронил ни слова, не пошевелился, не поднял головы.
Наконец Ольгерд вздохнул и обернулся к князю.
— Сколочена ль домовина? — спросил он, вздернув бровь. — Сложен ли погребальный костер?
— Все готово, — ответил Военег.
— Хорошо. Вечером, на закате, разожжем священный огонь. Проводим царя дубичского с почетом, по обычаю предков.
— Да.
— Хочешь проститься с братом один? — с нажимом поинтересовался волхв.
— Да.
— Хорошо. Но потом, будь добр, удели мне пару минут.
Военег кивнул.
Все ушли, а он стоял и молчал. Он не мог уйти. Не мог, потому что должен был… покаяться.
— Прости, — выдавил из себя Военег. И в этот момент он сломался. Слова потекли сами собой, и он не мог остановиться. — Я виноват. Я всегда был виноват. Всю жизнь я… не знаю, как и сказать. И я не уверен, совсем не уверен, нужно ли мне это. — Он грустно покачал головой и, немного погодя, продолжил: — Когда мне исполнилось, кажется, двенадцать лет, меня привели к женщине. «Она научит тебя искусству любви», — сказали мне и оставили с ней наедине. Ее звали Лада, и ей было что-то около тридцати. Она была красива. Лада, жрица любви. Признаюсь, я никогда не видел ее одетой. Ни разу! И ее нагое тело всегда нравилось мне… нет, от ее наготы буквально захватывало дух. Я проводил с ней целые дни, в маленьком домике в саду, подобном тому, в котором ты… провел последние свои часы. Лада была очень ласкова, очень нежна, и… и она безумно любила трахаться. Она боготворила мужское тело, особенно… Черт, даже сейчас я стыжусь сказать это. Она брала его в руки и говорила с ним, молилась ему. Чудачка. Потом я расстался с ней на год, а когда вернулся, Лада — та самая скромная, нежная Лада — рассмеялась мне в глаза. Я хорошо запомнил ее слова: «Все, мальчик, тебе я больше не нужна». Ничего оскорбительного, простые слова, и — проклятье! — мудрые ведь слова. Лада… она была ангелом во плоти.
Военег умолк и вроде бы собрался уходить, но, сделав шаг, остановился.
— Я убил ее, — сказал он, глядя на лежащее перед ним тело родного брата так, словно он был живой. — У меня был с собой короткий меч, подаренный мне, кстати, тобой, и я сразу же после тех слов вспорол ей живот. Я будто обезумел, понимаешь? Я залил ее… их кровью весь домик. А опомнившись, сжег… домик.
Военег снова умолк и на этот раз долго, очень долго молчал. Наконец, глубоко вздохнув, совсем тихо произнес:
— Она была беременна.
У выхода из тронного зала путь ему преградил волхв.
— Погоди, — сурово произнес он. — Не спеши. Скажи-ка мне вот что. Достаточно ли ты храбр, чтобы выслушать меня? Или, подтвердив все глупые байки, что плетут про тебя, отмахнешься, прикажешь повесить?
Военег ответил не сразу. Он глядел волхву в глаза, и Ольгерду показалось, что князь тщательно обдумывает ответ.
— Что ты хочешь узнать, мудрец? — Последнее слово прозвучало как издевка. — Что брат мой умер по моей вине? Да, это так. Достаточно ли я храбр, по-твоему? Я не раз пользовался услугами Эразма из Рории, воспользовался и сейчас. Не морщь лоб, это имя тебе ничего не скажет. Эразм — колдун, и очень хороший, не чета тебе, мудрец. А теперь иди. Но, пока я добрый, дам тебе совет. Завтра, вместе с прахом Бориса, убирайся отсюда, и поскорее. И знай — я скоро буду в Дубиче. Надеюсь, ты понимаешь?
И Военег ушел, оставив потрясенного Ольгерда обдумывать эти слова.
Андрей уже давно услышал шаги, но упрямо продолжал читать, не видя текста, не вникая в смысл написанного. Он хотел продлить это чувство — чувство свободы, уюта, уединенности. Продлить до конца.
— Здравствуй, Андрей Мечеславович.
— Хм. Ты, верно, хотел сказать: «Попался, калека! Твоя смерть пришла».
— Ты мне льстишь, царевич. — Военег поискал глазами стул и, обнаружив его в дальнем углу библиотеки, пожал плечами, садясь на край стола. — Но, как я думаю, еще чуть-чуть, и она — то есть смерть — по праву уступит мне свое место.
