Крин плавно поворачивал на запад. Тракт, словно прощаясь с рекой, убегал в бор. Дорога петляла меж деревьев, сквозь крону которых почти не пробивался свет.
День выдался жаркий. Досаждала мошкара и осы. Деревья становились все ниже и уродливее. Ко всему добавился ветровал: вырванные с корнем, утонувшие в траве и кустах и обильно поросшие мхом деревья.
Люди устали, часто приходилось останавливаться и очищать дорогу от дикой растительности, оттаскивать перегородившие путь стволы. Злоба яростно сквернословил, вырубая мечом заросли, по его лицу крупными каплями стекал пот.
Наконец вдалеке показался тонкий каменный шпиль: то и была стрела, о которой упоминал Сивояр.
Она венчала высокий холм с ровными покатыми склонами. Сама стрела — четырёхугольный каменный монолит — поднималась где-то на шестьдесят саженей в высоту. Снизу доверху её покрывали примитивные рисунки, изображавшие птиц и животных.
— Вот это сооруженье! — сказал Доброгост. — Вообще-то, правильно стела, а не стрела, но пусть будет так. Всю жизнь мечтал увидеть своими глазами. В летописях говорится, что стрелу поставили архи — изначальный народ, живший в такую седую старину, что страшно подумать. Пишут также, что тут приносились жертвы богам. Оттого тракт и зовётся Жертвенником. Видимо, в те стародавние времена тут было капище.
Путь от Болоньего Яра до стрелы занял у отряда шесть часов. Но трудности остались позади. Так утверждал Лещ — старый ворчливый воин с большой проплешиной на макушке и совершенно беззубым ртом.
— Я уже давно туды ходил, — шамкал он. — Годов десять как. Но знаю путь хорошо: в своё время в Залесье каждый год ездил. Далее Жертвенник всё по холмам и долинам бежать будет. Там ручьёв, озёрок… просто тьма. И там дупляки живут. Дикий народ: гнездятся, аки птицы, на деревах, железа не знают, людей сторонятся. А далее, уже близ Залесья, так там эти, коренники. Тоже престранный народ… но поболе, тово… покультурней.
Лещ не обманул. После стрелы отряд поехал быстрее: дорога стелилась ровно и широко. На ночь остановились на опушке. Повозки поставили треугольником, разожгли костры, пустили уставших коней попастись.
Искра сидела, обхватив колени и задумчиво глядя на костер. На ошкуренной ветке жарился берёзовик. Птицу подстрелил Чурбак. Чёрный Зуб с ребятами завалил кабана; им они и занимались.
— Почему ты меня избегаешь, красавица? — незаметно подкрался к ней Девятко.
Знакомый взгляд: вокруг зеленых глаз собрались мелкие морщинки, словно воин посмеивался над ней.
— Не хочу с тобой говорить, — буркнула в колени девушка. — Хитрый ты, скрываешь от меня всё.
— А что я от тебя скрываю?
— Сам не знаешь?
— Не знаю, — покачал головой десятник. — Теряюсь в догадках.
— Летал ведь с колдуном прошлой ночью? Что смеёшься? Летал, я сама видела. Ты оборотень, перевертыш.
Сказала — и тут же подумала: «Что за глупости я говорю? С чего это я взяла?»
— Ну ты даешь, красавица. Что за ерунда?
— Будешь сейчас говорить, что оборотней не бывает, что никто не летал…
— Вот я — точно не летал. Никогда. А так хотелось бы…
— Только не ври мне.
— Княжна, — посмотрев девушке в глаза, начал Девятко, — поверь, тебя я никогда не обманывал. Я обычный человек. А то, что Сивояр — окрутник или, как ты говоришь, перевертыш, это я знаю. Ну-ка, деревянная голова, скажи, как зовётся окрутник по-научному?
Доброгост читал толстую книгу, окованную железными скобами, вплотную подвинувшись к костру и пользуясь лупой. Он метнул на десятника сердитый взгляд и ничего не ответил.
— Так, дядька, — сказала Искра, — у Доброгоста есть имя. Не обижай его.
— Хорошо, — ответил Девятко. — Прошу прощения, борода.
— Ты его всегда обижаешь, — продолжала Искра, — перебиваешь…
— Так ведь ежели борода неправду говорит? — развёл руками десятник. — Вот хотя бы о жертвах богам. Помнишь, сегодня, у стрелы, что он болтал?
