...С крутого откоса к реке спускалась девушка небольшого росточка, с изящной фигуркой. Пропорциями, порывистыми движениями она напоминала подростка. Черные с лиловым отливом волосы обрамляли открытое лицо с крутым лбом и по-детски пухлыми, с едва заметным румянцем, щеками. Но какие были глаза!.. Они светились невероятной бездонной чернотой, сияли и искрились.
Опухший, обмороженный, с замотанными в бобровые шкурки руками и ногами Никита полулежал в лодке, которая медленно причаливала к каменистому берегу.
Братья Макар и Лукьян Воюптины трое суток не выпускали из рук шестов, на которых они шли вверх по течению порожистой речки Тарка, что на языке манси — Ерш. Они подобрали обездвиженного Никиту у Сухого переката и вначале не поверили, что этот бородатый и худой русский шел к Вороньему камню, но когда тот показал священный знак, взялись его доставить до места.
Нюра почувствовала, что Никита где-то рядом, когда братья Воюптины еще только устраивали Никиту в лодке. Взяв у старика Хотанова лучших хоров — оленей-самцов, они с Евдокией на двух упряжках пустилась навстречу.
Нарты девушек летели по едва-едва оттаявшей земле. Умные послушные вожаки вели упряжки рационально и умело. Их не нужно было подгонять. Хореи девушки держали на коленях. Олени точно чувствовали, что их быстрый бег очень нужен хозяйкам, поэтому, хрипя и пощелкивая копытами, они неслись во всю прыть.
Никита, точно завороженный, не сводил глаз с чудо-девушки, спешащей к берегу. Следом за девушкой показалась еще одна фигура. Никита перевел взгляд, и его тотчас обдало жаром. Вслед за черноглазой красавицей торопливо спускалась к воде Нюра! Значит, эта чудо-девушка — Евдокия!
Обмороженное, обветренное лицо Никиты вспыхнуло огнем, у него перехватило дыхание.
— Павел! — обогнав неожиданно смутившуюся Евдокию и забредя в воду по колено, Нюра перевалилась через борт и уткнулась Никите в грудь. — Живой!
— Осторожно, он весь в ранах, — проговорил один из братьев Воюптиных.
— Ничего! — Нюра оторвалась от Никиты. — Теперь мы его быстро вылечим. Да, Авдотьюшка? — повернувшись к берегу, радостно выкрикнула она. — До свадьбы все заживет! — добавила сестра, не догадываясь, как подлила масла в огонь, который продолжал жечь Никиту.
— Вот тут его вещи, — кто-то из братьев потянул за лямки огромный, непонятного цвета и формы рюкзак. За рюкзаком показался облупленный, со сбитыми углами этюдник, какие-то грязные коробки, узлы...
Никиту осторожно перенесли на нарту и обложили шкурами. Нюра, отведя в сторону братьев, щедро рассчиталась с ними золотыми самородками, похожими на спелые бобы.
Евдокия украдкой поглядывала на Никиту. А тот больше не мог смотреть на девушку. Он проклинал все на свете: себя, Нюру, что затеяла эту дурацкую встречу, взяв с собой Евдокию, и вообще всю эту историю с какой-то придуманной женитьбой на девочке, которая на столько лет его младше и которой он совершенно не достоин.
Обратную дорогу олени шли шагом. Нюра рассказывала Никите о том, что случилось в долине в его отсутствие. Как-никак прошло три года. Кроме того, она то и дело просила посмотреть и оценить Авдотьюшку, как она ласково называла Евдокию. Та смущалась, слегка отставала, чтобы не встретиться взглядом с Никитой, а тот и не смотрел. Он твердо решил поговорить с сестрой и закрыть тему женитьбы. Разве мало женщин более зрелых?
Однако Никита кривил душой. Дерзкие мысли все же дурманили его голову и забирались под самое сердце, задевая что-то там сладкое, туманили глаза, медом разливались по телу...
Три года, которые он провел в скитаниях по вогульским юртам, стойбищам, паулям, открыли ему глаза на Урал как на планету, заселенную людьми из другого времени, причем не столько прошедшего, сколько параллельного, в некотором роде и будущего. Никита удивлялся их бесстрастному отношению к любым природным явлениям, которые европеец принял бы за чудо или трагедию. Удивлялся и отношениям их между собой, умению обходиться малым, умению терпеть, быть гордыми и независимыми и многому другому, что позволило Никите думать об этих малочисленных таежных родах как о людях иной цивилизации.
Так, например, в первом же чуме, когда он вдруг заметил, что хозяева почти не разговаривают между собой, он заподозрил, что причиной их неразговорчивости является он сам. “Может, мне в другой чум перейти?” — осторожно спросил он тогда хозяина, Данилу Анямова. “Зачем в другой чум?” — был ответ. Никита и признался в своих предположениях. Данила долго смотрел на него недоумевающе, после чего спросил: “А о чем мы с женой должны говорить?” — “Ну не знаю, — смутился Никита, — о погоде, например, или о том, что приготовить на ужин, или как тебе одеться, да мало ли вопросов может быть между супругами...” — “Зачем спрашивать, если все знают, какая погода будет сегодня, или завтра, или через неделю! А что на стол поставить, она лучше меня знает. Если на охоту собираюсь — одно, в стадо работать — другое. Зачем спрашивать. И что мне одеть, она тоже знает. Зачем лишние слова?” — заключил тогда старший Анямов и снова пожал плечами, мол, странные эти русские, им бы только поговорить.
Никиту поразило и то, что здесь никто никогда и никого не учил. Отец взялся за топор или нож — сын тут как тут. Играет малыш сам по себе, а глаз с отцовых рук не сводит. И так каждый раз из года в год. А лет в двенадцать-тринадцать берет топор и в точности повторяет движения отца или другого мастера, за работой которого наблюдал. И никогда ни единого вопроса не задаст.
Никита ежедневно рисовал их бронзовые лица, жесткие, скупые на эмоции и чувства. Он записывал и рисовал их представления о богах и духах. Задавал вопросы, спорил и снова слушал. Он побывал на всех священных обрядах. Во многих участвовал, поскольку латунный знак, или тамга, “человека-совы”, что дала ему с собой Нюра, позволял ему это.
На камланиях Никита научился подниматься в небо и спускаться в черноту подземелий. В такие моменты он вспоминал Нижний мир отца и поражался, насколько тот был точен в видении подземного царства. Нижний мир вошел в него и теперь являлся частью его судьбы.
...Нога Никиты натолкнулась на большой круглый булыжник, величиной с хороший арбуз. “Что это?” — Никита присел и осторожно ощупал. Чуть дальше он нашел еще один точно такой же, и еще... Характерный овал, плоскость, углубления, похожие на глазницы... Никиту отбросило назад, сорвав всю его отвагу и мужественность, оставив наедине с леденящим страхом. Он попятился назад.
— Это же головы!
Никиту затрясло. Он даже перестал дышать, ожидая чего-то еще более страшного. Но вокруг была плотная, хоть ножом режь, темнота. Наконец, немного успокоившись, он вытянул руки и стал шарить вокруг себя. Тут же наткнулся на еще что-то странное... Боже! Это же рука!
