Ранним туманным утром Унэг сидел на краю утеса, возвышавшегося над рекой, под тонкой ивой, в полутора верстах от Орды.
Туман стелился над водой, заползал на берег, сизой дымкой окутывал редкие деревья и кустарники, растущие вдоль Крина. Скошенный каменистый край обрыва хрупко нависал над мутной рекой, грозя вот-вот обрушиться. Позади, лениво встряхивая головой, гулял на выпасе Эдаар.
После смерти Млады Унэг, откровенно говоря, затосковал, хоть и боялся себе в этом признаться. Орда, в которой он прожил жизнь, стала будто чужой. Кочевник ушел в степь. Воин провел там несколько дней, охотясь на зайцев, волков и лисиц и стараясь понять, что он чувствовал к венежанке. Даже самому себе он боялся признаться, что… казненная была ему небезразлична.
Долгие дни Унэг проводил в одиночестве.
Воин вспомнил мать. Как она напевала ему печальные песни. Ее голос, так непохожий на все остальные женские голоса в становище, журчал как ручеек. В нем звучала тоска.
Отец Унэга привез ее с западного края Шагры, оттуда, где протекает таинственная река Горынь. Он говорил, что она из племени дубичей, лесных жителей, — туда однажды дошли отряды адрагов. Отец погиб, когда Унэгу было лет пять. После этого мать ушла. Ушла, и ее никто не остановил. Воин хорошо помнил то утро, такое же туманное. Он сидел на чьих-то коленях, чьи-то костлявые руки, пропахшие кислым молоком и дымом очага, гладили его по голове. Мать медленно удалялась. Унэг не плакал… но неслышно шептал: «Мама! Мама…»
Почему он так тяжело переживал смерть Млады? Чужеземки, которую он видел лишь изредка. Что это, любовь? А может, она была тонкой нитью, связывавшей Унэга с матерью?
Унэг поехал домой, когда стемнело. В какой-то момент он вознегодовал.
«К демонам все! — думал он, сжимая в руках обернутую полосами кожи рукоять кнута. — Я размяк».
Но Унэг никак не мог отделаться от чувства, что она рядом. После казни он постоянно ощущал присутствие девушки. Ему казалось, что она что-то хочет ему сказать. Как и сейчас, в эту теплую лунную ночь.
— Вот так ты мне мстишь за свою смерть, женщина? — сказал он вслух, попридержав коня. — Ну, дай знать о себе!
Но ночь была тиха, как сон младенца. Где-то рядом прошуршала в траве змея, издалека блеснули в темноте глаза лисицы. Хрипло ухнул сыч.
«Не хватало разговоров с мертвецами», — мысленно проворчал он, трогаясь с места.
Унэг въехал на обширный плоский холм с одинокой раскидистой липой у края. Под деревом лежал большой гладкий валун, видимо, принесенный сюда с реки. Около него полукругом были расставлены пеньки, бревна и даже лавки. Это место называлось Белес, и через два-три дня здесь должен был состояться курултайi.
Унэг спешился, привязал коня к дереву, прислонился к стволу и посмотрел вниз.
Становище — как на ладони. Подсвеченная множеством костров, окутанная курящимся дымом очагов, столица кочевников прилепилась к реке, в чьих угрюмых водах отражался месяц, как пчелиный улей к ветке. В самом центре воздвигали каменный дом для Мергена — там, где раньше стоял шатер Хайсы. На восток от холма раскинулся шумящий, словно потревоженное осиное гнездо, лагерь ванов — владетельных князей, стоявших во главе множества родовых областей — улусов, на которые был поделен Адрагский каганат. Каждый князь привез с собой родственников, дружину, рабов.
Беспокойное столпотворение кочевых повозок — пузатых и широких, крытых войлоком, шкурами, тканями. За ними — наспех сколоченные загоны для лошадей и овец. Всё это смердело отхожими местами, лошадиным навозом, запахом немытых, несмотря на близость реки, человеческих тел. Крики, ругань, блеяние и ржание стояли день и ночь; случайные люди слонялись по становищу и тащили всё, что плохо лежит, из-за чего часто возникали ссоры и драки.