— Да…
— А откуда он знает об изначальных, коли они в такую седую древность жили? Жертвы, что ли, приносили богам? А может, наоборот, они там свадьбы устраивали?
— Так в Мехетии написано! — возмутился Доброгост, взметнув указательный палец вверх. — А мехетские писания — это самый уважаемый и почитаемый труд! Книга на все времена!
— Ну и что? — парировал Девятко. — Мехетские старцы, конечно, мудрые люди… но народ — мудрее. Лещ!
— А? Чаво? — Лещ старательно чинил кольчугу.
— Скажи, друг, отчего тракт Жертвенником кличут?
— Нутк, известно, отчаво. Это от коренников пошло. Они столбам этим издревля поклоны бьют. У них и боги те, что на столбах нарисованы. К примеру, ястреб. Конечно, ща коренники уже не те. Раньша у всех столбов жертвенный огонь держался. А щас…
— А сейчас? — спросила Искра. — Что сейчас?
— Так ведь вои — воиграды — идолища свои поганые, трехликия, везде понатыкали. Суть нашу искореняли, сволочи. Многия им поддалися.
— Ну что? Слышал? — обратился Девятко к Доброгосту. — Как окрутник зовётся-то?
Писарь, не отрываясь от книги, буркнул:
— Полиморфом.
Потом, заметив, что его слушают многие, добавил:
— Полиморфами зовутся твари… в смысле, люди… умеющие превращаться во что угодно. Предположительно они появились на нашей земле во время Века Пса. Ну то есть давно. Всё, прошу меня не отвлекать.
С этими словами Доброгост вновь углубился в чтение. Воины разочарованно отвернулись и продолжили заниматься каждый своим делом: кто точил оружие, кто латал одежду, кто играл в кости, а кто-то и вовсе лег спать. Черный Зуб с едва заметной и какой-то отрешённой улыбкой бродил вдоль кромки леса, срывая листочки и к чему-то прислушиваясь.
— Что там, Зуб? — окликнул его Злоба.
— Да нет. Пока ничего…
— Я родился недалеко от Дубича, — рассказывал Девятко, — в местечке, называемом Красная Ель. Тогда, лет пятьдесят тому назад, Воиград силен был. Помню, мальцом был, когда они, вересы — это так себя воиградцы звали, истинные вересы, значит, — спалили Дубич дотла. А вместе с ним и все окрестности, и родное село моё тоже… Народ порезали, кого в рабство угнали, кого просто, в яму… вот тогда остался я один-одинешенек.
Десятник лежал, положив под голову руки.
— А… а родители твои… сестры, братья? — спросила Искра.
— Да что вспоминать, — отмахнулся Девятко. — Нет их, и всё тут. С тех пор скитался я по миру. Жил дикарем в лесах. Когда подрос, попал в батраки к торгашам на рынках Вередора. Был наемником у тремахов, в рабстве был, разбойничал на берегах Волдыхи. А лет двадцать назад занесло меня в ваши края. Так и остался. Да, лет двадцать уже прошло.… Потому-то много о чем ведаю. И потом, я всегда был несколько любопытен. Вот, например, про драконов знаю от человека родом из Стейнорда, страны на севере, граничащей с Безлюдьем. Его звали Торном Рыжебородым. Вместе мы батрачили в шахтах камнесов, в предгорьях Орлиного хребта, это там, где Вечные горы. Рыжебородый утверждал, что сам прикончил четырех драконов и очень гордился этим. И таких примеров из жизни могу рассказать тебе, красавица, сотни.
— А кто же тогда летал вместе с ним, с ведуном?
— Окрутники не могут иметь детей, — пригладив усы, сказал десятник. — В некотором смысле, они не совсем люди. Так что «сыновья» Сивояра и не сыновья ему вовсе. Скорее, тоже нечисть какая. Может, они и летали, почем я знаю? Короче, Сивояр, конечно, ведун… только таких людей надо избегать. Понятно?
— Понятно… — призадумалась девушка. — Но о чем же ты шептался с ним?
— Честно? — сказал Девятко, по-отечески обняв Искру за плечи и поцеловав в лоб. — Не хотелось бы об этом говорить. Придет время, узнаешь.
Рядом присел Черный Зуб.