Никита кинулся от нее прочь и тут же натолкнулся еще на такую же. Кинулся в другую сторону — снова рука! И еще одна! И еще! Холодные, каменные, они торчали из земли под разными наклонами с растопыренными пальцами, точно прося помощи... А под ними вздымались каменные головы. Никиту охватил ужас. Его сознание дорисовывало страшную картину — лес рук и поле черепов. Черепами вымощено все подземное пространство!
Продолжая на четвереньках пятиться назад, Никита уперся в холодную стену. Он тут же вскочил, точно каменная стена могла как-то помочь ему, защитить. Однако когда он стал обшаривать ее поверхность, к нему вновь вернулся ужас. Стена представляла собой глубокий рельеф, созданный из горизонтально расположенных человеческих тел. Тела выпирали острыми коленями, локтями, головами и ребрами... Никита отшатнулся и сделал неуверенный шаг назад, запнулся о череп, упал, не успев сгруппироваться, ударился головой о следующий череп, и через мгновение вместе с болью его сознание погасло...
...Очнулся Никита от холода. Его трясло, постукивали зубы. Где он и что с ним — быстро вспомнилось. Страха не было. Судя по тому, как затекло тело, пролежал он долго. Никита прислушался. Что за звуки? Откуда они? Ему больше не страшны были ни каменные черепа, ни руки, ни стена. Одно было плохо — он ничего не видел.
Никита поднялся. Осторожно сделал несколько приседаний, но так и не согрелся. Надо было идти дальше, но куда?
Вытянув перед собой одну руку, а другой держась за каменную стену, он все же пошел дальше. Пройдя довольно долго, Никита почувствовал, что идет по гладкой поверхности. Под ногами был плотный грунт. Он присел и даже потрогал вокруг себя землю. Все правильно, гальки больше не было. Значит, она привела его куда надо. Значит, отец создал вот этот страх с черепушками и руками? Зачем? Никита продолжал двигаться вдоль стены, которая вскоре сделала крутой поворот. А еще через несколько шагов Никита понял, что вошел в большое пространство, в некий подземный зал. Шорох его шагов возвращался многократным эхо. Был другим и воздух. Он был влажным и сладким. Его хотелось пить.
Тишина была такая, что Никита слышал удары собственного сердца. Внезапно пропала путеводная стена, к которой он то и дело прикасался. Никита встал на какую-то плоскость, которая неожиданно со скрипом ушла вниз. Вскоре над головой что-то мягко хлопнуло, и сверху посыпалась мелкая пыль.
Никите показалось, что на него невесомо опустилась тень. В полной темноте еще более темная тень! Вместе с тенью появился странный и сложный запах. Пахло багульником, мятой и... плесенью. Закружило голову, появилось ощущение легкого опьянения. Вместе с тенью и запахом появились тошнота и страх.
Неожиданно что-то промелькнуло. Никита выпучил глаза, вглядываясь в темноту. Он ждал чего-то еще, может, более страшного и непредсказуемого. И оно не заставило себя ждать.
Справа и слева от Никиты появились два едва заметных лучистых круга. “Как ананасовые дольки!” — мелькнуло у него в голове. В центре каждого из кругов была еще более глубокая чернота, чем стояла вокруг. Лучи будто выходили из этого черного круга и трепетали желтовато-зеленым свечением, очень похожим на северное сияние. “Откуда под землей такое?”
Радиальное излучение разгоралось. Оно было и красивым, и страшным. Каждый из бесконечного множества постоянно меняющихся лучей переливался всеми цветами радуги. Цвета были смертельно холодными. Не дыша, Никита вбирал в себя эти странные, невиданные им доселе краски. Цвета переливались, меняя насыщенность, перетекая, сливаясь с другими, казалось бы, несочетаемыми, и каждое новое слияние вызывало у Никиты новый восторг. Переливающиеся круги стали постепенно отдаляться, пока у каждого из них не появился очень знакомый абрис, пока они не превратились в... глаза! Два лучистых круга были не чем иным, как роговицами гигантских глаз. Черные, бездонные зрачки жгли своей безжизненностью. Никита был ни жив, ни мертв. Ему казалось, что он сидит на носу некоего неземного чудища...
Постепенно глаза стали удаляться, открывая странный и неопределенный лик. Сначала это было едва заметное пятно все того же фосфорического свечения. Пятно постоянно меняло форму. Оно то расплывалось по всему пространству, насколько хватало угла зрения, то собиралось в пучок вокруг мертвых глаз, то вновь вытягивалось. Постепенно проступал силуэт, очертания которого напоминали то голову птицы со странным туловищем, то зверя с немыслимыми конечностями, а то человека, сидящего в царственной позе.
“Это сам Куль-отыр! — будто кто вложил в уши Никиты страшные слова. — Владыка Нижнего мира!”
Никита не дышал. Ему ужасно не хотелось верить в то, что он видел. Где-то на самом дне сознания шевелилось сомнение. “Это пыль, действие пыли, которая одурманила... напустила, спровоцировала это воображение!..” Голова кружилась. Тошнота подступила к самому горлу. Продолжая сомневаться в реальности виденного, Никита то закрывал глаза, то открывал — силуэт не исчезал. Мало того, справа и слева от распластавшегося силуэта стали появляться другие, менее заметные пятна, меняющие свои очертания. Вскоре над Никитой настоящим северным сиянием мерцало множество различных образов, которые то взмахивали крыльями, то вскидывали руками, лапами...
Пространство казалось невообразимо огромным. Это был целый мир. Подземный мир!
Вдруг тошнота стала проходить, голова свежеть. Появилась необыкновенная легкость, Никита перестал чувствовать тело, осталась лишь его неожиданно обнажившаяся суть. Никита увидел свои страхи и сомнения, неверие и фальшивость, за которыми он прятался. Он увидел себя рядом с Лерой, Анатолием, однокурсниками — все было как на ладони. Увидел, как он смешон и комичен, как весь пыжится, чтобы казаться умнее, интеллигентнее, сильнее и талантливее остальных. Стыд прожигал его насквозь. Вся жизнь Никиты вдруг предстала перед ним во всей своей красе с первого осмысленного поступка в глубоком детстве до вот этого самого момента. Было стыдно, что он мнил себя незаурядной личностью, героем и везунчиком... Ему было невыносимо видеть все это здесь, в кромешной темноте, среди странных фантастических силуэтов, смотрящих на него как на подсудимого. Но теперь он не мог шевельнуться. Ноги вросли в твердую каменную почву и стали с ней одним целым. И чем больше он неистовствовал в своем самообличении, тем светлее и легче ему становилась.
Главное, что Никита привез из своих скитаний — это убежденность в том, что он стал совершенно другим.
За три года, прожитых среди северян, он делил с ними кров и пищу, помогал на промыслах, нередко голодал вместе с ними, переносил трудности, радовался удачам, тем не менее он не стал мыслить, как они, не отверг, но и не принял их образ жизни. Он был с ними и в то же время сам по себе.
Но он перестал быть и русским — не по национальности, а по образу жизни. Теперь он не был ни кочевником, ни оседлым, ни горожанином, ни таежным жителем. Он был вне, а точнее, над всем этим. Он чувствовал себя неким мостом, который соединяет различные культуры, различные народы, различные верования и видения людей прошлого и будущего. Он чувствовал, что находится у истоков чего-то нового, что только зарождается. Чувствовал как художник. Теперь необходимы были знания, многогранные и глубокие. И еще он убедился в правильности рассуждений отца, которые много раз пыталась донести до него Нюра, а он с мальчишеским упрямством упирался... Со всех сторон отец оказался прав.