Мерген с ванами пытался навести порядок — и за рекой выросло несколько виселиц.
Унэг обернулся.
— Можешь не стараться, Тумур, я давно тебя заметил.
— Тьфу ты! — вздохнул темник, устало поднимаясь на холм. — А я хотел напугать тебя.
— Ты шумишь, как медведь. Тебя любой лучник застрелит, даже в кромешной тьме.
Тумур подошел к Унэгу и тепло пожал ему руку.
— Где ты пропадаешь? — поинтересовался он. — Байбаковii ловишь? Себе на ужин?
— Нет, — ответил Унэг. — А что привело сюда тебя, да еще и ночью?
— Хочу поговорить с тобой, друг. Я ждал тебя весь день. Только ты один еще не сказал своего слова. Но давай присядем.
— Ну? — спросил Тумур, после того как они уселись.
— Не понимаю, что ты хочешь услышать?
— С кем ты?
— Ты знаешь ответ.
— Да… — Темник рассеяно пригладил волосы. — Вот и я тоже… не могу. Мерген мне не нравится. Не нравится, хоть убей. Но он будет ханом. Все уже заверили его в своей верности — Аюн, Пурхан, Ба́гша, камыкский хан Байрак, посол шухенов, как его там… ну и Талгат, конечно… все, кроме Урдуса.
— Этого следовало ожидать, — сказал Унэг.
— Да, он так и не простил Мергену убийство дочери. Хотя… она и правда была падшей женщиной, но разве отцовскому сердцу прикажешь?
— Точно.
— Унэг, друг, мы умрем. Уже послезавтра, как только аксакалы поднимут этого шакала на белом одеяле и преподнесут ему меч Хуура, мы будем болтаться на виселице, рядом с теми ублюдками там, внизу. Он не даст Барху ничего, он убьет его, а вместе с ним и нас.
— Это судьба.
— Да ты что, смеешься?! — Тумур хлопнул себя по коленям. — Надо найти выход!
— Присягнем Мергену. — Унэг излучал спокойствие.
— Нет.
— Тогда пойдем завтра утром к Урдусу и все обсудим.
— Мудрые слова, друг. Так и сделаем.
Стоянка Урдуса находилась в стороне от лагеря ванов. Несколько хмурых всадников с копьями охраняли два десятка повозок, поставленных в круг.
Урдус был худым мужчиной средних лет, с пухлыми губами и вопросительным выражением на вытянутом дряблом лице, из-за чего производил впечатление глуповатого человека. Он лично разлил чай из закопченного медного котелка в пиалы и раздал гостям, рассевшимся на сплетенном из ивы коврике, — Тумуру, Берюку и Унэгу.
— Вы правильно сделали, что пришли ко мне. — Урдус говорил быстро и невнятно, так что гостям приходилось все время прислушиваться. — Не все так плохо, как кажется.
— Не вижу ничего хорошего в нашем положении, — буркнул Тумур.
Узкие двустворчатые двери открылись, и в юрту вошла молодая женщина, неся поднос с выпечкой.
— Кушайте, гости дорогие! — сказал хозяин. — Баурсаки моей младшей дочери Сонай чудо как хороши!
— Благодарю. — Тумур попробовал один. — Ближе к делу.
— Да-да! — Урдус отпил из чашки и поморщился. — Горячий… Так, во-первых, у меня десять тысяч конников, а у вас сколько?
— Сколько-сколько? — переспросил Тумур.
— Он сказал, десять тысяч, — буркнул Берюк, сверля взглядом Сонай.
Тумур фыркнул.
— Не преувеличивай, дорогой Урдус. У тебя никак не больше тысячи.
— Ладно, тысяча, — со вздохом подтвердил Урдус.
— У меня верных мне… тысячи… две, может, больше, — призадумавшись, сказал Тумур.