— Слушай, десятник, — сказал он, — в лесу кто-то есть. За нами наблюдают.
— Я уже это понял по твоему поведению, Зуб. Удвой караул. Мы на открытом месте; ежели что, сразу заметим. Главное, не спать.
— Уже, — кивнул воин.
— Добро.
Черный Зуб так же тихо ушел.
— О ком это он? — поинтересовалась Искра.
— Не знаю, — пожал плечами Девятко. — Но ты не бойся, отобьемся. Не впервой.
— Это те, черные?
— Может, и дупляки. Дупляки безвредны.
Девятко был совершенно спокоен, и его уверенность передалась девушке. Тут она вспомнила о брате, которого весь вечер не видела.
— Горыня опять напился? — спросила она.
Ответом ей был усталый вздох десятника.
Ночь. Над догорающими кострами порхали мотыльки. В тусклом свете луны серебром отливали мечи и наконечники пирамидкой сложенных копий. Воины вповалку лежали на примятой траве, рядом со щитами, головы положив на седла. Мерно расхаживали вдоль леса часовые, всматриваясь во тьму и тихо перекликаясь. Прерывисто храпел Горыня, улегшийся под одну из повозок. А кто-то пел…
Эй ты, ветер! Ветер непокорный!
Ты кружишь, летаешь, вьешься!
В небесах гуляка вольный,
По степи паришь как сокол!
Ты скажи мне, где та птица,
Что несет с собой забвенье?
Что успела мне присниться
Прошлой ночью на мгновенье…
Песня робко текла, словно растворяясь в ночи. Искра смотрела на звездное небо и из хаоса крошечных точек в который раз, и всегда с удивлением, выхватывала знакомые фигуры: вон, чуть слева, Три Дуба; а прямо над ней Беркут. Тут же Чаша, Крадущийся Волк и… стоп.
Юный Вьюнок по-прежнему грустно пел. Но она уловила еще чей-то голос.
Грудь израненная стынет,
На устах мой крик смолкает…
— Постой, малой, — прошептал Девятко, — перестань. Ты слышал?
— Чего? — растерялся Вьюнок.
Певцу вторил отдаленный голос. Как только парень смолкал, стихал и неведомый пересмешник. Но девушка все-таки расслышала в нем нечто зловещее, леденящее душу. Отклик такой слабый, тонкий, что создавалось впечатление, будто подпевают где-то там, на Снежном Валу, за которым только безжизненный холод Безлюдья. Подпевают, словно хотят предупредить: «Мы все слышим. Мы все слышим…»
— Эхо? — спросил Вьюнок.
— Нет, это не эхо, — ответил Девятко. — Ты и поешь-то тихо. Откуда ж эху взяться? Это что-то другое…
На следующий день отряд поднялся рано, на заре. Княжич был трезв и серьезен.
— Искра, встань между повозками, — командовал он, вытирая вспотевшее лицо платком. — Гвоздь, Милен, Вьюн и ты, Хорс, наденьте щиты, прикрывайте сестру с обеих сторон. Едем так быстро, как только сможем. Будьте наготове, ловите каждый шорох. Лещ, далеко ли до этих, как их?..
— Коренников, что ль? Ну, коли вскачь пойдем, то к завтрему придем. После обеда, где-то так. Там ихняя первая весь — Столбовой двор, или Столбняк. Вот там столб как столб! Широкий, аки гора, но не такой высокий… Обломленный.
— Всё, хватит. — Горыня дрожащими руками дернул поводья. — В путь!
Жертвенник пролегал по очень не похожим друг на друга местам. Курчавился лес на крутых холмах. В чаще поблескивала гладь заросших камышом и ряской озер.
Чёрный Зуб хмурился, оглядывался, хватаясь при этом за секиру, висевшую на поясе.
— Чего он шарахается, ведь не видно никого? А, Меченый? — спрашивал Чурбак.
Злоба удивительно тихо отвечал:
— Ежели Зуб что-то видит, значит, так оно и есть. Он никогда не ошибается.
День прошел спокойно. Долго искали подходящее место для ночлега. Прямо в лесу опасались. Встали на холме, поросшем редким кустарником. Кусты вырубили, наспех соорудили что-то вроде частокола: криво и нечасто воткнутые в землю колья угрожающе смотрели остриями на лес.