Осталось выстроить все в четкую систему и изобразить.
И Никита рисовал. Он искал среди рыбаков и охотников, среди оленеводов и чумработниц, среди стариков и детей, среди коренных северян и людей случайных лица, образы, которые бы олицетворяли мифологических героев. За три года — сотни рисунков, набросков, этюдов и готовых картин.
Время скитаний прошло. Он вернулся. Вернулся за знаниями, чтобы продолжить дело, начатое отцом. Нюра с огромной радостью мыла Никиту, отскребала от него дорожную грязь. Стригла волосы, брила бороду, обрабатывала раны, кормила. Она была счастлива, что все шло так, как задумал отец. Три года, что брат провел среди манси, обязательно должны принести плоды. “Лишь после этого он сможет начать работать с литературой”, — вспоминала Нюра слова отца.
— Нюр, нам бы поговорить, — как-то после очередных оздоровительных процедур проговорил все еще слабый Никита.
Девушка в удивлении вскинула брови.
— Во-первых, я теперь Анна, Павлик. За время твоих скитаний многое изменилось.
— Поздравляю! — не сразу нашелся Никита.
— А во-вторых, — продолжила девушка, — я знаю, о чем ты хочешь поговорить. Знаю, поэтому предлагаю дождаться твоего полного выздоровления.
— Это не терпит отлагательств. Я действительно... то есть я не хочу быть... Это дико, нечестно и гадко с моей стороны... Это же не шутка.
— Успокойся, Паша! — широко улыбаясь, Нюра присела на край топчана. — Раз не терпится, давай поговорим, — девушка устроилась поудобнее. — Тут, милый мой брат, шутить никто и не собирается. Там у вас в городах такой важный шаг, как женитьба, давно стал чем-то вроде маленькой прихоти, причем, как правило, временной. Вещи временные, чувства временные, семьи временные, получается, что и жизнь какая-то ненастоящая, временная. Тебе Авдотьюшка нравится? — Нюра строго посмотрела на Никиту.
— А при чем здесь “нравится — не нравится”? Она же еще совсем маленькая, и ее счастье впереди...
— Значит, не нравится?! — глаза Нюры брызнули лукавством.
— Я это не говорил, просто думаю, что ей еще рано...
— На Севере девочек готовят к замужеству с раннего детства. В тринадцать они знают все, что надо знать женщине. Речь идет о продолжении рода, а не о баловстве. А вот мальчики созревают очень поздно. Некоторые и в тридцать лет не догадываются, как и откуда появляются детки. Мою маму выдали замуж, когда ей было пятнадцать.
— А любовь? А чувства?
— “Любовь приходит во время еды!” — Нюра так и рассыпалась звонким смехом.
— Я же серьезно, — Никита даже отвернулся к стене.
— А если серьезно, Авдотьюшка, представь себе, все эти годы тебя ждала и готовила себя. Я уверена, что и ты к ней далеко не равнодушен. Я же видела, как ты смотрел на нее. Сегодня Авдотьюшка в свои пятнадцать старше тебя и мудрее в семейной жизни. Так что выбрось из головы все сомнения и думай лучше о деле.
Нюра была права. Сердце Никиты жгло огнем, который едва заметной искоркой вспыхнул еще тогда, три года назад, когда он в двенадцатилетней девочке увидел свою женщину, будущую мать их общих детей. Чего греха таить, он считал дни, когда вернется и снова увидит Евдокию, прижмет к сердцу и унесет в волшебную жизнь. Никита полюбил впервые. Останавливалось сердце, когда он представлял, как прикоснется к Евдокии, как посмотрит в ее бездонные глаза и увидит себя... Ему казалось, что только сейчас он начал просыпаться.
В своих скитаниях каждую ночь, прежде чем заснуть, он думал, как произойдет их встреча с Евдокией. Придумывал слова, которые ей скажет, писал стихи, рисовал ее по памяти. И вот теперь, когда встреча случилась, когда он увидел перед собой не просто хорошенькую девушку, а красавицу, Никита испугался. А как иначе, если он вернулся больным и грязным, обросшим и вшивым, постаревшим и страшно уставшим.
— Помнишь, мы ходили с тобой в стойбище Хотановых? Я еще тогда со стариком почти весь вечер проговорила?
— Ну.
— Вот тогда и решилась судьба Авдотьюшки. Вернее, судьба-то ее давно была предрешена, просто я объясняла старику, что это решение давнее и он должен с ним смириться.
— Что значит, давнее? — Никита повернулся к Нюре.
— А то, что это решение было принято еще старым Каули, ныне покойным, а десять лет назад одним из самых сильных шаманов на Сосьве.
— Каули? Что это означает и что за решение он принял? — насторожился Никита.
— Каули — значит “голый, как камень”. Старик был совершенно лысым всю свою жизнь, — пояснила Нюра. — Так вот однажды, четырнадцать лет назад, Осип, старший сын старика Хотанова, рыбачил в районе Няксимволя. Вдруг, откуда ни возьмись, на середине реки появилась охотничья лодка-обласок, а в ней ребенок — годовалая девочка. Осип подумал, что обласок где-то в верховьях случайно отвязался и родители с ума сходят. Но когда заглянул в лодку, то понял, что это сделано специально. Вместе с девочкой были вещи, дорогое ружье, много бисера, женские украшения, цветные платки, много церковной утвари, икон, крестов, и на девочке был золотой крестик... Так делали всегда, делают и сейчас, если ребенка нужно спасти, когда мор случился, или голод, или еще какая напасть. Или хотят избавиться от него.
— Ну и что дальше?
— Осип взял себе девочку, а зимой поехал к старому Каули. Шаман несколько раз принимался камлать. Богатые жертвы просил. Осип все сделал, что тот велел. Так и оказалось. Девочка была сиротой. Ее русские родители...
— Как русские?.. Евдокия что, русская?! — вскрикнул Никита.
— Ну, родиться кем угодно можно, а вот потом со временем становишься той национальности, которая тебя вырастила, на ноги поставила, научила жить. По мне, так Авдотьюшка вогулка. И будет вогулкой.
Никите стало и легко, и печально одновременно.
— Старик Каули сказал, — продолжала Нюра, — что ее отец был священником. Церковь, которую он вместе с мужиками из Няксимволя поставили, сожгли вогулы, которых напоил какой-то приезжий русский. Напоил и подговорил сжечь. Вместе с храмом сгорели и родители девочки, но ее каким-то чудом успели спасти.
— Слушай, ну средневековье какое-то! Что за нравы в двадцатом столетии?!
— Так вот, Каули сказал, что в девочке много светлой силы, доставшейся от родителей, но эта сила проявится не в ней, а в ее ребенке, мальчике, которого она родит, когда ей будет шестнадцать, и родит от русского. И этот мальчик станет великим. Так сказывал Каули.
— Ну и что теперь? — в глазах Никиты была мольба и решимость одновременно.
