Видимо, он хотел, чтобы я пришла в восторг от красоты графини, от изящества портрета, от его личных художественных устремлений, не знаю от чего, ведь это я заканчивала художественный вуз, а не он. Не найдя отклика, почти уязвленный (но и удивленный, кажется), он перешел к делу.
– Вы ведь знаете французский?
– Да.
– Граф, его сын, его жена писали на французском языке. У нас пропадает пропуск в Центральный архив, библиотекарша заболела. Вместо нее пойдете вы, будете читать переписку и дневники Бобринских.
– Зачем? – спросила я с тоскою.
– Будете искать сведения о попечительстве и о Мариинском приюте, – сказал он сухо. – Вы вообще-то знаете, кто такие Бобринские?
– Титул графский, крупные государственные чиновники из поколения в поколение, – отвечала я. – Дворец красивый на Галерной неподалеку от Пряжки. Один из Бобринских был прототипом Каренина, Анны Карениной супруга.
– Вот как? – сказал он удивленно.
И вопрошающе глянул на графиню.
Я же отвела глаза от прекрасной дамы, но тут же увидела большое фото Венеры Милосской, заслоняющее книги на полках застекленного книжного шкафа. Венера по закону времени и места выглядела двусмысленно и почти пародийно, словно задумал директор назначить богиню на операцию, сформировать ей остатки рук по-свойски, дабы навесить на нее чуть поскрипывающие протезы самоновейшей конструкции. Вот тут-то, подловив меня на правильной, с его точки зрения, трактовке, он усмехнулся, отчасти простив мне предыдущие промахи.
Повернувшись спиной к Медному всаднику, который всегда нравился мне летом (зимой в лавровом венке, арийских сандалетках и римской одежке производил он на меня впечатление беглеца с берегов вышеупомянутой Пряжки, мол, да, да, есть в Ромбурге король, отыскался, это я, ничтожные санитары, безумец бедный, ужо тебе), я немного помедлила перед аркою Сената и Синода, пред входом в Государственный архив.
В семействе Бобринских, как выяснилось, имелись два любимых фамильных имени: Александр и Алексей. Все они были двести лет кряду Алексеи Александровичи и Александры Алексеевичи, на второй день я их различать перестала. Разумеется, ни у одной графини ни в одном письме ничего не говорилось про Мариинский приют. Я из женских писем запомнила только то, что было посвящено ожидающейся свадьбе юной внучки с корнетом Абаза; и никак не могла решить для себя отправительница, чем порадовать невесту: бриллиантовой диадемой или алмазным колье?
Запомнился мне, даже можно сказать, на всю жизнь в память врезался короткий дневник А. А. Бобринского, сначала с иронией и сарказмом описывающий придворную жизнь (на полях вместо виньеток рисовал граф маленькие карикатурки: генералы, нянькающиеся с наследником, скачущим на деревянной лошадке, – на одном из вставших на четвереньки генералов в какой-то день ненастный наследник выезжал верхом и сабелькой игрушечной размахивал, – расфуфыренные дамы, сановники в пароксизме любоначалия), а потом, совершенно сменив тон и слог, словно сел голос актера, переместившегося внезапно из комедии либо фарса в трагедию, повествующий об убийстве царя-освободителя, подробный рассказ о том, как привезли во дворец истекающего кровью государя с оторванными ногами, раздробленными тазобедренными суставами, описание агонии и смерти. То была единственная рифма с протезированием, неудачная и неуместная. Террорист-убийца, бомбист из петербургской секты асассинов, погиб на месте от своей же бомбы, прихватив с собой на тот свет человека из царской охраны да случайно подвернувшегося мальчишку-разносчика. Разумеется, все это было изложено в моем школьном учебнике истории и подано как подвиг борца за народное дело, мы читали об этом историческом эпизоде бестрепетно, зубрили эту уголовщину, такие же непробиваемые, как автор учебника; но от быстрого, тонкого, с наклоном вправо, разборчивого канцелярского почерка графа Бобринского повеяло через столетие ужасом, дурьей жестокостью, запахом пороха и крови. Что разносил маленький разносчик, никто не запомнил.