— Венец мечтаний, — буркнул Андрей, закрыв книгу.
— Ничего подобного. Что хорошего в этом? Вечно собирать души усопших. Вечно бродить по белу свету, всегда делая одно и то же. Это проклятие. Не завидую смерти.
— Зачем пришел? Пофилософствовать?
— Чуешь запах? Это горит твой город. Мои псы жгут предместья Воиграда и беснуются оттого, что так мало выпивки в этих краях и так мало женщин, так мало всего. «Здесь нечем поживиться», — кричат они.
— Не трать силы понапрасну, говори прямо, чего тебе надо? Что-то не чувствую я себя такой уж важной персоной, достойной внимания самого Военега. Много ли людей удостоились душевной беседы с «Великим» перед тем, как вложить свою голову в петлю? А?
— Что мне в тебе нравится, царевич, так это твоя выдержка. Не знаю, каково быть калекой, но думаю, мысль о смерти как об избавительнице от страданий не раз посещала тебя, а, Андрей Мечеславович? Поэтому ты так нахально себя ведешь?
Андрей поморщился, выпрямляя спину.
— Кто там у тебя? — поинтересовался он, посмотрев на слегка приоткрытую дверь. — Псы?
Военег беззаботно улыбнулся.
— Всего лишь слуги. Эй, там! Вина!
Андрей хмуро уставился на чарку, наполненную солнечным напитком.
— Что тебе надо? — повторил он свой вопрос.
— Не будешь пить? — удивился Военег и отодвинул свою чарку в сторону. — Хорошо, и я не буду. Итак, признаюсь тебе честно: я, увы, коварен. Я не подарю тебе смерть. Ты будешь жить, царевич. Я так хочу.
Андрей криво ухмыльнулся.
— Я хочу, — продолжал Военег, — чтобы ты стал моим наместником в Воиграде.
— Так я и знал.
Военег наклонился к Андрею, схватил его за кончик бороды, повернул к себе, посмотрел в глаза. Но, не выдержав спокойного, ничего не выражавшего взгляда калеки, отпустил, отодвинулся, сделав вид, что прислушивается к шуму во дворе.
— Вот, слышишь? — сказал он. — Кра́ду строят. Домовину. Высокую, в человеческий рост. Как и положено царю. Вечером будут похороны. С обрядами, погребальными песнями. А перед этим смерть примет твой отец. Смерть позорную, ужасную. И после будет брошен на съедение собакам. Как куча потрохов.
— Зачем ты мне это говоришь? Хочешь за живое задеть?
— Я прикажу просто отрубить ему голову и похоронить с честью.
— Торгуешься? Когда-то и я так делал. Точно так же морочил людям головы и всегда выигрывал.
— И что?
— Подумай. Свой путь я прошел, и ты хорошо знаешь какой. А тебе еще предстоит его пройти. Ты поймешь.
— Это значит, ты отказываешься? И тебе не жалко отца?
— Жалко. Однако ты недалек, Военег. Ведь ты брал с меня пример? Ты знаешь, кем я был, что совершил. Ты уверен, что хорошо изучил все мои ошибки? Все промахи? Эх, ты…
Военег нахмурился.
— Не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. Очень не люблю. И все-таки я предлагаю тебе власть, могу предложить и… жену. Как тебе Искра? Неплоха! Все-таки за тебя она должна была выйти, не так ли?
Андрей помолчал, обдумывая ответ, потом сказал:
— Мой ответ — нет. И когда-нибудь ты узнаешь почему, Военег. Я люблю своего отца, но нет. Это все.
— Так любишь, что обрекаешь его на погибель? На позор? На бесславие? Принято. Теперь скажу я. Ты не умрешь, ибо я уготовил тебе, Андрей Мечеславович, особую участь. Ты станешь моим шутом. Интересно, да? Мрачный унылый калека в роли скомороха!
Дверь с жалобным стоном отворилась, и в конюшню вошли двое: один — приземистый лысый крепыш в синем кафтане, покрытом пятнами ржавчины; другой — долговязый субъект, зябко кутающийся в просторный серый плащ.
— Че жмешься к стене, красотка? — усмехнулся крепыш. — Вставай, авось не тронем. Идем. Время пришло. Ну давай, давай. Пошевеливайся. Шустрей.
Искра поднялась, но ноги не слушались, подкашивались; руки тряслись, как в лихорадке; горло стиснуло ожидание неминуемой беды.