— Все будет хорошо, Павел. Умные и талантливые дети рождаются от большой любви. Ты любишь Авдотьюшку, она любит тебя. Настоящая, крепкая семья — это единство прошлого, будущего и настоящего. Прошлое и будущее за мужчиной. А настоящее — за женщиной. Мужчина охраняет жилище, добывает пищу, приносит новости, заглядывает вперед и планирует, готовит детей к взрослой жизни — это будущее. Но не забывает и стариков, заботится о них ровно так, как в свое время его дети будут заботиться о нем, — это прошлое. А женщина живет настоящим. Она кормит, дает тепло, уют, ласку, то есть то, что нужно каждый день. Для этого люди и создают семьи.
Через неделю Никита начал вставать. Он помогал по хозяйству, ловил и сушил рыбу, заготавливал дрова, ремонтировал, утеплял, мастерил. А мысли все время были заняты Евдокией. К концу лета предчувствие праздника усилилось. Он уже не находил места, растерянно поглядывал на сестру, которая лишь загадочно улыбалась.
И вот наконец с первым снегом все закрутилось. Когда речки встали, они с Нюрой поехали в стойбище стариков Хотановых свататься.
Свадебный ритуал для Никиты проходил как во сне. Они куда-то ехали в снежном вихре, потом сидели в одном темном и дымном чуме, потом в другом, третьем и все ели, пили и даже пели вразнобой и каждый по-своему, после чего говорили, говорили, говорили. Никита ничего не слышал. Он сидел истуканом между стариком и отчимом Евдокии. Девушки за столом не было. Она вместе с другими девушками сидела за пологом, из-за которого то и дело слышалось то их веселое шушуканье, то сдержанное прысканье, то тихое и грустное пение, а то и откровенные рыдания.
Никите все время казалось, что он присутствует и даже неуклюже участвует в странном спектакле, который называется свадьбой. Но когда на седьмой день бесконечных разговоров, еды и питья к нему подвели Евдокию, Никита пришел в себя.
Богатая, искусно расшитая бисером меховая сахи не скрывала стройности и аккуратности девичьей фигурки. Покорно склоненная голова Евдокии была накрыта ярким, с длинной бахромой платком. Все, кто находились в чуме, затаили дыхание. Это был кульминационный момент свадебного обряда.
“Сними платок!” — услышал он голос Нюры. Уши, щеки и лоб Никиты горели, хотелось рвануть на улицу и ткнуться лицом в снег. Из постороннего наблюдателя он превратился в главное действующее лицо праздника. Осознание важности происходящего неожиданно обрушилось на него. Здесь и сейчас должно произойти важнейшее событие его жизни, должна возникнуть его семья. Он этого безумно хотел и безумно боялся. И вот он, этот миг.
Никита с Евдокией стояли друг против друга в странном сооружении, состоящем из каркаса конусом поставленных жердей, закинутых оленьими шкурами, а над головой сверкало зимним небом небольшое отверстие. И все это называлось чумом, жилищем северных кочевников. Но Никита чувствовал себя в храме, где свершалось священное таинство бракосочетания.
Никита протянул к Евдокии дрожащие руки и неловко снял платок. Глаза Евдокии были распахнуты. В ее фигуре, взгляде, выражении лица была покорность и кротость. Она смотрела на Никиту преданно и нежно. Ему хотелось молиться, благодарить Бога, что получает от судьбы бесценный подарок, право на это счастье.
Евдокию отчим поставил на самое светлое место в чуме, в поток света, что падал через дымоходное отверстие. Оказавшись в этом потоке, Евдокия будто сама засветилась. Каждая ворсинка ее беленькой сахи, бусинки, волоски, реснички стали серебряными и зазвенели мелодично, едва слышно. Налобные и нагрудные украшения вспыхнули и засияли фантастическими самоцветами. Девушка стала походить на лесную фею — Мисс-не. Даже Нюра, затаив дыхание, неотрывно смотрела на Авдотьюшку, не узнавая ее. У многих по щекам потекли слезы.
Вечером, когда Никита с Евдокией остались одни, в чуме наступила затяжная пауза. В ушах все еще стоял шум голосов, звон посуды, обиженное повизгивание щенков, то и дело попадающих под ноги, скрип нарт отъезжающих гостей, радостный лай собак...
И вот тишина, нарушаемая лишь пощелкиванием догорающих малиновых углей.
Евдокия давно ждала его в большом семейном спальном мешке — кукуле — на хозяйской половине их временного жилища. Истекали последние мгновения ее девичества. Она затаилась на брачном ложе, сгорая от страха, любопытства и затянувшегося ожидания.
А Никиту продолжали терзать сомнения. Было ощущение, что он забрался на чужую территорию и вот-вот совершит кражу.
Сколько у него было женщин? Немного. Лерка, милая славная Лерка, знала бы она, как и от чего он, Никита Гердов, а ныне Павел, сейчас мучается. Ни за что бы не поверила. Хотя, пожалуй, увидев Евдокию... Нет, никому он ее не покажет. Никита осторожно покосился на полог. Сейчас за эту девочку он, не задумываясь, отдаст свою жизнь!
С другой стороны чума послышался тихий шорох. Никита не сразу обратил на это внимание, а когда поднял глаза, обомлел. Перед ним стояла обнаженная Евдокия. Под всполохами догорающего очага тело девушки, казалось, слегка вибрировало. Оно было хрупким и прозрачным, словно выточенное великим мастером из медового янтаря. Глаза были опущены, кулачки стыдливо прижаты к небольшим грудкам, а губы шептали.
— ...Не бойся... я только с виду... Я выдержу...
Евдокия сделала еще шаг, и лицо Никиты уткнулось в теплый, упругий янтарь ее живота, а на голову невесомо легли руки девушки.
— Не жалей меня. Я крепкая. Я с десяти лет тебя ждала... Я все знаю и... умею.
Девушка пахла молоком, как пахнут маленькие дети, и... летом.
Никогда еще Никита не был так счастлив. Вместе с Евдокией они не замечали ни дня, ни ночи, ни голода, ни усталости. Затянувшееся безумие любовной страсти сменилось невероятной нежностью, игрой, забавой и, наконец, шалостью.
Очнулись, когда затрещали первые морозы и надо было чаще протапливать жилище, утеплять постель, навешивать дополнительный полог. Неожиданно закончилась еда, которую кто-то заботливо им все это время готовил. Евдокия заметно повзрослела. Стала серьезнее, задумчивее и даже выше ростом, как показалось Никите. Когда морозы вошли в свою полную силу, на двух упряжках приехала Нюра.
Переехав в отцовское жилище, Никита враз протрезвел. И на следующий день с самого утра был в библиотеке. В просторном, полутемном помещении ничего не изменилось. Стеллажи, массивный тесаный стол, две керосиновых лампы, самодельный глобус, кресло с медвежьей шкурой... В помещении стояла абсолютная тишина. Никита слышал лишь стук сердца и монотонный звон в ушах.
К стеллажам он подходил, как альпинист-новичок к подножию Эвереста. Его охватил трепет перед громадой книг, которые он должен прочитать. “Нет, это невозможно! На эти книги жизнь уйдет! Надо ли?..” — лавина сомнений обрушилась на Никиту. Но он выдержал их атаку, переждал, пересилил себя и вытащил толстенную книгу с флажком, на котором стояла цифра один. Вытащил, взглянул на название и едва удержался на ногах — Библия. Несколько секунд Никита не дышал, ощущая гигантскую тяжесть всего мироздания, истории человечества и земной святости.