— Верные? Это точно? — с сомнением поинтересовался Урдус.
— Вернее не бывает, — сказал Берюк, жадно поглощая баурсаки.
— Ну вот! — Урдус довольно хлопнул в ладоши. — Уже кое-что!
— Этого мало, — отрезал Унэг.
— Соглашусь с тобой, уважаемый, — кивнул Урдус. — Но вы забыли о старейшинах. Скажите мне, что они?
— Мой отец, Ми́ху, — отвечал Тумур, — в бешенстве. Он каждый день упрекает меня в бездействии.
— И остальные тоже не в восторге, уж поверьте мне! — воскликнул Урдус. — Этот говнюк Мерген натворил дел! Он наплевал на все обычаи! Обещал курултай в пятидесятый день после смерти Хайсы-хана, а до него осталось всего ничего! Тридцать дней прошло! Послушайте меня внимательно. Соберем сейчас же аксакалов и обсудим. Если мы все будем правильно говорить завтра вечером на Белесе, можем еще склонить чашу весов в нашу сторону!
— Если бы Барх хоть что-нибудь делал, кроме кусания собственных ногтей! — проворчал Берюк.
— Сам себе удивляюсь, — сказал Урдус, — зачем я поддерживаю этого юношу? Видят духи, он недостоин быть великим ханом. Но лучше он, чем собака Мерген.
— Да, выбора нет, — покачал головой Тумур. — Говорят, Шайтан поклялся меня убить.
— Не тебя одного! — воскликнул Берюк. — Но я убью его, клянусь, каким бы хорошим бойцом он ни был. А если не я, то Унэг. Против Унэга в бою, — тут Берюк похлопал воина по плечу, — никто не устоит, уж я-то знаю!
— Помню, помню, Берюк-гай! — засмеялся Урдус. — Крепко же тебе тогда досталось!
— Но я все-таки сломал ему нос!
— Ладно, — серьезно сказал Урдус. — Унэг-гай отличный и непобедимый воин, но его умение завтра нам вряд ли поможет. Не будем терять время, уважаемые.
Спустя полчаса все четверо, сопровождаемые тремя воинами Урдуса, направились к юрте Тумура. По пути им пришлось проезжать мимо стоянки Талгата — наиболее ярого сторонника Мергена. Семеро всадников ловили на себе злые взгляды.
Внезапно дорогу им преградил горбатый парень. Недоброжелательно глядел его единственный глубоко посаженный глаз с черным зрачком. Другой отсутствовал — на его месте красовалась ужасающая дыра. Почерневшая и засохшая кожа со множеством мелких, узловатых морщин обрамляла глаз. В руках этот странный человек держал кинжал.
Одноглазый оскалился, показав ряд гнилых зубов, вскинул руку с кинжалом, обвел ею всю семерку, после чего поднес оружие к собственному горлу и слегка провел острием. Выступила кровь.
— Вы умрете! — прорычал он и оглушительно захохотал.
Тумур вынул меч.
— Уйди с дороги, пес! — потребовал он.
На шум вышел Шайтан. Кожаная кыспаiii, накинутая на мускулистое тело, лопалась в плечах. Шея толще головы. На щеках — глубокие зарубцевавшиеся полосы, будто шрамы от когтей. На поясе висел меч поистине устрашающих размеров.
Шайтан положил руку на плечо Одноглазого.
— Уйди, — пробасил он.
От толчка Одноглазый чуть не упал, но удержался на ногах и отошел. Шайтан снял меч, воткнул его перед собой в землю и сложил ладони на навершии. Окинул всех долгим, изучающим взглядом.
Потянулись томительные минуты. Урдус часто заморгал, толстые губы задрожали. Унэг даже позавидовал ему. Сам он ничего, кроме раздражения, не почувствовал.
Наконец Шайтан спокойно вынул меч, сошел с дороги и указал оружием вперед:
— Прошу вас, — сказал он. — Не держите зла на Хаваша, он безумен.