— Во, как очи горят, — сказал крепыш, безжалостно разглядывая девушку. — И большие, как два золотых пятака.
Он схватил княжну за руку и вытолкнул наружу, нагло хлопнув ее по заду.
Близился вечер. Солнце, бледно-желтое на свинцовом небе, нависло над башней Блажена, будто призрак. В воздухе явственно ощущался запах гари. Пень с топором так и стоял на том же месте, окровавленный, одиноко мрачнея среди жухлой листвы и увядшей травы.
За казармами, у Боярского дома, на пустыре у куста дикого ракитника возвышалась гора трупов. Искра, еще не увидев этого ужасного зрелища, уже все поняла: карканье ворон, слетевшихся на пиршество, после преследовало ее весь день. Ноги отказывались идти, и сопровождавшим ее хольдам пришлось практически нести княжну.
Крепыш бросил камень в стаю черных птиц, облепивших мертвецов, и они с недовольным шумом разлетелись.
— Смотри, красотка! — Крепыш больно схватил девушку за скулы и заставил посмотреть на убитых. — Видишь? Нравится? Да ты что, плачешь? Ну не надо, дитя мое…
— Хватит дурить, Ларь, — рявкнул долговязый и, грубо встряхнув Искру, поволок ее дальше.
Она не верила своим глазам. В куче находились такие живые, такие близкие ей люди: кухарка, слуги, юные дружинники Олега… и Авксент. Милый толстячок Авксент — голый, грудь и живот превратились в кровавое месиво, выкатившийся, висевший на одной жиле глаз жадно клевала ворона, поглядывая на людей.
Искре трудно было дышать, воздуха отчаянно не хватало.
Потом они прошли через пустующую площадь у дворца, где горделиво возвышалось большое деревянное сооружение: сложенные штабелями бревна конусом сходились у венчавшего их гроба — готовый погребальный костер царя Бориса, что запылает на закате, почти ночью, превращая в прах уготованное ему тело. Смешанные чувства вызвал он у Искры: и стыд, и злость, но все это перекрывал страх.
Страх, сдавивший ей грудь тяжким грузом.
У храма толпился разношерстный народ: вездесущие багуны, молчаливые робкие горожане, угрюмые дружинники предателя Дробуша. На месте спиленных сосен теперь красовалась виселица — на длинной перекладине болталось десять человек, в основном священнослужителей, а также молодой воевода Олег.
Прямо перед виселицей стояли две грубо и наспех сколоченные клетки. К ним и подвели Искру.
— Горыня, Мечеслав… — только и успела вымолвить она, увидев двух узников — избитых, раненых, одетых в рваное рубище, закованных в цепи, — и на миг потеряла сознание.
Крепыш по имени Ларь отвесил ей пощечину — девушка вскрикнула, схватилась за прутья клетки и медленно сползла на землю. Она больше не могла, это было выше ее сил. Горыня высунул закованные в цепи руки и прижал ее к решетке.
— Держись, сестра, — прошептал он. — Не плачь, будь сильной. Держись.
Мечеслав рвался к ней, что-то говорил, она не слышала. Окружавшие ее люди слились в одно сплошное грязное пятно, издающее мерзкие гавкающие звуки. Изредка ей открывался клочок печального осеннего неба, в которое всовывались уродливо вытянутые морды, скалящие в дикой усмешке кривые гнилые зубы.
Но вот она очнулась, едва почувствовав тепло любимого человека, почувствовав его запах, — терпкий, единственный на свете запах, который не перебила вонь немытого тела и измочаленных лохмотьев.
Мечеслав сидел на коленях и прижимал к груди Искру.
— Тебя выпустили и сняли цепи, — проговорила она, слабо улыбаясь, гладя его по щетинистой щеке, притронувшись к заплывшему посиневшему глазу.
— Мы должны идти, — глухо сказал он. — Нас зовут, не знаю куда. Мы должны идти.
Искра поразилась, рассмотрев возлюбленного — он выглядел дико уставшим, словно этот день бесконечных побоев, угроз, насмешек продолжался уже целую вечность.
— Что с нами будет? — спросила она.
— Теперь уже неважно. Обними меня покрепче.
И они, прижавшись друг к другу, побрели сквозь громыхающий, оглушающий слепой неприязнью строй. Вслед им неслись крепко проперченные оскорбления, тычки, плевки. Но в тот миг они остались одни в этом мире, одни в бушующем море.
Одни.
Они держались вместе до конца, их пальцы не желали разъединяться, пока множество цепких рук не оттащило девушку от бывшего царя Воиграда.