Повернув книгу к себе верхним торцом, немного успокоился: торец щетинился множеством закладок. Никита подошел к столу, удобно устроился в кресле, раскрыл книгу, и... время остановилось.
С первых строк Вечной книги, почувствовав ее особый ритм, язык, Никита уже не мог остановиться. Он понял: вот именно то, что ему сейчас надо. Он светлел и лицом, и мыслями. Его качала история, открывая его же глубинные душевные качества, вытаскивая их на поверхность, словно давно забытые вещи из сундуков. Никите было легко и свободно.
Тихо и незаметно рядом с ним появлялась еда, он торопливо ел, не отрываясь от чтения. С наступлением темноты зажигалась, а утром гасла керосиновая лампа. На автомате он ходил в туалет, спал здесь же, в удобном кресле, накрывшись шкурой.
После Библии пошли классики русской и зарубежной философии. Что-то из них он читал в училище, даже сдавал зачеты и экзамены, но только теперь он по-настоящему открывал для себя их мысли. Никита рос от книги к книге. Перед ним раздвигались границы, убегали горизонты, множились познания. Теперь совсем иначе он смотрел на все, что его окружало. Беря в руки очередной фолиант, он находил в нем отклики Вечной книги. Библия стала для него опорой, как тот твердый туман, по которому он поднимался к небу.
Очередность книг, закладки отца, чередование философии, искусства и практической, а порой и справочной литературы разнообразили чтение, не давали спадать интересу.
Где-то рядом была любимая Евдокия, или Аюшка, как он ее называл, когда они оставались вдвоем. Рядом была и Нюра с ее советами и уютом. Однако Никита был поглощен изучением книг. Он обрастал знаниями, словно средневековыми латами, защищая и себя, и близких, готовясь к схватке с непонятным и непредсказуемым будущим. Понимая, что его “доспехи” пригодятся еще и сыну.
Но его главное предназначение — быть художником — брало свое, и Никита, устав от мудрости, подходил к этюднику и размешивал краски. В своей живописи или графических работах он находил покой, равновесие тех чувств и мыслей, которыми он наполнялся от чтения книг. Здесь Никита отдыхал душой.
В начале весны Евдокия сообщила Никите, что у них будет маленький. Три дня Никита не брал в руки книг. Лишь после того, как Евдокия и Нюра шутливо, но очень настойчиво прогнали его, Никита вновь погрузился в изучение.
Когда Никита дочитал последнюю книгу, в конце ее он обнаружил плотно заклеенный пакет.
Почерк отца Никита узнал сразу. “Каждый мужчина рождается для подвига. Это необходимое условие природы”, — было написано на лицевой части конверта вместо адресата.
Никита торопливо раскрыл пакет. Четкие строчки без заглавных и красных строк с немного приплюснутым верхом и низом говорили о том, что для написания текста отец использовался трафарет, вырезанный, судя по всему, из картона. Кроме того буквы в конце каждой строчки часто набегали друг на дружку, но слова были вполне читаемы.
“Здравствуй, сын! Я рад, что твое прошлое в прошлом, а впереди удивительное, крайне важное и самое трудное. Когда я перестал видеть, думал что все, жизни конец. Однако именно в незрячем состоянии я прожил самые счастливые годы. Слепота открыла мне бесконечность удивительных ощущений. Я стал видеть невидимое, а это целые миры. К сожалению, здоровый человек в основном судит о мире посредством зрения и часто ошибается, поскольку мир многомерен и безгранично разнообразен, а видима, как у айсберга, лишь малая его часть.
Теперь главное. У тебя есть все три части карты Урала. Когда ты их склеишь, карта расскажет о своих тайнах, сокровищах и кладовых, о том, что внутри, в недрах и на поверхности. О древности и о том, что еще только будет. Карта тебе откроет место будущего пантеона. Твоему сыну карта откроет путь в ноосферу — в мир разума. В ней сокрыты пути и в другие, параллельные измерения. В ней сокрыта гигантская энергия — энергия времени. Если она попадет в нехорошие руки, Урал перестанет существовать. На его месте будет огромный, длиной в две тысячи километров, карьер. Будущего не будет.
Горизонтальный, или Средний, мир себя исчерпал. Кризис науки очевиден. И причина этого — кризис искусства. Да, Павел, в искусстве перепробовано все, что связано с Формой. Культура ходит по кругу, постепенно себя поедая. Нужно новое Содержание. Нужен прорыв. Как в Библии: “В начале было Слово...”. “Слово” — это содержание. А новое Содержание — это новая духовность, новая высота, новый уровень, это новое Измерение. А чтобы достичь нового Измерения, нужно создать Вертикаль. Вертикаль из конечного земного в космическую бесконечность. Об этом ты кое-что прочел и у Циолковского, и у Флоренского, и у Вернадского. Синтез горизонтали и вертикали, конечного и бесконечного и есть искомая тобой гармония”.
Никита оторвался от чтения и оглянулся. Было такое ощущение, что отец где-то рядом, совсем рядом, буквально за спиной.
“И эту Вертикаль, — продолжил чтение Никита, — надо создать. Ее первая ступень готова. Нижний мир — это фундамент и своеобразный фильтр. Очищение или перерождение личности, жесткий и жестокий отбор. Кто не прошел — не возвращается. Кто прошел — рождается заново, становится другим. Тебе это знакомо. В книгах ты прочел, что каждый человек рождается с определенным предназначением. Это предназначение формируют гены, культура, среда. Очень важно свое предназначение найти. И счастье, когда ты понимаешь, для чего ты рожден.
Нижний мир не для всех. Он для того, кому тесно в обычных рамках, кто понимает, что его судьба — карабкаться вверх и вверх. Кого не устраивает горизонтальная философия.
Известно, что любопытных людей на Земле всего четыре процента. То есть только четверых из сотни интересует, что там впереди. А из этих любопытных снова четыре сотых, способных на творчество. Это люди искусства и науки. И среди этих людей снова определенный, весьма малый процент тех, кому тесно в его творчестве. Ну и так далее, к самой вершине пирамиды. Но самое поразительное, что вершина пирамиды для этих людей оказывается всего лишь основанием для еще более высокого сооружения.
Вторую ступень, или Средний мир, создашь ты. Как? Ищи все ответы в карте. Она тебе поможет создать храм. Твой будущий храм — зеркало человеческой духовности, которой на сегодня у людей почти не осталось.
Твоя задача — всеми доступными средствами материализовать мифы, верования, легенды. Для чего? Чтобы показать, что все мысли, фантазии и чувства на Земле конечны. Ты должен обнажить конечное, бездуховное и подарить надежду, показать удивительное грядущее. А вот дальше все сделает твой сын.
В любой части Земли, где живут люди, есть религия. Религия — это фиксация главных культурных ценностей, наработанных народом. Религия начинается с географии. Меняется география, меняется и религия. При вынужденном переселении людей меняются их религиозные законы. Законы подстраиваются под новую природу и климат этой территории. Но если на новой территории уже живут люди, у которых своя религия, то неизбежен конфликт. Его исход зависит от соотношения культурных сил каждой стороны. В истории крайне редки случаи религиозного альянса. Такой альянс произошел здесь, на нашем Уральском Севере.
