Капсула пневматической почты скользила внутри трубы, будто кусок пирога в горле. Конечно, если представить, что данный кусочек способен преодолевать около шестидесяти миль в час, а мнимое горло растянулось на весь Саквояжный район.
Труба, закрепленная на фасаде между первым и вторым этажами, ползла вдоль дома, добиралась до угла и ныряла под землю. Там она проходила под улочкой, скрываясь среди еще нескольких дюжин таких же труб, словно волос в старом парике, достигала площади Неми-Дрё и внутри здания Управления Пневмопочты Тремпл-Толл, или центральной станции, поднималась вверх, до пересыльной рубки. Оканчивалась труба круглым жерлом с откидной крышкой.
Навстречу капсуле был выпущен противодействующий поток воздуха, и она, замедлившись, плавно подошла к точке приема, мягко стукнула о крышку и заявила о своем прибытии свистом. Руки в кожаных перчатках откинули крышку, извлекли капсулу, перенесли ее через помещение и засунули в одну из десятков других перекрытых крышками горловин. Контейнер продолжил свой путь, под землей и на столбах, порой выныривая, а порой погружаясь еще глубже, пока не оказался на узловой станции на Полицейской площади. Здесь с ним проделали то же самое — прочитали адрес, указанный на ярлыке в ячейке, и переместили в новую трубу. Не успела капсула заскучать, а тут еще одна станция — «Чемоданная площадь», у вокзала. Очередной пересыльщик в рабочем фартуке и грубых перчатках засовывает ее в трубу, машинально желая ей удачи, и, стоит крышке за капсулой закрыться, как тут же забывает о ней, поскольку его внимания требует уже следующая…
А наша капсула тем временем выбралась внутри трубы на поверхность и понеслась над крышами домов, меж чердаками, птичниками и дымоходами, на восток, в сторону канала Брилли-Моу. Это был самый короткий участок ее пути. Пневматическая Паровая Почта Габена работала быстро, и спустя примерно пять минут после изначальной отправки капсулы она уже подлетала к конечной точке своего назначения.
Снова раздался свист, крышка откинулась, и руки в тонких черных перчатках извлекли пересыльный контейнер на свет, открыли заслонку и достали послание.
Высокий человек в черном костюме прочитал письмо, взял со столика у труб пневмопочты (здесь их у него было три) листок бумаги, ручку и чернильницу. Спешно написал инструкции, пообещал скоро быть, оставил внизу лаконичную подпись «Н.Ф. Доу», изменил адрес на ярлыке, после чего засунул послание в ту же капсулу, а капсулу — в трубу. Закрыл крышку, крутанул винт на трубе и отправил контейнер в обратном направлении.
— Мне нужно отлучиться, Джаспер, — сказал он холодным строгим голосом. Он не был зол или расстроен — он всегда так говорил.
— Хорошо, дядюшка, — раздался ответ из глубокого кресла. Там кто-то сидел, закрывшись огромной ветхой книгой с изображением мотылька на обложке.
Тот самый человек в черном, рекомый дядюшка, надел пальто, взял со стойки антитуманный зонтик, надел на голову обтянутый черным шелком цилиндр, подхватил саквояж, но вместо того, чтобы направиться к входной двери, шагнул к двери чулана в прихожей. Зайдя в каморку, он потянул за рычаг в стене. Тут же в полу поднялась тяжелая крышка люка, и Н.Ф. Доу, цепляясь за железные скобы-ступени, вмонтированные в стену колодца, спустился через круглое отверстие вниз. Спустя какое-то время крышка люка над его головой опустилась…
Марго Мортон сидела в кресле и глядела в пустоту перед собой. Скованная ужасом и ожиданием, она ничего не замечала кругом. Джонатан сидел на ступенях лестницы, опустив лицо в ладони. Он мало что понимал. Сперва пытался вызнать все у Марго, но та могла лишь плакать. Поначалу. Теперь в ней не осталось даже слез.