На небольшой, расчищенной от толпы площадке перед входом в храм должна была состояться классическая дубичская казнь — побиение кнутом; согласно распространенному мнению — самая позорная смерть, применяемая для воров и насильников. Казненные подобным образом не подлежали захоронению — их тела выбрасывались на помойку. На съедение собакам и стервятникам.
Данную весть во всеуслышание объявил сам Военег — сидя на коне, сверкая вычищенными до блеска доспехами. Весть приняли громом оваций, в котором потонул горестный крик Искры, мечущейся, точно обезумевшая кошка, меж с трудом сдерживавших ее стражников.
Они хотели поставить Мечеслава на колени, но он не повиновался, невозмутимо глядя на Военега. Но его заставили это сделать, ударив сапогом в пах. Толпа разом затихла.
Мечеслав задыхался, отчаянно хватая ртом воздух, прижав одну руку к животу, другой упершись в землю.
Первый удар коротким толстым дубичским кнутом, который предварительно вымачивали в течение суток, звонко, слишком звонко щелкнул — Мечеслав вскрикнул, выгнул спину и упал на живот.
Искра содрогнулась, но не смогла отвести глаз.
Второй, третий, четвертый. Удары градом, со всех сторон, посыпались на Мечеслава, неподвижно лежавшего на земле. Лохмотья разорвались, обнажив множество глубоких окровавленных полос.
— Нет-нет-нет… — шептала застывшая, окаменевшая Искра, и ее очи — два золотых пятака — блестели от дрожавших на ресницах слез.
Военег поднял руку. Палачи остановились.
— Все? — недоуменно спросил он. — Уже?
Но Мечеслав с великим трудом поднялся и с вызовом взглянул на Военега. Тот дал знак. Стоявший справа от Мечеслава взмахнул кнутом, но жертва неожиданно перехватила его — ремень змеей обернулся вокруг руки, — дернул на себя и вырвал кнут из рук опешившего палача.
Дальнейшие события происходили очень быстро: на Мечеслава сразу обрушилось три или четыре удара — один из них попал по лицу, — но князь, казалось, не обратил на это никакого внимания. Мечеслав размахнулся и хлестнул находившегося перед ним — то был Коснята. Сбив взревевшего от боли парня плечом, Мечеслав рванулся вперед, к Военегу, уже натянувшему в испуге поводья, но тут сразу с десяток багунов набросились на взбунтовавшегося воиградского царя и принялись остервенело его избивать.
У Искры опять подкосились ноги, и она чуть не упала, — стражники поддержали ее. Кто-то сзади с криком: «Смотри, шлюха!» — влепил ей затрещину. С ужасом глядя на пыль, клубившуюся вокруг сбившихся в тесную кучу разбойников, убивавших ее возлюбленного, девушка преисполнилась уверенностью, что он уже мертв.
— Верую!!! — внезапно раздался истошный крик, и в толпу избивавших Мечеслава врезался… Клеарх. Багуны в недоумении расступились. — Верую в бога, во Творца… — Клеарх, растрепанный, заплаканный, помог подняться Мечеславу на ноги. — Помолимся, друг. Помолимся и примем смерть с богом в сердце. — Голос Клеарха сильно дрожал. — Вместе… повторяйте со мной, это поможет вам…
Мечеслав уже ничего не видел — все лицо его превратилось в один большой распухший синяк.
— Да… — выдавил он с кровью, судорожно держась за монаха.
— Повторяйте за мной: верую…
— Верую.
— В бога…
— В бога.
— Да кончайте же с ними! — воскликнул Военег. — Проклятье! Это уже смешно выглядит! Что за лицедейство? Еще мученичества не хватало! Убейте их!
— В Творца неба и земли, единого в трех воплощениях… — Оба, прижавшись, сцепившись, сели на колени. Палачи с удвоенной яростью продолжали осыпать обоих ударами. — Даруй же мне мир в душе, во всякий час поддержи и наставь меня, обрати к себе сердца врагов наших. Избавь от сетей ловчих и слов мятежных. Крылом своим осени и защити. Утверди в вере истинной. Благословен ты, Господь мой, Заступник и Избавитель. Только истинно уверовавший в милость твою всеблагую откроет в себе три святых облика твоих. И не убоится более стрелы, пущенной из чащи лесной, и язвы, ходящей во мраке…
Избиение все продолжалось, а приговоренные к смерти никак не умирали, хотя сил молиться у них больше не было. Только лежали, все так же прижавшись друг к другу и вздрагивали от нескончаемых ударов.