Как ни странно прозвучит, но роль художника в этом достаточно велика. Часто только художнику под силу открыть глаза людям через красоту, убедить, примирить. Но для этого нужно пожертвовать собственной жизнью и доставить немало хлопот и горя близким. Ты не мог не догадаться, что Нюра, а теперь Анна — связующее звено между нами. Но и она скоро уйдет. Уйдет, когда ты закончишь работу. Это ее предназначение. Уйдешь и ты, когда построишь храм.
Прошлый раз ты прошел под землей самым простым и коротким путем. Этот путь создан для перерождения. Второй путь моего подземелья ведет в никуда. Если выйдешь на него, будешь ходить под землей всю оставшуюся жизнь. Третий путь, путь к храму, подскажет тебе карта. Одно скажу — все пути начинаются в одном месте. Смотри внимательно карту. Мне так и не удалось ее разгадать. Ты должен быть там накануне одного из великих праздников — либо на Рождество, либо на Пасху. Торопись, у тебя мало времени. Успеешь — значит, не зря мы жили.
И еще, Павел, твой путь очень непрост, думаю, гораздо труднее и сложнее моего. Что бы ни случилось, терпи. Если ошибешься, если что-то у тебя не получится — будет беда...
Вот, пожалуй, и все, что я хотел тебе сказать”.
Никита перевел дыхание. Позади сонной эскадрой дремали стеллажи с книгами. Огонек керосинки горел ровно, без малейшего колебания. Никита аккуратно расправил давно склеенную им карту. Всмотрелся в нее, потом зажег вторую лампу и поставил на другой конец стола. Света стало больше.
— Ну что ж, начнем искать твои секреты, — произнес он и удивился, как неожиданно и таинственно прозвучал его голос в тишине библиотеки.
Никита начал с исследования материала карты. Однако сколько бы он ни пытался отыскать его слои, ничего не получалось. Этот странный материал был тонок, плотен и однороден. “В чем же твоя тайна?” — шептал Никита, теребя, комкая, растягивая полотнище. Он сминал карту, но материал расправлялся и оставался гладким.
Никита переключился на само изображение. День шел за днем, а вернее, сутки за сутками, но Никита так и не продвинулся в раскрытии тайны. До рези в глазах всматривался в рисунки, сопоставлял с современными картами и ничего не понимал. То ему казалось, что вот что-то похожее, часть русла или знакомая гора, но через минуту разочаровывался и вновь искал. Хотелось зацепиться хоть за какую-нибудь подсказку, намек. Все попытки рассыпались.
Было ощущение, что здесь есть какое-то простое решение. Но вот какое? Хаотичный, стихийный просмотр рисунков Никита превратил в систему. Он последовательно и методично, сантиметр за сантиметром стал просматривать все изображения, не выпуская из внимания ни малейшей детали.
Вскоре он обнаружил совсем крохотное, точно иголкой проделанное, отверстие посредине карты. Что это, случайно или нет? Изучив изображенный вокруг отверстия ландшафт, он вновь разочаровался.
Наконец ему пришло в голову соединить между собой некоторые из многочисленных на карте почеркушек — запятых и галочек. Отойдя от стола, он погрузился в кресло.
Что он сделал? Совместил две половинки одного целого. Целым оказалось изображение некой фантастической птицы, у которой сразу появилось недостающее крыло и часть клюва. Никита сдвинул карту, собрал ее в гармошку и вдруг получил фрагмент настоящего ландшафта, без фиктивного, придуманного куска. Но это была лишь часть достоверной карты. Надо было искать остальное. И это оказалось непросто. Но ключ, кажется, был найден.
Никита вспомнил, как в детстве он из тетрадного листа сворачивал самолетики, рисовал на крыльях звезды, делал на фюзеляже всевозможные надписи, изображения. Но однажды самолетик попал в лужу, развернулся, и Никита увидел эти рисунки нелепо разбросанными по всей площади листа, никак не соотносящимися друг с другом. Нечто подобное было и с картой. Небольшие настоящие участки горного ландшафта были разбросаны в определенном порядке, а расстояние между ними заполнено выдуманными, фальшивыми изображениями гор и рек, озер и урманов. И это фальшивое заполнение было выполнено так искусно и виртуозно, что при взгляде на карту не возникало и тени сомнения, что это реальный ландшафт. Обратная перспектива и натуралистические изображения зверей и птиц легко вводили человека, не искушенного в изобразительном искусстве, в полное заблуждение.
Все последующие дни и ночи напролет Никита собирал настоящие части карты в единое целое. Длиннющее полотно потихоньку уменьшалось. Очень кстати оказалось и свойство материала сплющиваться. Каждый найденный кусок оседал, создавая единство изображения. Никита как ребенок радовался, когда разорванное русло реки соединялось со своей родной частью. То же происходило и со склонами гор, ручьев, озер.
Эта работа продолжалась вплоть до весны. В последние дни, когда карта сократилась более чем в два раза, Никита окончательно потерял покой от нетерпения. Он перестал спать, забывал о еде, редко выходил на свежий воздух, даже сына стал видеть реже.
И вот наконец карта-складень была готова и все стало на свои места. И сами хребты, и прилегающие отроги были буквально усеяны пока непонятными символами, которые несомненно обозначали, что в этом месте что-то находится, на поверхности или в недрах.
Но Никиту это не особенно трогало. Ему надо было взглянуть на священную долину. Однако сколько бы он ни вертел, ни просматривал участок, где она должна находиться, ничего не получалось. Тогда он осторожно опустил многослойную карту на пол, поставил на пол и обе лампы, а сам взгромоздился на стол и стал разглядывать ее сверху. И только тогда заметил, что вдоль и поперек карты пролегли основные стыки. Эти едва заметные линии обозначали крест с центром почти посредине. Вертикальный стык шел точно с севера на юг, а поперечный с востока на запад. Вертикаль растягивала священную долину, а поперечина перечеркивала и долину, и нагромождение сопок.
Никита, предвкушая открытие, соскочил со стола и, встав на колени, склонился над этим местом. Точно в перекрестии стыков находилось то самое маленькое отверстие, которое он поначалу принял за случайное. Вокруг этого отверстия появились изображения небольших скал. Круглые скалы были разновеликими. Одна из них напоминала плоскую стелу желтого цвета.
С замиранием сердца Никита впитывал в себя особенности долины, узнавая знакомые очертания, силуэты, конфигурации. Приятно удивил и образ кривого разлома, что обозначал вход в Нижний мир. Но больше всего поражало отверстие. Оно что-то значило. Что?!
Никита погрузился в кресло. Теперь священная долина в символах, знаках, рисунках была у него в голове. Он запомнил ее полностью.
“Итак, — рассуждал Никита, — мы имеем складываемую карту. Это раз. Второе, и главное — в центре и Урала, и долины — явно не случайное отверстие. И третье — это Круглые скалы”.
Некоторое время Никита сидел не шелохнувшись, потом вскочил и, сжав виски руками, заходил по библиотеке, выдавливая из себя стоны, точно от невыносимой боли. Однако когда Никита снова уселся за стол и взглянул на карту, то его губы тронула напряженная улыбка. Он почти догадался...