На лестнице раздались шаги, и вниз спустился высокий человек в черном костюме. Марго ожила и бросилась к нему навстречу:
— Вам удалось, доктор? Что с моим сыном?!
Доктор Доу прибыл на Каштановую улицу очень быстро — и это удивительно, учитывая туманный шквал, бушующий в городе. Он словно прилетел сюда в капсуле пневмопочты. И хоть данное предположение могло бы показаться нелепостью, но на деле он появился ненамного позже собственных инструкций.
Лишь только войдя в дом Мортонов несколько часов назад, он выключил и сложил свой зонт, повесил пальто и цилиндр на вешалку. Придирчиво окинул взглядом Марго: ее ожоги, рану от пули — разорванную полоску кожи на плече.
— Боюсь, вам придется подождать своей очереди, миссис Мортон, — сказал он настолько жестким голосом, словно забивал гвозди.
Джонатан уже собирался было возмутиться, но Марго кивнула:
— Конечно-конечно! Главное — мой сын! Позаботьтесь о Калебе, доктор, я молю вас! Сделайте все возможное…
— Я здесь именно для этого, — прервал грозящий разрастись на полчаса поток женских переживаний доктор. Отсутствие каких-либо эмоций на его бледном узком лице можно было принять за безразличие, а вскинутый подбородок и извечно прищуренные глаза — за надменность и презрительность. Это была не слишком-то приятная в общении личность.
Без долгих рассуждений доктор отправился наверх. Изгнав Марго и Джонатана из детской, он запер дверь. Оставалось ждать…
— Мне не нравится этот тип, — сказал Джонатан, когда они спустились вниз после грубого окрика из-за двери: «То, что вы сопите там, меня отвлекает! Попрошу вас избавить меня от себя на некоторое время!». — Я слышал о нем много дурного…
Доктор Натаниэль Френсис Доу действительно был мрачен, как тень, и холоден, как сквозняк, прошедшийся по спине. Он не растрачивал попусту ни слова, ни эмоции. А когда все же снисходил до разговора, то представал циничным, насмешливым и колким. А еще он выглядел и вел себя так, словно был перманентно раздражен. Кто-то назвал бы его черствым, но правда в том, что за черствость люди частенько воспринимают прямоту, с которой им сообщают неудобную для них правду. Они не любят тех, кто обходится без смягчения, кто не боится ранить чью-то чрезмерно чувствительную натуру. Что ж, доктор был профессиональным ранителем чрезмерно чувствительных натур. В какой-нибудь книжке он запросто мог бы состояться в качестве злодея, к которому ни за что не рекомендуется подпускать ребенка.
— Он пришел сюда, — сказала Марго, — как только я ему написала. Несмотря на то, что два часа ночи. Несмотря на то, что на улице туманный шквал. Мне нет дела до того, какие у него манеры, я хочу, чтобы он спас нашего сына.
Джонатан кивнул, и все же сомнения никак не оставляли его:
— Почему было не написать доктору Грейхиллу из городской лечебницы? У него хорошая репутация и…
— Доктор Грейхилл, — перебила Марго, — неторопливый, как Старый трамвай на Набережных. А репутацию ему делают старухи, которым спешить уже некуда. А еще он бы не пришел посреди ночи, даже из дома не вышел бы, пока не закончится шторм. А между тем доктор Доу, который тебе так не нравится, уже здесь, борется за жизнь нашего сына. Я не хочу больше об этом говорить!
— Прости меня, — сказал Джонатан. — Ты права. Я и сам не понимаю, что говорю. Это все… — он замолчал и уставился в пол. — Позволь я помогу тебе. — Он поглядел на ее обожженные руки.
Марго кивнула…
Доктор Доу проводил свою операцию не меньше пяти часов. Два раза он требовал «Воды!» и «Полотенца!». С каждым часом, проведенным в неведении, тревога в сердце Марго крепла, с каждой минутой ожидания что-то отмирало в душе. И вот, когда доктор показался на лестнице, она бросилась к нему, заламывая неимоверно болящие руки. Джонатан поднялся на ноги и вопросительно уставился на обладателя хмурого, не выражающего ничего хорошего взгляда.