Двор Тумура был обнесен посеревшими от времени прутьями, на которых висели овчинные тулупы, седла, кувшины. В углу двора стояла повозка без верха. На одной из дуг висела связка сушеных рыб. Два пса, бегая вдоль загородки, сердито тявкали, прячась под телегой.
Старейшины собрались в беседке. Выпили кумыс, пожелали здоровья друг другу. Начали разговор. Урдус рассказал о происшествии с Шайтаном. Едва он договорил, старейшины разразились бранью.
— Мерген обнаглел до того, что в открытую угрожает нам расправой! — возмущался Ягай, маленький старичок с крысиным лицом.
— Вот увидите, он убьет нас всех, — говорил Миху со свойственной ему прямолинейностью. — И попляшет на наших костях.
— Что будет с адрагами? — задумчиво вопрошал дряхлый трясущийся Хардар, поддерживаемый правнуком, вытиравшим платком его слюнявый рот. — Ведь Мерген угробит наш народ. Понастроит дворцов, и мы превратимся в изнеженных недоумков, подобно деханам.
— И тогда дженчи легко нас покорят, перебьют или превратят в рабов, — улыбаясь во весь рот, как будто это была веселая мысль, подытожил потный толстяк Очирбат.
Между тем Урдус продолжал:
— Что же делали у Талгата воины Мергена? И я думаю, что знаю ответ!
— И что они там делали? — не поднимая глаз и отрешенно постукивая клюкой по земле, спросил седовласый благообразный Манас.
— Мерген мой старый враг, думаю, вы все об этом знаете. А старый враг — это все равно что жена: во-первых, ты знаешь его как свои пять пальцев, во-вторых, он постоянно досаждает тебе и всячески портит твою жизнь.
— Ты такого плохого мнения о своей Сарнай? — насмешливо поинтересовался Берюк.
— Не трогай Сарнай, она великая женщина.
— Значит, она еще хуже Мергена, — рассудил Берюк.
— Так вот, — не умолкал Урдус. — Лет пять назад Мерген поссорился с одним крупнымскотоводцем из своего улуса, уж не помню имени… Знаете, что он сделал?
— Что? — спросили у него.
— Так как вопрос был спорный, Мерген созвал совет. Пригласил на него старейшин, самого скотоводца со слугами, домочадцами, разговаривал с ними вежливо, достойно… А его дружина пряталась неподалеку, и, когда пришло время, воины взошли на холм и вырезали всю семью землевладельца. Скажу еще! Пару лет назад был примерно такой же случай — там его головорезы отправили к праотцам целое село!
— Ты хочешь сказать… — сурово начал Миху, но Урдус не дал ему договорить:
— Это я и хочу сказать! Мерген так и сделает, вот увидите. Отрядит для этой цели человек триста…
— Мы выстроим позади них своих людей, — вставил Тумур.
— Ты же не думаешь, — заметил Урдус, поглядев на темника с прищуром, — что воины Мергена будут кружить вокруг Белеса с обнаженными мечами, ожидая, когда свистнет их хозяин?
— Нет, не думаю, — невозмутимо ответил Тумур. — И мы тоже замаскируемся. Будем делать вид, что считаем ворон в небе. А когда Барх свистнет…
— А что насчет Барха? — поинтересовался высокий угловатый Сапар с обожженной щекой. — Мы вот говорим о нем, а он что? Хочет ли он быть каганом? И сможет ли?
— Пусть на этот вопрос ответит почтенный Манас, — проговорил Миху. — Ведь он его дед. И живет вместе с ним.
Все уставились на него. Манас выдержал паузу, выводя палкой на песке узоры, и наконец заговорил:
— Не знаю, что и сказать, уважаемые. Барх сложный человек. Я долго присматривался к нему и понял одно: парня снедает ненависть. Он жаждет крови. Крови венегов. Дженчей. Он хочет быть каганом, уж поверьте. Сможет ли он быть им? Сможет.
— Мерген хитер и изворотлив, — заметил Сапар. — Чего о Бархе не скажешь.