На этот раз Никита собирался основательно. Он был задумчив и сосредоточен, как перед важным экзаменом. Шесть лет подготовки, чтобы понять, убедиться, поверить и посвятить себя мифу, который он должен создать.
Никита даже не заходил к маленькому Артемию. С сыном он простился еще ночью, когда тот спал. Осторожно поцеловав мальчика, Никита долго сидел подле его топчана, утопающего в шкурах, вспоминал слова отца, пророчества старого Каули, разговоры с Нюрой и счастливый шепот Евдокии...
С рассветом, простившись с Евдокией и Нюрой, Никита отправился в путь. До кедра он добрался к вечеру. Первым делом он отнес в амбарчик сверток — дар духам долины, который положила ему Нюра. Потом разжег костер и поставил на него чайник.
Он был один. Перед ним раскинулась священная долина, хранившая в себе, по словам отца, чуть ли не тайну мироздания. В этих древних камнях, в скалах, вечно мерзлом грунте содержится информация о будущем. Здесь хранятся залежи ценнейших минералов, почти вся таблица Менделеева, одних только золота и платины немерено.
Подумав о золоте, он, печально улыбнувшись, удобно уселся в ложеобразном корневище могучего дерева и предался воспоминаниям.
...Когда шесть лет назад подземелье с потоком воды выбросило Никиту, а через некоторое время весеннее солнце согрело его и высушило одежду, Никита начал собираться. Нужно было идти. Самым логичным, как он посчитал, было идти по ручью, который обязательно приведет к реке.
Хрустальная вода на перекатах мелко рябилась, щедро разбрасывая вокруг тысячи и тысячи солнечных зайчиков. Никита щурился и улыбался. Он напитывался солнцем, весной, жизнью. К нему возвращалась уверенность и силы.
Вдруг среди тысяч бликов что-то сверкнуло иначе. Никита повернулся, чтобы солнце оказалось за спиной, и рассмотрел на дне ручья галечный окатыш, размером с детскую ладонь, похожий на медвежонка. У него была втянутая в туловище голова, горбатая спина и три коротенькие лапки — две передних и одна задняя. Никита поднял окатыш. “Вот те на, да это же золото! Самородок!” Он потер его о рукав, и тот засветился. Никиту охватил восторг. “Надо же! Сколько здесь?.. — он покачал находку на руке. — Грамм сто пятьдесят. Невероятно!” Никита машинально, как если бы искал в лесу грибы, огляделся — нет ли еще, и увидел еще один самородок, правда, гораздо меньших размеров и неопределенной формы. В шаге от него блеснул еще один, и еще, и еще один... Никита то и дело нагибался, подбирая драгоценный металл. От невероятной удачи его бросило в пот. Наконец-то и ему повезло. Руки были уже заняты, а он все тянулся и тянулся за новыми находками. Золото было повсюду.
И тут Никита неожиданно вспомнил слова Нюры: “Здесь столько золота, что ты и представить себе не можешь”. Его пальцы разжались, и под ноги посыпались самородки обыкновенного золота, которые только что казались немалым богатством.
Чайник кипел. Никита поднялся, отломил от черного бруска плиточного чая небольшой кусок, снял с огня чайник, забросил в него заварку и поставил на остывающие угли. Вода успокоилась, налилась бордовым цветом. Все движения Никиты были размеренными, он никуда не спешил. Налив в мятую, потемневшую от времени кружку ароматного кипятку, Никита поставил ее на камень и тут же о ней забыл. Эпизод с золотом расшевелил память. Стали всплывать и другие эпизоды шестилетней давности. Никита даже закрыл глаза, чтобы подробнее вспомнить тот его первый визит в царство темноты...
...Никита вошел в разлом скалы и застыл на месте. Просторное, с высоким потолком пространство, размерами с актовый зал средней школы, было заставлено куклами. Большинство из них были одеты в миниатюрные копии летней или зимней одежды вогулов, некоторые были замотаны в истлевающие бесцветные тряпицы, ровдугу или меха и подпоясанные. Одни из них стояли, другие сидели в берестяных коробах, деревянных сундуках, ящиках, безлико поглядывая по сторонам. Многие просто лежали или были прислонены к тем же ящикам и коробам. Все это походило на огромную толпу маленьких людей, которых заколдовал злой волшебник. По спине Никиты пробежал холодок. Он начал догадываться, что это не что иное, как “души” когда-то умерших людей, сделанные и принесенные родственниками в храм Нижнего мира.
Подняв глаза, Никита вновь невольно вздрогнул — вдоль стен стояли огромные, гораздо выше человеческого роста, деревянные болваны. Они будто охраняли это кладбище человеческих душ. Грубо вырезанные лица были суровы и злобны. Они безглазо смотрели на входящего, вызывая страх. Галечная дорожка плавно огибала этих болванов и убегала дальше внутрь горы, в черноту небольшого проема. Никита без особой опаски прошел мимо истуканов, однако настоящие неожиданности и опасности ждали его впереди.
Никита оказался в абсолютной темноте. Он тер глаза, но ничего не менялось. Вдруг подумалось об отце, который много лет жил и работал в такой темноте. Дорожка петляла, она то плавно поднималась, то вдруг начинала спускаться вниз. Никита шел крайне осторожно, начиная уставать. Напряженность и неопределенность утомляли и отнимали силы.
Он не имел ни малейшего понятия, куда идет и что его ждет впереди. Вело одно — огромное желание увидеть этот пресловутый мистический Нижний мир, увидеть работу отца, судя по отношению к нему местных жителей, работу необыкновенную и уникальную.
Через некоторое время проход начал сужаться. Руки, а потом и плечи Никиты стали касаться шершавых стен. Еще через десяток шагов тоннель сузился настолько, что уже оба плеча одновременно задевали стены. А дальше Никите пришлось встать на четвереньки, поскольку понижался и свод.
То и дело вскрикивая от боли, Никита упорно полз, по гальке, ударяясь головой о скальные выступы. Но вот горловина неожиданно закончилась. Он осторожно привстал, поводил по сторонам руками и не встретил препятствий. Потрогал ногами гальку — дорожка была на месте. Он даже попятился назад, чтобы на всякий случай запомнить лаз, который привел его сюда. Но никакого лаза не было. Даже галечная дорожка, если по ней повернуть назад, как-то странно разбегалась в разные стороны. “Вот те на!” — Никита был поражен. У него возникло ощущение, что он, словно рыба, попал в ловушку, которую северяне называют “мордой”: пройдя через узкую горловину, обратно очень трудно попасть в то же отверстие, поскольку сама ловушка расширялась в несколько раз. “Интересно, для чего отец сделал эту “морду”? — задал он себе вопрос и тут же на него ответил: — Для того чтобы обратно не возвращаться!” Никита присел на корточки и стал рыться в карманах. Из одного он достал сверток из тонкой сухой ровдуги, нетерпеливо размотал его и извлек коробок спичек. Из другого кармана — толстую самодельную свечу. Свечу он поставил на плоский валун, дрожащими руками достал спичку и чиркнул по коробку. Никита не дышал. Однако головка спички легко и беззвучно проскользила по боковине коробка, точно по маслу. Он повторил движение — результат оказался тот же. Его охватило волнение, которое сменялись ужасом. Когда последняя спичка, мягко скользнув по коробку, не воспламенилась, Никита замер. Он стоял на коленях в полной темноте, соображая, что произошло. Нашарив коробок, он поднес к лицу и втянул в себя его запах.