— Повреждения были серьезными, — сказал доктор. — Один из сложнейших случаев в моей практике.
— Вам удалось? Удалось, доктор?
Доктор Доу перевел медленный тягучий взгляд на Джонатана.
— Лицо я вернул на место, пришил. — Он говорил так, словно речь шла о какой-то простой заплатке. — Снабдил ткани «Заживительной вакциной Бёрра» и добавил «Регенеративный ускоритель Пойшлица». Вам очень повезло, ведь эти средства открыли совсем недавно. Полагаю, хирург-коллегия из Старого центра заслуживает получить от вас благодарственное письмо. Что ж, «Бёрр» требует времени и дополнительного ухода, все побочные эффекты я напишу списком. Самое серьезное — это заикание, временные судороги в левой ноге и непереносимость пения сверчков.
Ни Марго, ни Джонатан почти ничего не поняли, кроме того, что лицо их сына к нему вернулось.
— Он… он… — Марго не смогла продолжить.
— Выживет, да, — хладнокровно сказал доктор. — И его лицо… Что ж, вы должны понимать, что убрать все следы никому не по силам. Я делал едва ли не самые тонкие швы за всю свою карьеру, но все равно шрамы останутся.
— Он… — начал Джонатан, — он станет…
— Уродом? — безжалостно уточнил доктор Доу. — Нет, что вы. Внешние последствия будут минимальны, я полагаю. Вы быстро и дотошно следовали моим инструкциям, и это многое решило, но если бы операция началась на каких-то двадцать минут позже, все было бы значительно хуже…
Марго попыталась взять доктора Доу за руки, она зарыдала.
— Я не знаю, как вас благодарить, доктор!
Доктор Доу отстранил ее, а от слез поморщился — они его раздражали. Раскрыл саквояж и достал оттуда тюбик с этикеткой «Антижгин. Средство от ожогов доктора Перре» и протянул его Марго.
— Втирать три раза в день. Побочные эффекты — насморк, но только в правой ноздре, и галлюцинации в виде мухи в комнате.
— Благодарю, благодарю…
— С повязкой вы и сами справились… — доктор, видимо, едва сдержался, чтобы не закатить глаза, — приемлемо. Я приду через три дня, — сказал он. — Сниму бинты и швы. Обезболивающие препараты я оставил на тумбочке — они действуют хорошо, но, опять же, много побочных эффектов. Если состояние Калеба ухудшится, сразу же сообщите.
Он взял саквояж, надел свое пальто, цилиндр, предусмотрительно раскрыл над головой антитуманный зонтик, запустил винт и вышел за дверь.
И это было едва ли не последнее, что Марго четко помнила, осознавала и понимала. Когда доктор ушел, ее буквально накрыло потоком чувств, эмоций, страхов, шумом, криками, спорами, лицами…
Туман уже почти рассеялся к вечеру следующего дня. Габен вернулся в свой жизненный ритм, а дом № 24 по Каштановой улице тем временем превратился в проходной двор. Сновали и толклись какие-то люди. Мальчишки-посыльные из аптеки Медоуза. Полицейские. Джонатан о чем-то с ними переругивался. Важный сержант с пышными бакенбардами хмуро качал головой.
— Это все он! Он! — твердил Джонатан. — Вы должны мне поверить! Это проклятый кукольник!
Но сержант ему не верил:
— Я ведь вам уже сказал, сэр, — говорил он непреклонно. — Мы пришли по указанному вами адресу, но непохоже, что в лавке что-то продается. Вряд ли вы могли в ней купить… гм… игрушку.
— Я этого так просто не оставлю! — Джонатан продолжал упорствовать. — Я сообщу в газеты! Можете мне поверить, в «Сплетне» из этого раздуют целую эпопею! Бенни Трилби понравится наша история, а уж он, как вам известно, не упустит случая уделить пару абзацев доблестной габенской полиции!