Искра лишилась чувств, и стражники, увлеченные зрелищем, бросили ее на землю.
Конец этому безумству положил Тур. Совершенно неожиданно для всех он, шепча под нос ругательства, спрыгнул с коня, обнажил меч и, фыркнув на палачей, вмиг отпрянувших, подошел к Мечеславу.
— Брат, я помогу. Помогу тебе, брат, — сказал он и, вложив меч в его руку, помог уже почти мертвому человеку заколоть себя. — Умри как воин, брат, — добавил он и, с сомнением взглянув на Клеарха, зарубил и его.
Затем встал, сунул клинок обратно в ножны, сурово посмотрел на Военега, плюнул в его сторону и ушел.
И Военег, посмотрев вслед Туру, недовольно расталкивавшему стоявших у него на пути, притихших, вспомнил слова Андрея. Вспомнил и тотчас же понял, как сильно ошибся.
Мелкий-мелкий дождь висел в воздухе, словно снег. Он пришел с резко нахмурившимся небом, и следом торопливо явились сумерки. Но, несмотря на холодную, слякотную погоду, Воиград шумел, жил, перерождаясь в нечто, может быть, более уродливое по сравнению с тем, что было. Хотя… как знать? Те, кто помнил Блажена, могли бы поспорить.
Багуны, дубичские сановники, дружинники предателя Дробуша теперь переключили все внимание на предстоящее сожжение царя Бориса и последующие поминки, что должны были состояться в большом тронном зале. Кстати, Военег распорядился убрать оттуда трон и поставить на его место орлиный из малого тронного.
Команда из пяти человек под предводительством крепыша Ларя суетливо, скрытно, во тьме, закапывала тела Мечеслава и Клеарха за кремлевской стеной, в глухом безлюдном месте.
Сам Военег, а по сути — Великий князь Дубича, Воиграда и Нижней Аларии, первый вересский владыка за полторы тысячи лет, простерший свою власть на столь огромную территорию, сидел в своей комнате в скверном настроении. Неподалеку тихо-тихо плакала Добронега. Военег прекрасно понимал ее. Он хорошо знал все упреки, что она могла бы ему высказать (хотя она ни за что бы ни осмелилась), и терзался от этого еще сильнее.
Он понял. Понял после поступка Тура, что всеми его действиями руководила трусость. Он боялся за свою жизнь, будучи окруженным людьми без веры, без совести и чести. Поэтому он отдал им на растерзание Мечеслава, монахов, прочих — чтобы утолить их голод. Поэтому предложил Андрею стать наместником в Воиграде, ибо хотел задобрить воиградцев. Поэтому не разрешил убивать Горыню и Искру — потому что не знал, что собой представляет Волчий Стан, но понимал, что народ, долгие годы воюющий с жестокими степняками, может оказаться весьма грозным и неудобным врагом.
Вот, оказывается, как. Он — Военег — трус. Даже в отношениях с Добронегой он страшился повторить ту безумную свою выходку. Ему постоянно мерещилась Лада. Видя обнаженную Негу, он вспоминал… Ладу.
Боже! Как легко быть изгоем, парией, разбойником! Как легко, ведомым мыслью о мести, о власти, славе, идти по трупам к намеченной цели — и как трудно удержаться на вершине, сохранить рассудок, свой прославленный холодный разум!
Военег сидел, охваченный приступом страха, а Нега плакала, никак не решаясь спросить: «Почему? За что?».
Искра очнулась все в той же конюшне и в первый момент подумала, что все произошедшее у храма ей приснилось, но потом…
Как больно. Впервые ей отчаянно захотелось умереть. И, преисполнившись решимостью, девушка попыталась встать и сделать это — любой ценой, хоть как-нибудь, но тут поняла, что связана по рукам и ногам.
— Проклятый! — закричала она в темноту. — Ты и это предусмотрел?! Ты и это предусмотрел… Будь ты проклят! Будь ты проклят во веки веков! Да иссохнет твое тело, да поразит тебя тяжкое безумие! Проклят! Ты не проживешь и года, нечестивец! Я призываю Небеса в свидетели! Чтоб ты сдох, мерзавец! Проклят, проклят, проклят!!!