— Ах ты холера! Ну, Нюрка, ну, девка! — чернота взорвалась отборной руганью. — И когда же она успела, зараза?! — он был в гневе. Половина его плана шла коту под хвост.
Никита с трудом открыл глаза и улыбнулся. Все правильно, она делала то, что наказывал отец.
Чай в кружке давно остыл, но вставать, вылезать из удобного и теплого кедрового ложа не хотелось. Никита лениво прошелся взглядом по долине, задерживаясь то на одном месте, то на другом. Ведь только что была зима, и вот на тебе, все преобразилось. Удивительна и могуча сила Природы.
Опять, как и шесть лет назад, весна рано взялась за долину. Теплый западный ветер в считанные дни разделался со снегом. На реках незаметно сошел лед. Нежной зеленью покрылись берега, сопки и подножия гор. Долина проснулась и застыла в торжественном ожидании необыкновенных событий, которые происходили в ней каждое лето.
Легкая тревога, которую Никита почувствовал еще утром, не покидала его. Что его ждет на этот раз? Он снова обвел взглядом долину, сопки, которые лежали в тени туч и не хотели превращаться в женщину. Пробежав по руслу реки, взор Никиты уперся в почти отвесные скалы по другую сторону сопок. Туда, туда показывала только что расшифрованная им карта. Никита никак не ожидал, что помимо сопок в долине может находиться еще одно место, где сходятся все тайны. Место, помеченное едва заметным отверстием. Он был горд, что расшифровал загадочную карту. Эх, увидел бы ее Виктор Мальцев!
Никита поежился. Заметно похолодало. Костер давно прогорел, но вставать по-прежнему не хотелось. “Успею, — думал Никита, закрывая глаза, — вся ночь впереди”.
Нет, он вовсе не собирался спать, он пришел на это место, чтобы собраться с мыслями, настроиться на главный в своей жизни поступок.
Теперь он знает Урал. Врос в него настолько, что стал его частью. Сколько лет он бродит среди этих камней? А сколько ему самому? Ах да, почти тридцать семь. Что там у поэтов по этому поводу?..
Никита не без удовольствия стал вспоминать детство.
Никите было лет девять или десять, когда бабушка впервые заговорила об его отце.
— ...Твой отец, когда учился в девятом классе, вдруг перестал рисовать, — Никита вспомнил голос бабушки. Маргарита Александровна замешивала тесто и рассказывала, не глядя на внука. — А ведь на чем только он не рисовал. Даже на газетных полях умудрялся. То танк нарисует, то самолет, то чей-то портрет. Стенгазеты и классные, и школьные... Но в конце девятого класса как рукой сняло. Потемнел, осунулся. Ходил с опущенной головой. Замкнулся. Я давай его расспрашивать — молчит и только вздыхает. Я уж потом от других родительниц узнала, что виной всему была Наташка Синицына, вертихвостка из параллельного девятого “В”. Вроде как дружба у них стала складываться. Вот она как-то возьми да и спроси его, мол, кем стать-то хочешь? А он ни о чем другом, кроме своего художества, и думать-то не хотел. Ну, вот, видимо, так и сказал. Сказал, а она в ответ ему: так, дескать, художник-то происходит от слова “худо”. Вот так и сказала, беда этакая.
А в то время вся молодежь точно с ума сошла, все хотели идти в геологи, мечтали о романтике, о новых открытиях, городах, песни пели. Художники писали транспаранты, рисовали плакаты, в которых парни и девушки в шапках да сапогах открывали очередное месторождение. Вот Матвейка и сник. Он и так-то с ребятами не очень общался, все со своим альбомом и карандашом, а тут и вовсе потерялся. Да еще Наташка эта окаянная давай подтрунивать над ним. Вот Матвей и перестал рисовать. — Маргарита Александровна разложила на противне ровными рядами стряпню. Затем, надев на руку рукавицу, сняла с печи заслонку и обгоревшей по краям деревянной лопатой отгребла в стороны золу вперемешку с мерцающими осколками углей. На зачищенное место уложила противень и водрузила заслонку. После чего поставила в угол лопату, сняла рукавицу и присела к столу.
— Но рисовать твой отец не перестал, — лукаво глядя на внука, продолжила она. — Продолжал тайком и в институте, и после него. Даже твоя мать не знала, что он рисует. Приезжал в выходные и сразу на чердак. Или брал с собой этюдник — и на речку или в лес. Он хоть и стал геологом, а сердце его так и осталось с живописью. Он маялся, бедный, проклинал себя за то, что изменил своему призванию, а сделать уже ничего не мог. Как и с твоей матерью...
— А как с мамой?
— Ну да я это так, вырастешь, сам все узнаешь и поймешь, — Маргарита Александровна попыталась замять больную тему. — И геологию свою не бросил, и рисовать не перестал. Но художником, как хотел, все же не стал. Твой дед, как и отец, тоже все время чего-то искал, что-то ладил, рылся в газетах, книгах, чертил, мастерил... Матвей в него пошел. Оба они искали, а я и не спрашивала. Мужик всегда должен какое-то дело делать. И лучшая помощь ему — это не мешать. И ты такой же будешь, Никитка, знать, на роду Гердовых такая печать.
“Ну, уж нет, — думал тогда маленький Никита, — я стесняться не буду. Обязательно найду то, что искали дед с папой. Обязательно найду”.
Никита тоже постоянно рисовал. Рисовал дома, у бабушки, в школе оформлял классные стенгазеты. Посещал кружок живописи и графики. Пошли выставочные работы школьных художников, городской конкурс-выставка. Первые признания. Осуществление мечты — Свердловское художественное училище имени Шадра. Поначалу работы получались не столь эффектными и яркими, как у сокурсников, но Никиту неизменно отмечали за серьезность и глубину смысла, за многоплановость восприятия, за смелость и откровенность. У него все четче стал проявляться собственный стиль. А главное — своя философия. Ему важно было не только, как изобразить, но и зачем. Этим он выходил за рамки чистого художественного творчества.
Именно тогда зародилась и стала крепнуть мечта — добраться до сути, до смысла жизни. Зачем он появился на свет, для чего? Он не хотел повторять судьбы людей, которые были вокруг. Хотелось новизны, оторваться от земли, вырваться из этого липкого сна и взлететь вверх, ввысь, за горизонт...
Наверное, с этого все и началось.
Пора было идти. Никита открыл глаза, осмотрелся. Костер догорел. Половина небосвода была усеяна звездами, а другая светилась бледной бирюзой. “О, начало белых ночей!” — понял Никита. Вокруг было тихо и неподвижно. Долина была залита туманом. Пока он предавался воспоминаниям, вокруг все переменилось. Светло-сиреневый туман накрыл даже сопки, через которые ему предстояло пройти.
— Ну вот, опять!.. — с горечью проговорил Никита и стал собираться. Настроение упало.
Никита оглядел горизонт, похлопал по стволу кедра-великана, неприязненно взглянул на плотное покрывало тумана и решительно шагнул в него.