Сержант уже откровенно злился. А угроза вовлечь ненавидимого едва ли не всеми в Тремпл-Толл корреспондента «Сплетни», профессионального раздувателя слонов из мух, вызвала у него острое ощущение несварения.
— Вы бы это полегче, сэр, — сказал он, поджав пухлые губы. — Советую вам следить за словами. Я понимаю, что у вас горе и все такое, но я бы поостерегся разбрасываться угрозами. Спешу обратить ваше внимание на то, что речь сейчас идет о клевете. Если вы продолжите настаивать на том, что почтенный мистер Гудвин, которого у нас подозревать нет никаких причин, является виновником произошедшего, то он, боюсь, подаст на вас в суд за попытку очернить его имя. И в данный момент, смею вас заверить, шансы не в вашу пользу, поскольку это всего лишь ваше слово против его слова. Он же заявляет, что не продавал никакую куклу, что уже давно не торгует куклами. Вы утверждаете, что сожгли указанную куклу — это очень подозрительно. К тому же, у вас нет никаких квитанций, вас никто не видел возле лавки. А та женщина, о которой вы нам сообщили — та, что живет в футляре от контрабаса, совершенно чокнутая — она даже не говорит — не слишком надежный свидетель. При всем этом в книге учета покупателей у мистера Гудвина не значатся сведения ни о каком… — сержант сверился с записями в блокноте, — Малыше Коббе. Мы все тщательно проверили. Он заявляет, что незнаком с вами, никогда вас прежде не видел, и уж тем более, повторяю, не продавал вам никакую куклу!
— Проклятый лжец! — закричал Джонатан, но поделать он ничего не мог, разве что, в бессильной ярости сжимать кулаки. Равнодушие полиции его, разумеется, не удивило, но подобная несправедливость была уже совершенно за гранью. Если верить их словам, то выходило так, что они с Марго все придумали, никакой куклы не было, а их сын Калеб просто якобы порезался или что-то в том же духе.
Видя, что хозяин дома успокаиваться не намерен, сержант стал намекать, что, быть может, полиции стоит присмотреться к тому, как именно Калеб Мортон получил свои ранения во время туманного шквала, в запертой квартире, в присутствии отца и матери. И лишь тогда Джонатан понял, что, если продолжит настаивать на своей версии случившегося, из жертв их самих сделают виновными. Это был нередкий для Габена исход. Нехотя Джонатану пришлось замолчать, сдержать бушующие эмоции внутри и проводить господ полицейских.
Когда они ушли, он еще какое-то время возмущался, угрожал в пустоту, проклинал их, призывал на их головы падения дирижаблей, а под ноги — обрушения мостов, но вскоре его запал весь изошел, и он будто бы выгорел…
Постепенно дом наполнился тишиной. Никто не бегал по лестнице, никто не хлопал дверями, никто ни о чем ни с кем не говорил. Таким молчаливым Джонатана Марго никогда прежде не видела, да и сама она целиком ушла в себя. Почти все время она проводила возле постели Калеба, кормила его с ложечки кашей из тертого желудя. Джонатан и вовсе превратился в тень — даже перестал читать свои газеты. Он уходил на работу, возвращался поздно, не говорил ни слова. Глядел в пустоту, о чем-то раздумывая.
Слух о том, что в доме № 24 случилось что-то мрачное и зловещее, разошелся по Каштановой улице словно подхваченный ветром.
Перестал приходить старый почтальон мистер Лейни, а молочник мистер Миллн всякий раз, когда оставлял у порога свои бутылки, старался ретироваться от «жуткой» двери как можно скорее. Судя по толстому ковру опавших листьев и старым газетным листкам у крыльца, которые никто не спешил убирать, даже дворник, мистер Блувиш, обходил, или в его случае, скорее, обметал их дом стороной.