— Хоть одну птицу за весь день кто-нибудь заметил? — неожиданно спросил Девятко у воинов, окруживших костер. — Вчера еще живность была. Шагра будто вымерла…
— Ночь, — вторил ему Злоба. — И волков не видать. Не нравится мне это…
— Вот это действительно странно, — задумался Девятко. — Ежели даже волков нет… что ж за нечисть здесь завелась?
Ночью таинственный крик снова отзывался на голоса. Все были встревожены, дремали чутко. Искра спала в повозке, примостившись между сундуками, обняв Буяну и уткнувшись головой в ее пахнущие травами волосы. Она устала за день — от быстрой скачки, от кажущегося ей надуманным врага. Она боялась, но чаще злилась; всё время хотелось вырваться вперед и пуститься вскачь. И еще — мучительно — хотелось кому-нибудь нагрубить, но приступы ярости быстро проходили, и она в который раз тупо отдавалась изматывающей езде по изогнутой, изрытой дороге.
Искра проснулась посреди ночи. Откинула полог фургона. Человек десять на посту сонно вышагивали среди кольев. У подножья холма деревья окутывал неестественный, бледно-молочный туман. Он оплел стволы, словно паутина.
Искра вылезла из повозки и… очутилась одна. Ни дружины, ни коней, только полусгнивший частокол. Под ногами в воздушную пыль разлеталась сгоревшая трава; внизу в безмолвной скорбной мольбе воздевали к неприветливому темному небу обугленные ветви искривленные деревья. Свистел ветер, разнося гарь и смрад разлагающихся тел. Среди деревьев бесшумно двигались тени. Сгорбленные, страшно исхудавшие люди шли друг за другом. Шли и шли — обреченно, безжизненно. На ссохшихся лицах — бездонно-черные, немигающие глаза. Искра разглядела и другие существа: маленькие, пузатые, с непропорционально длинными и невероятно тощими руками и ногами. Они ползли по земле и не отрываясь глядели на нее огромными буркалами.
Искра заметалась по холму, ища спасения, и вдруг наткнулась на… сову.
Неясыть сидела на колышке. Антрацитовые очи равнодушно взирали на странные создания, крадущиеся по склону холма.
Проснувшись, Искра потянулась и больно ударилась затылком об окованный железом сундук. Тут же очарование летнего утра испарилось — с его освежающим запахом трав и цветов, что принес в фургон легкий ветерок — хрупкий, невесомый, исчезающий…
Наступил шестой день пути по неоднократно проклятому всем отрядом лесу.
Необъятная Шагра опустела.
Не пели птицы, не слышался треск ломаемых медведем кустов, не сверкали в темноте чащи волчьи глаза — удивительно, но по ним дружина даже скучала.
Опустела Шагра.
Шумела листва, журчали ручьи…
Опустела.
Чьи-то тени мелькали в гуще деревьев, преследуя отряд. Тени являлись людям в холодных опустошенных снах в виде истощенных призраков, в отчаянии протягивающих высохшие руки, заманивая в бездонную, безжизненную, ледяную тьму.
Искра с тоской осматривала хмурые лица, всегда отворачиваясь от брата. Горыню рвало. Вчера он был пьян, мрачен и зол.
Минувший день, самый тяжелый и зловещий, прошел как во сне. Отряд двигался по Жертвеннику невероятно медленно, словно сам воздух сгустился, препятствуя им. Горыня свирепо смотрел из-под нависающих, как скалы, бровей. Накануне он избил дружинника Милена только потому, что тот вовремя не ушел с дороги. Парень со сломанными ребрами лежал в повозке, привязанная к ней же лошадь печально брела вслед.
Поведение Горыни тяготило отряд. Никто не смел перечить княжичу, лишь одна Искра решительно двинулась к фургону, где находилась бутыль с самогоном. Но не успела девушка хоть что-то предпринять, как скользкая от пота ладонь Горыни впечатала ее в дорожную пыль.
— Не смей! — услышала она его гнетущий голос.
Ярость, нараставшая в ней с каждым днем, чуть не выплеснулась наружу. В какой-то момент Искра побежала в лес. Ветки хлестали по залитому слезами лицу.
Отряд выехал на широкую просеку. С обеих сторон круто сбегающие вниз склоны заполнил лес; кое-где земля обрушилась, обнажив бурую породу; обломки деревьев, с торчащими во все стороны кривыми корнями, валялись тут же.