Телефон Орловых стойко не отвечал, все мое семейство уснуло, я вышла на крыльцо, в белой ночи цвел белый шиповник, собирался зацвести алый, я позвонила по мобильнику подруге, тихо, тише, это я так говорю, все спят, и кошки спят, ты не знаешь, что такое “табернакль”? – по виду похоже на уничтоженную часовню на бывшем Николаевском мосту, на мосту Лейтенанта Шмидта, там часовня стояла архитектора Шарлеманя, вроде той, что была у Гостиного двора.
Подруга, с трудом отрыв энциклопедический словарь начала восьмидесятых, прочла: “Табернакль (от латинского tabernaculum – шатер) 1) в готической архитектуре декоративно оформленная ниша со статуей святого; 2) в католических храмах – ниша для даров в алтаре”.
– На нишу не похоже, это самостийный, отдельно стоящий предмет.
– Ты где? На даче? Я завтра подключусь, в гугле посмотрю и отзвоню. Или в Брокгаузе и Эфроне. Чао.
Глава четвертая
Появление Мальчика. – Князь и Княгиня. – Слезы о пальчике. – Сентябрьские ветра. – Стакан и помидор.
Я никак не могла вспомнить, когда в детской клинике появился Мальчик, скорее всего, в сентябре, во второй половине, то ли на Никитской, то ли на Дмитриевской неделе, когда уже отлетело паутинное бабье лето, прошел пасековый день, убраны были еще существовавшие ульи да и луковый день миновал. Должно быть, стояли кануны похорон мух и тараканов, которых в старые времена в разных волостях хоронили в разных гробах: где в морковных да свекловичных, а где в репных да в чевенгурских из щепок. Новые времена тяготели к тараканьему мору из борной кислоты и китайским мелкам безо всякого, впрочем, результата. Холодом веяло, иным миром, на Валдае утренней зарей выходила из воды и прогуливалась лугом на три версты по росе несъедобная колдовская недобрая рыба угорь, смывая с себя все нагулянные за лето хвори.
Уже прожили мы, не заметив его, гусепролет, разные птицы, особенно ласточки, отлетели в вырей, а гады скрылись в глубь земли, мы пропустили и это, и никто не крикнул журавлям: “Колесом дорога!” – чтобы вернуть их весной.
Сентябрьские ветра готовы были петь долу горизонтальному миру невеселые песни, а только подыми глаза горе – мерцали отвлеченные звезды во главе со звездою Чигирь. Многослоен был небесный свод, как никогда, и, кроме светил из учебника да из фантастических итээровских книг, с полудня до полуночи ходили светцы народной астрономии, Сажар, Гнездо Утиное (хоть и стали именовать его Плеяды, оно по-прежнему в последний день новолуния горело ярким светом), Железное Колесо с заключенными в железном его доме, Девичьи Зори как три сестры и Четыре Косаря Становища, Млечного Пути. Еще не начались курьи именины, не наливал никто космодемьянского пива честным гостям, а Мальчика уже привезли; стало быть, стоял на дворе рюень, ревун, руинный месяц сентябрь.
Но сперва увидела я Князя с Княгинею, всем и каждому известных, кроме меня.
– Князь с Княгинею появились, – сказала Женя Жерехова, глядя в окно. – Сейчас они опять дверь перепутают и вместо вестибюля в нашу художественную мастерскую войдут.
Скрип двери, я обернулась, на пороге стояли щуплая светловолосая молодая женщина и однорукий мальчик лет шести-семи; она держала в руках два огромных венка из осенних листьев, которые они, должно быть, только что сняли.
– Здравствуйте, извините, – сказали они на два голоса.