— Мерген хитер, как трусливый шакал, — изрек Манас. — А Барх хитер, как ястреб. Он будет жесток и беспощаден к врагам. Никакой Вятко не умаслит его сладкими речами, ибо мой внук есть бич, что обрушится на спину всякого, кто посмеет встать у него на пути!
— Ой ли? — с сомнением покачал головой Хардар. — Ты не на базаре, Манас-ата, не заливай нам уши!
Манас промолчал.
Беседа длилась еще долго. Унэг не слушал их. В какой-то момент он принялся ходить по двору. Остановился у загородки. За ней в пыли резвились дети, гоняющие перепуганную кошку. Подошел Манас.
— Унэг… — тихо обратился он.
Воин взглянул на старика.
— Слушаю вас.
— Что ты скажешь? Обо всем этом?
— Я воин. Не мое дело говорить.
Манас через силу улыбнулся.
— Понимаю. — И старик побрел назад.
Старик Манас остановился у входа в юрту. Сердце забилось. Он присел на скамью.
Почему он так боится собственного внука? Барх всегда был уважителен. В чем дело? Каждый раз его охватывало непонятное волнение. И каждый раз старику хотелось уйти подальше и не видеть эти пронзительные карие глаза.
Манас вспомнил рождение внука. Эрдэнэ отличалась тихим и кротким нравом. Она родила Хайсе его первенца, но не возрадовалась, а наоборот, впала в хандру. Через год Эрдэнэ покончила с собой, перерезав вены.
Барх перенял от матери склонность к уединению. Но в последнее время привычная тоска, вкупе со всепоглощающей ненавистью, пропитала каждый уголок дома Манаса. Может, именно это и страшит его?
Старик привстал, прислушался, потом снова сел. «Посижу еще», — подумал он. Он вспомнил еще одну историю, связанную с рождением Барха. Он появился на свет с родимым пятном на груди, в районе сердца, отдаленно напоминающим птицу. По мере того как парень рос, пятно преображалось и вскоре превратилось в удивительно четкое изображение ворона, приготовившегося схватить добычу: вскинутые крылья, растопыренные когти.
Не секрет, что Хайса плохо относился к сыну. Но как-то раз, лет двадцать назад, к кагану пришел некто, назвавшийся Соамом. Незнакомый человек, судя по внешности и выговору, — камык (хотя он это отрицал, называя себя истинным адрагом), рассказал кагану о славном будущем его сына, упомянув, между прочим, о птице на груди. «Я потомственный шаман, — утверждал Соам. — И мой отец, один из самых искусных шаманов своего времени, всю жизнь хранил тайну, связанную с пророчеством о вороне». Видя, как заинтересовался весьма падкий на подобного рода вещи Хайса, Соам с воодушевлением продолжил: «Хан Эйдарiv, которого, как известно, соплеменники называли Вороном, у смертного одра поведал о том, что спустя много лет вернется. И его узнают по знаку на груди. Он вернется, чтобы набросить тень на весь мир — подлинные слова Эйдара».
«Проходимец! — со злостью подумал Манас. — По твоей вине умер Абай!»
Шаман Абай, получив соперника в лице Соама, вскоре после возвращения с печально известного драгнитарского похода спился и умер. Последние дни всеми уважаемого Абая, целителя, хранителя обычаев и сказителя, были ужасны: он валялся в пыли, нечистотах и в безумии выкрикивал разные гнусности. Так он и окончил свои дни — оборванный, одичавший изгой, которого по какой-то неведомой прихоти пощадил и не убил Хайса.
Соам стал единственным шаманом.
«Хм… ворон набросит тень, — думал Манас. — Что-то это шитое рваными нитями пророчество не изменило взаимоотношений отца и сына. Буреб, второй сын, всегда был на первом месте».
Но хватит думать. Хочет этого Манас или нет, но ему надо поговорить с внуком по душам. Об этом его попросили старейшины. Он взял себя в руки и вошел внутрь.