Она умолкла и долго лежала — безмолвно, отрешенно. Время превратилось в бесконечность; в мыслях пестрой круговертью проносились последние месяцы: прощание со Светлогором; Сивояр-колдун, умевший превращаться в сову; Шагра, песочный человек и рассыпающийся на его руках младенец; битва с мертвецами и таинственный крик последнего. С бородой веером. Что за запах он имел в виду?
Вспомнился ей и Девятко, и встретившийся на пути вестник. Жуткие сны о заброшенном городе и владыке его Тысячеликом. А потом была любовь, первая ночь, боль и кровь. И последняя ночь, такая волшебная, неземная…
И смерть возлюбленного.
Потихоньку воспоминания угасли. Искра стала замерзать. Дождь усилился, и сквозь дробный стук капель по кровле она услышала треск горящих бревен. Ей показалось, что жар погребального костра дохнул ей в лицо.
Они пришли очень тихо, Искра ждала их.
— Вы? — проговорила она, не открывая глаз. — Убьете меня сейчас, во дворе? Для этого пень? Мне все равно. Давайте, собаки, рубите голову, будьте вы прокляты…
Шипели факелы. Гости переминались с ноги на ногу.
— Так много на одну? Трусы…
Кто-то ласково погладил ее по волосам. Мягкая женская ладонь. Знакомая. Искра открыла глаза и увидела перед собой… Буяну.
Служанка быстро зажала ей рот.
— Молчи, — сказала она. — Ничего не говори. Гуннар, развяжи ее.
Черный Зуб, все такой же невозмутимый, перерезал путы кинжалом, после чего тихо и незаметно вышел из сарая.
— Переодевайся. — Буяна бросила Искре в ноги тюк с одеждой, сапоги и ее короткий меч в ножнах. Но княжна медлила, глядя непонимающими глазами на служанку. — Только не заставляй себя упрашивать. Знаю, что ты хочешь сказать, — не хочу жить и все такое. Забудь. Одевайся поскорее, а по дороге поешь. У меня в котомке хлеб с ветчиной и фляга с вином.
— Ты думаешь, мы сможем? — слабо спросила Искра.
— Сможем, — ответила Буяна, помогая ей одеться. — И в этом нам поможет Семен. Безбородый. Ты ведь знаешь его? Тот самый.
— Можно ли ему доверять?
— Не знаю, но у нас нет выхода.
На улице стояли Черный Зуб, Чурбак и Семен.
— А… — раскрыла рот Искра.
— Больше никого, — перебила ее служанка. — Злоба, Гудим, Лещ и остальные решили остаться.
— Волк предложил нам службу в его полку, — добавил Чурбак. — Посулил золотые горы, вот и… Я уговаривал здоровяка, но он отказался. Сказал, что не хочет бросать на произвол судьбы Горыню.
— Ерунда, — сказал Семен. — Служа у Волка, он ничем Горыне не поможет. Скорее всего, Горыню продадут в рабство.
— Неужели… — запинаясь, спросила Искра. — Неужели его не спасти?
— Нет, — сурово сказала Буяна. — Его хорошо охраняют, и он закован в цепи. Придется его оставить.
— Не отчаивайся… государыня, — ободрил Семен. — Если у нас все получится и нам удастся смыться, то мы можем надеяться на удачу и в освобождении твоего брата. Если, конечно, мои догадки насчет рабства верны. Багуны очень расхлябаны и плохо следят за пленниками, особенно в Междуречье.
— Хорошо, — глухо сказала Искра и сжала рукоять меча, словно он мог дать ей надежду. — Я верю вам. Не пора ли идти?
— Пора, — сказал Чурбак, но тут Семен жестом остановил его.
— Кто-то идет, — сказал он, вглядываясь во тьму и потихоньку вынимая меч из ножен.
— Один, — проговорил Черный Зуб.
— Опустите мечи, ребята, — послышался голос. — Это я, Тур.
— Чего тебе надо? — настороженно спросил Семен.
Показалась крупная фигура, освещенная заревом погребального костра.
— Я с вами, ребята.
Семен, Чурбак и Черный Зуб продолжали держать мечи. Тур грустно посмотрел на выставленные вперед клинки и вздохнул:
— Семен. Ты мой друг, и я не брошу тебя. Куда ты, туда и я. Я знаю о твоей мечте, не думай, что я такой уж дурак. Сколько попили вина… Позволь пойти с тобой.
— Раз ты знаешь о моей мечте, — досадливо сказал Семен, — то нам тем более не по пути. Ты — гридь, Тур. Воин, солдат. Твоя стихия — война.