– Здравствуй, Князь, здравствуйте, Княгиня, – вышел из своего закутка Виталий Северьянович, – не извольте беспокоиться, я вас сейчас на второй этаж провожу, сам туда иду.
Князь был маменькин сын, матушкин ребенок из тех, кого угораздило родиться инвалидом, получив в нагрузку бесконечную родительскую любовь, а в постоянные спутницы и защитницы – мать, учащую его терпению, грамоте, радости бытия. Отец Князя, военный, служивый, занят был на службе, обе бабушки жили в разных городах, Княгине пришлось уйти с работы, чтобы растить маленького однорукого сына, жили они бедно, да и в будущем ее ждала, неработавшую, грошовая пенсия; она о том не беспокоилась и не думала вовсе.
– А почему “князь”?
– Они теперь так играют, историей увлекаются. У них вначале роли менялись, в животных играли, в индейцев, в Маугли, в марсиан.
– Отец с матерью надеялись, что ему протез у нас сделают, – сказал вернувшийся сверху начальник мастерской, – да трудности возникли. Они-то думали, родители то есть: снимут слепок, подгонят протез, соответствующий возрасту, начнут ребенка обучать им пользоваться. У него локтевой сустав есть, а дальше треть предплечья, и не то беда, что заканчивается ручонка маленькой клешней, даже и без оперативного формирования под протез; но у него там, откуда ни возьмись, большой пальчик сбоку прилеплен. Такая вот сложная ошибка природы. И пальчик-то действующий, двигается, гнется, противопоставляется, да рука укорочена и не косметична, сами понимаете. Дома, без свидетелей, рукав рубашонки закатывают, и рука идет в ход. Чтобы протезировать, надо нужную придать культе форму, а Князю пальчика своего жаль. Он ребятенок спокойный, кроткий, не по летам развитый, умненький, а как речь заходит, что с пальчиком придется расстаться, что отрежут его, – в слезы, в истерику впадает, чуть ли не до сердечного приступа дело доходит. Инженеры-конструкторы из группы верхних конечностей хотят какую-то оригинальную конструкцию соорудить, но впишутся ли в форму обычного протеза, в размер его, – пока непредставимо.
– Князь у нас матушкино дитя, – сказала Жерехова, – и с ней, и с ним считаться приходится. Когда из интернатов отказные дети в клинике лежат, никто их не спрашивает, оперируют, и всё. Особенноесли новая методика отрабатывается.
– Но ведь они же не кролики подопытные, – сказал Орлов.
Мальчика, отказного, интернатного, иногороднего привезли незнамо откуда, никто не знал, из какого города, думаю, это знал и помнил только доктор Мирович. История Мальчика поначалу была совершенно не известна, отказалась ли от него молоденькая мать-одиночка или многодетная семья, были ли его родители горькие пьяницы, лишенные родительских прав, или добропорядочные законопослушные советские люди, не смогшие или не пожелавшие бросить работу, как бросила ее Княгиня?
Мальчик родился безруким и безногим. Десятилетний, он был удивительно красив, темно-русые волосы, тонкие черные брови, светло-карие глаза, опушенные длинными девичьими ресницами, родинка на щеке, умное печальное личико. Он был на кого-то похож, на кого, я не могла вспомнить. Я не знала, как заходить в его палату, как говорить с ним; с улыбкой? – но улыбка получалась лицемерная, искусственная, натуральная гримаса; с мрачным видом? – но я никогда не влезу в его шкуру и не увижу действительность такой, какой всегда видел ее он.