Скрипнула половица, и старик, перепугавшись, замер. Затем, собравшись с духом, ступил дальше. Свет горящего очага на мгновение резанул глаза — Манас прикрылся рукой, моргнул, обвел взглядом помещение и… остолбенел.
Барх стоял в центре юрты полностью обнаженный. В руке он держал меч. Манас никогда прежде не видел ничего подобного — клинок меча был черен, как ночь, и по нему пробегала неуловимая, ломаная, сине-голубая линия. Что-то похожее на молнию. Перекрестье отсутствовало — клинок сразу переходил в эфес, представлявший собой беспорядочный клубок черных, блестящих змей (или червей?), обвившихся вокруг рукояти.
Барх приставил клинок к груди старика.
— Потрогай, ата, — попросил он, вперив в него одурманенные очи.
Манас прикоснулся и ощутил обжигающий, пронизывающий до костей холод и в ужасе отдернул руку. По мрачному лицу внука скользнула тень улыбки.
— Если бы я захотел, ты бы уже умер. Эта сталь несет смерть всему живому, стоит только притронуться. — Барх подумал немного и прибавил: — Если я захочу.
— Откуда это у тебя? — спросил Манас, потирая обожженные льдом таинственного меча пальцы. — Почему ты наг?
Барх не ответил. Он скосил глаза на грудь и провел ладонью по родимому пятну.
— Всегда думал, что благодаря этому я исключителен.
— А сейчас?
— Сейчас тем более. У меня нет сомнений. Слишком долго я находился под пятой у… него. Унижался. — Барх произнес это слово с невыразимым отвращением.
— И что?
Барх закрыл глаза.
— Я знаю про все эти разговоры. Мол, дух Эйдархана вселился в меня.
— Осмелюсь сказать, что…
— Эйдархан был слабым и изнеженным человеком, — продолжал он, будто не слыша деда. — Не он покорил весь мир. Это сделали его солдаты, взращенные Даркханомv, — вот кто был подлинно велик! И я хочу верить, что это его печать.
Барх отвернулся и пошел к себе, за ширму.
— Но ты не ответил на мои вопросы! — крикнул ему вслед Манас.
— Неправда, ата, — сухо ответил Барх. — Ты услышал то, что все хотели знать. Остальное вас не касается.
Манас сидел на матраце, поджав ноги, вспотевший и измученный. Огонек в чашке с маслом горел тонким коптящим пламенем, дрожа и мигая от малейшего дуновения ветра. Старик не мог заснуть. Ему казалось, что от меча струится невидимая нить холода, которая окутывает ноги, вызывая в них судороги. Манас вскакивал, прыгал на месте и испуганно растирал их.
«Глупости! — упрямо шептал он себе. — Нет ничего такого. Просто это старость…»
Вскоре он заснул, убаюканный шумом внезапно пошедшего дождя.
i Курултай — собрание знати для решения важных государственных вопросов, здесь: выбора нового кагана.
ii Байбак — грызун из рода сурков.
iii Кыспа — куртка-безрукавка, жакет.
iv Адриан Великий, у кочевников — Эйдархан (29 год до имп. эпохи — 52 имп. эпохи), — двенганский вождь, завоеватель, основатель империи Треара и ее первый император, треманин по национальности. Двенганский союз — межплеменной союз, возникший в середине II века до имп. эпохи как ответ на агрессию Марна. Племена, вошедшие в союз: тремане — самый многочисленный на тот момент этнос, живший в верхнем Нижнеземье; хурты, из которых впоследствии вышли адраги, дженчи и гхурры, двенганские племена — драгны, драггиты и другие.
v Бакуин, в Нижнеземье более известен как Даркхан (между 55 и 51 годами до имп. эпохи — 9 имп. эпохи), — самый известный двенганский полководец, завоеватель, покоривший практически всё Нижнеземье, фактический творец будущей Треарийской империи, бывший раб, треманин по национальности. Прославился крайней жестокостью.