— Не мели чепуху. Все это можно сказать и о тебе. Ты — солдат, собирающийся стать крестьянином, построить дом и выращивать хлеб. Я — солдат, и моим новым полем боя станет охота. Ты будешь махать тяпкой, а я буду пить пиво и хватать за жопы… хм, простите. Заживем. И потом. Мне нет пути назад. Думаю, Военег не простит мне моего сегодняшнего поступка. Искра, — внезапно обратился он к княжне. — Ты была без сознания… Это я убил Мечеслава, вернее, помог ему убить себя, и того парня убил… как его… я…
— Из сострадания, — приобняв девушку, сказала Буяна. — Он прервал их мучения. Сам. Никто его не просил. Я видела.
— Прости, госпожа, — повесив голову, сказал Тур.
— Из сострадания… — повторила княжна.
— Ну? — нетерпеливо спросил Чурбак. — Бежим, что ль? Или будем слезы лить? Умер Мечеслав, земля ему пухом. Что случилось, то случилось. Думаю, Тур поступил по-человечески. Бежим!
— А зачем? — неотрывно глядя на Тура, спросила Искра. — Зачем бежать?
Тур замялся.
— Чтоб… отомстить. Но только не мне, я ведь…
— Отомстить… — Искра вдруг распрямилась, вскинула голову. — Верно. Бежим.
Беглецы стояли перед утопленной в стене, окованной ржавым железом дверью, полускрытой за зарослями ивняка и орешника.
— Что это за дверь? — спросил Чурбак. — Куда ведет?
— Это потайная дверь, — ответил Семен. — За ней тропинка, ведет в Чудесный Сад (когда-то Чудесный). Перейдем на улицу Воров… бывшую. Ныне это трущобы, и в них мало кто обитает. Там я надеюсь повстречаться с одним человеком, если он, конечно, жив. Он поможет нам наверняка.
Искра промолчала.
— Итак, следуйте за мной, — сказал Семен. — И ни звука.
Дверь действительно давно не открывалась. Протиснувшись в нее, беглецы заботливо прикрыли ее и поспешили прочь от стен Кремля.
Вокруг была тишина, прерываемая лишь далеким лаем собак. Спутники шли в полной темноте, без факелов, цепью, которую замыкал Тур, а возглавлял, естественно, Семен. Постоянно осматриваясь, останавливаясь и прислушиваясь, Безбородый вел своих товарищей через густые замусоренные, одичавшие заросли, еще лет десять назад бывшие Чудесным Садом.
Улица Воров представляла собой ряд убогих почерневших от времени одно-, и двухэтажных домов, фасадом выходивших на булыжную мостовую с вывороченными камнями и большими лужами. Кое-где еще висели потрескавшиеся вывески с облупившейся краской — улица Воров в свои лучшие годы была богата питейными и увеселительными заведениями. Позади домов находился беспорядочный лес сараев, кривых заборчиков, конюшен и прочих хозяйственных пристроек.
Тишина и мрак, царившие здесь, успокоили беглецов, и после краткой остановки, во время которой мужчины высматривали любое движение, Семен свернул в дебри задних дворов.
После долгих блужданий среди нагромождений различного хлама, развороченных телег, снующих под ногами крыс и сверкавших бездонными очами кошек беглецы пришли к погребу на самой окраине улицы, — прямо за ней чернел лес.
Погреб был прикрыт заслонкой — плотным переплетением плюща, за которым таилась деревянная дверь. Если бы не Семен, никто бы не догадался, что этот холмик — чье-то жилище.
Безбородый условно постучал. Довольно долго никто не отзывался. Наконец послышался шум, возня, и дверь приоткрылась.
— Кто? — рявкнул скрипучий дребезжащий голос.
— Отец, — сказал Семен, подавшись вперед. — Это я, Трубадур. Семен я, учитель, вспомни!
Едва Семен договорил, как дверь захлопнулась, словно тот, за дверью, услышал нечто ужасное.
— Ну вот, — пробормотал Чурбак. — Не признал.
— Признал, — улыбнулся Семен. — Сейчас увидите.
И в подтверждение его слов заслонка откинулась, и взору беглецов предстал горбатый старичок. Он поманил их пальцем и проворно юркнул внутрь.
Жилище старичка находилось глубоко под землей, и в него вел узкий лаз с крутыми стершимися ступеньками, с которых чуть было не скатился Тур. Собственно, жилищем это назвать можно было с большой натяжкой. Скорее нора, и Искре сразу же пришло на ум сравнение ее с кроличьей. Просторная комната утопала во мраке, но старичок разжег свечу, обнаружив при этом удивительную ловкость для человека преклонных лет, рыскавшего, будто мышь, в кромешной тьме.