Заканчивался сентябрь, дул один из сентябрьских ветров, то ли приносящий бурю шелоник, то ли предвещающий стужу с дождем средний северный, то ли отчаянный, именуемый галицкими ершами, колючий, злой, то ли гуляющий над Беломорканалом и достигающий, точно дракон, наших мест полунощник. В группе нижних конечностей шуршали развешанные по стенам вереницы биомеханических людей, заснятых во время ходьбы, один призрак вдвадцатером, шаг как таковой, припрыжка, переваливание, вращение; в группе верхних конечностей то там, то тут мелькал извечный натюрморт – стакан с помидором. Схват кисти протеза должен был быть достаточно жестким, чтобы удержать стакан (меня смущал сей алкогольный модуль), но не настолько, чтобы раздавить помидор (к закуси сознание проявляло, извините, толерантность). Очевидно, по мере развития протезного дела их должны были подменить сперва колба и яйцо, затем мобильник и киви.
Глава пятая
Супинация и пронация. – Байки Мировича. – Профессор и мышь. – Богиня Фефёла и Мамбери, повелитель волков. – Похитители Болотов и Мирович. – “Придут наши ребята”.
– Не могу запомнить, – говорил Орлов, – что такое пронация и что такое супинация. Где какой поворот кисти.
– Нет ничего проще, – отвечала ему молоденькая практикантка, – суп несу, / тут она повернула руку ладошкою вверх, – суп проливаю, – ладошка перевернулась, блеснул камушек алый в золотом колечке на безымянном.
– Ох, китайская грамота…
Через полчаса, проходя мимо одной из палат детского отделения, я услышала голос доктора Мировича, рассказывающего детям байку про китайца и его мышь. Почему-то я часто вспоминала потом именно этот отрывок из неведомого источника. Что это была за история? Что это был за китаец? Один из божков неисчислимого пантеона Поднебесной? Или маленькое пророчество о грядущем физиологе из Шанхая, собиравшемся лет через сорок вживить в мышиный гипоталамус сто пятьдесят электродов? Неуемные папарацци тут же написали, что теперь проф. Чж. знает, о чем думает мышь; дудки, это мышь знала, о чем думал Чж.: он мнил себя богом! В одну из печальных полуночей мне померещилось, что доктор Чж. является сложной составной рифмой к портье-китайцу из “Англетера” тридцатых годов, чью вечернюю крапленую карту помечали два белых пятнышка: морфий и завсегдатайка-мышка.
Вот у доктора Мировича не возникало таких проблем, как у меня, он не задавался вопросом, с каким лицом заходить в палату к лежачим, лишившимся рук или ног детям, к постоперационным; он просто приходил с утра и уходил поздно вечером, он играл с ними, читал что ни попадя, рассказывал истории. Набор персонажей его баек, сказок, книг представлял собой пресловутый сибирский сбродный молебен: брел с любимым попугаем на плече одноногий Сильвер, от него не отставал одноногий бес Хуракан, варили компот на пару таджикская Госпожа Вторник и мышиная фея Сударыня Пятница, плыл в голубую даль капитан Врунгель, наблюдая по левому борту водяного обрубка Онг Кута, злого индокитайского духа морского. Казалось, вся мировая литература, превратившаяся в бесконечный жизнерадостный и необычайно занимательный комикс, открыла перед лишенными прежде ее виртуальных пространств детьми свои океаны и континенты. Теперь и они, бесправные маленькие инвалиды, были подданными царства воображения, на котором с давних времен мир стоял.
Дети пересказывали новичкам и непосвященным докторские россказни, привнося в них собственные редакции:
– “Я знаю, кто ты! – вскричал Геракл. – Ты – богиня облаков Фефёла!”
Нефела радостно проносилась облаком над деревьями между клиникой и институтом.
– Кто встретится с Одноглазкой, потеряет полпары, станет одноруким, одноногим, одноухим, одноглазым, однояйцым и полужопым.
– Звали его Мамуриус Ватуриус, у него был кот, который трахался с шарфиком.
И Пете, и Паше, и Жанбырбаю, даже большеголовому Хасану снились дороги, преследования, побеги, космические корабли, кони, три мушкетера, три греческие буки, чьих имен Хасан не мог ни запомнить, ни произнести, однако различал их, зная в лицо: Акко, Алфито и Мормо.