Горыня ни с кем не разговаривал, но и не пил. Долго так продолжаться не могло, это понимали все. Княжич, в конце концов, не выдержал — напился, однако вел себя спокойно.
Утром он подошел к Милену, посмотрел на него, похлопал по плечу, ничего не сказав; парень испуганно смотрел на княжича, ожидая неприятностей, и выдохнул, лишь когда Горыня скрылся из глаз. Искра, поняв, что он хочет поговорить и с ней, не скрывая избегала встреч.
День клонился к вечеру. Поскрипывали колеса фургонов, фыркали кони.
Неожиданно отряд наткнулся на обнаженного человека, одиноко стоящего посреди дороги. У незнакомца была шершавая кожа песочного цвета. Глаза — черная бездна.
На вытянутых руках человек держал младенца. Что-то потянуло Искру вперед, она спустилась с лошади и сделала шаг навстречу. Незнакомец положил младенца на землю и отступил. Шагнула еще…
— Не надо, не надо, госпожа… — услышала она.
Рядом шли дружинники. Мечи сверкали на солнце, сапоги шуршали по гравию.
— Остановись!..
Но Искра не остановилась. Она наклонилась и подняла теплое тельце… и сразу же с отвращением выбросила младенца. Он источал запах падали и обжег руки льдом. Ребенок падал медленно, как во сне, и его плоть осыпалась грудой камней. Щебень с глухим стуком раскатился по тракту. На земле остался лишь скелет.
Человек засмеялся. Его жуткий смех громом разнесся по ущелью, превратившись в оглушающий, вибрирующий, рокочущий гул.
У Искры помутилось в глазах, подкатила тошнота. Последнее, что она видела перед тем, как упасть в обморок, — что воины бросились на этого странного человека. Но он, продолжая завывать, покрылся трещинами. Внезапно нахлынувший ветер подхватил песчаное облако и унес в небеса.
Придя в себя, Искра увидела печальное лицо склонившегося над ней брата. На щеках играл пьяный румянец.
— Приди в себя, сестренка, — говорил княжич.
На какое-то мгновение Искра почувствовала, что на самом деле любит Горыню. Его глаза, действительно добрые, чем-то напомнили ей Светлогора и Младу. В этом сиюминутном порыве она готова была обнять его… но торопливо скрыла в глубине души свои искренние чувства, словно пряча от ненужных глаз.
Тяжело любить близких тебе людей. Волна гнева, вновь захлестнувшая девушку, принесла облегчение. Она вспомнила грубую ладонь, с такой оскорбительной небрежностью врезавшуюся в ее лицо. Грязные слова, что до сих пор жгли, точно раскаленный прут.
— Уйди от меня, мерзавец! — закричала она, отталкивая его. — Не трогай меня!
Горыня, пошатываясь, поднялся.
— Не надо, — сказал он. — Все, хватит уже…
— Ненавижу тебя! — не унималась она. — Тебя и твоего брата! За то, что вы с отцом насмехались над нами!
— Сестренка, поверь, я не…
— Думаешь, я забыла, как эта тартыгаi Светозар издевался над Светлогором? Он называл его зверем и сажал в клетку! А ты смеялся за его спиной, смеялся, как услужливый холоп!
Горыня задрожал, вцепился в волосы руками.
— Что ты хочешь мне сказать? — продолжала Искра. — Что я твоя сестра? Что ты позаботишься обо мне? А где ты был раньше? Почему ты не оплакиваешь нашу мать? Не оплакиваешь Младу, отданную на поругание этим нечистым? Что хорошего для тебя сделал Светозар? Ничего! Только тем он и запомнился, что спаивал тебя! И что, думаешь, я не знаю, что вы замышляли убить отца?
Искра мгновенно замолчала, поняв, что все смотрят на них. Горыня оглядывался вокруг остекленевшим взором. Она посмотрела на брата и всей душой почувствовала, какой удар она ему нанесла. Ей опять стало жалко его. Но, вопреки этому, она еще раз крикнула:
— Получи, мерзавец! Подавись! Пусть все знают!
И отвернулась.
Ей было стыдно. Она судорожно хваталась за борт повозки бешено трясущимися руками. Мысли вихрем неслись в голове. Ненависть и стыд, жалость, раскаяние…
iТартыга — пьяница.