Три стены комнаты-подвала занимали стеллажи со съестными припасами и обилием холодного оружия, среди которого попадались очень даже неплохие образцы. У четвертой находился низкий топчан, притулившийся прямо меж двух дверей. В центре стоял стол и три лавки.
Теперь беглецы смогли рассмотреть того, кого Семен назвал учителем. Он был сед, морщинист; лицо покрывали пигментные пятна; одет серую хламиду до пят, поверх нее — меховой жилет. Но главное, что было в нем, — это глаза: немигающие, широко раскрытые.
Старик был слеп.
— Учитель, — выдохнул Семен и нежно обнял старичка. — Ты еще жив.
— Семен, мальчик мой. — Учитель ощупал дряблой рукой лицо ученика. — Да, это ты. Как давно, как давно…
— Присядем. — Семен заботливо подвел его к столу.
— Не надо цацкаться со мной, как с дитей. Я, как ты видишь, ослеп, состарился, но ловкость рук, — тут старик показал Семену золотой, — не утратил.
Семен засмеялся, выхватил у него монетку и сунул себе за пазуху.
— Я рад. Бодр ты, старина. Я рад.
— Кто это с тобой? Познакомь.
— Друзья, отец. Вот это — Тур. — Семен поочередно подвел учителя к каждому. — Черный Зуб, Буяна, Чурбак, Искра.
У последней старик задержался, приложил ладонь к ее щеке.
— Красива, холера! — Старик, глядя на девушку своими неподвижными глазами, осклабился, показав единственный зуб. — Красива. И кличка-то какая — Искра. Огонь бабенка, верно? Палец в рот не ложи. Не боись, милая, не укушу. Чую, в тебе пламя полыхает неслабое. Эх, где же мои молодые годы! Проходите, подкрепимся, покалякаем, обмозгуем дельце ваше. От кого бежите-то? От новых властей? От етого сукиного сына, Воньки-подлеца?
— Так-так. — Учитель постучал пальцем по столу. — Не забыл меня, значить. То, что ты надумал-таки бежать от Воньки — дело хорошее. Плохой он парень. Добра от него не жди. Насчет хода… Туда уже несколько лет никто не совался. Но, думаю, он в порядке. Так что повезло вам, братцы. Отдохнете…
— Некогда отдыхать, отец, — перебил Семен. — Ты нас снабди всем необходимым, и мы сразу же сдернем.
— Хорошо-хорошо, не вопрос. Надо так надо. Важных пташек, значить, прячешь. Хорошо. Ну, пойдемте тогда.
— Может быть, — обратилась Искра к Семену, — ты расскажешь, куда нас поведешь?
— Все очень просто, — ответил он. — Лаз вырыли в незапамятные времена такие же воры, как и мы с учителем. Он выходит к реке, далеко за городом. Оттуда есть тропка на Болото, — путь неблизкий, полтора-два дня пути. То есть до болотистой местности, неподалеку от Деодара — Шагры по-вашему. Там рукой подать до владений курченей. Болото — дикое, гиблое место, безлюдное, труднодоступное.
— Хорошее местечко для тех, кто хочет залечь на дно, — добавил старик.
— Да, — согласился Семен. — Именно поэтому я ждал, когда появлюсь в Воиграде. Уверяю вас, мы исчезнем и никто нас не найдет. Перезимуем, я те места знаю хорошо, там у меня припрятан домик, в очень и очень укромном месте. А потом… видно будет.
Спустя два часа все были готовы. Учитель щедро снабдил беглецов провизией, оружием, факелами, запасом пакли и смолы. Пустил слезу.
— Живи, мой мальчик, — пожелал он Семену. — Живи. А я тут… не пропаду. Конечно, одинок я. Была пара парней неплохих, но уж с полгода от них ни весточки. Только лишь по старинке вот запасаюсь. И не зря. Помог хоть людям. Идите с богом, ребята, и помните старика Зыряна.
Он отпер правую от топчана дверь. Все пожали ему руку, сердечно поблагодарили. Последней шла Искра.
Девушка наклонилась к старику и поцеловала его в щеку.
— Спасибо тебе, — сказала она. — Я тебя никогда не забуду.
Зырян растроганно сглотнул. Махнул рукой, отвернулся.
И запер за ними дверь.
Больше книг на сайте - Knigoed.net