Марго и прежде не особо общалась с соседями, но сейчас она буквально чувствовала, как они все смотрят, пытаются пронзить любопытными взглядами затянутые занавесками окна, перешептываются между собой, выясняют, что же именно произошло в № 24. И даже не покидая дома, она ощущала тучу злорадства, которая будто зависла над их крышей. Таков был Габен — никакого тебе сочувствия, никакого сопереживания, лишь потаенная радость, что это случилось не с ними. Она видела тени, исчезающие в комнатах, захлопывающиеся двери и задергивающиеся шторы, стоило лишь ей показаться на крыльце. И даже сестра Марго, Джеральдин, вела себя так отстраненно, словно они чужие. Явилась к ним домой лишь однажды, спросила с порога: «Это правда?», — и после того, как Марго со слезами бросилась к ней в объятия, отстранилась, развернулась и ушла. Она будто боялась заразиться несчастьем, постигшим семейство Мортонов.
За эти дни Марго осунулась и постарела. Бледная, исхудавшая, поседевшая, похожая на призрак, она бродила по дому неслышно, то и дело заглушая рыдания платком.
Калеб ничего не говорил. Калеб лежал в кровати с закрытыми глазами и забинтованным лицом, и она понимала, что он до сих пор жив, лишь по изредка поднимающейся при дыхании груди да по тонкому посвистывающему хрипу, вырывающемуся через неплотно сомкнутые губы. Обезболивающие средства доктора Доу вроде бы работали. Марго теперь всегда давала их сыну заранее: она просто не смогла бы снова пережить тот жуткий крик, раздавшийся под утро два дня назад, когда действие одного из лекарств прошло.
На третий день доктор вернулся и снял повязки, снял швы. Марго очень боялась того, что ей откроется, когда бинты спадут, но, увидев такое родное и любимое, хоть и бледное, лицо ее сына, она почти сразу же успокоилась. Доктор Доу справился просто замечательно — вряд ли можно было сделать лучше. О случившемся свидетельствовали лишь тоненький шов по контуру лица да несколько крошечных шрамиков над верхней губой и в уголках глаз.
— Все, как я и предполагал, — сказал доктор Доу, осмотрев лицо маленького пациента. — Моя работа закончена. Я оставлю вам новый список лекарств…
Он собрал бинты, сложил инструменты в черный саквояж и ушел.
С того момента, как дверь за ним захлопнулась, жизнь была готова вернуться в дом № 24 по Каштановой улице.
Средства для заживления ран действовали довольно быстро, и в скором времени Калеб почти полностью пришел в себя. Он уже мог сам есть, ходил, двигался. Моргать, правда, было все еще больно — глаза закрывались невпопад, по очереди, веки будто жили своей собственной жизнью — то дрожали и не сдвигались с места, то захлопывались, как крышки чемоданов. Это было довольно странное и пугающее зрелище. Примерно то же обстояло и с губами. Всякий раз, как Калеб шевелил ими, он ощущал, что вся нижняя часть лица натягивается, словно парус.
А еще от пилюль мальчик сильно заикался. У всех лекарств, продающихся в Габене, есть свои обязательные побочные эффекты, и доктора с аптекарями всегда честно о них предупреждают. Они называют это «расставить приоритеты»: если у вас голова просто разрывается от боли, вы не станете слишком переживать о том, что каждый третий день из-за пилюль у вас появится жжение в мочке левого уха и периодически вы станете наливать воду мимо стакана. Что касается Калеба Мортона, то он едва мог выдавить из себя целое слово, и на это уходила почти минута. Поэтому вскоре он и вовсе прекратил говорить.
Он стал совершенно другим ребенком: с момента трагедии он будто повзрослел на двадцать лет. Он и не думал больше играть, почти все время сидел в своей комнате, вниз не спускался, ел очень мало. Он был молчалив, хмур, и лицо, его старое лицо, мнилось ему чужим. Оно постоянно болело, кожу жгло, ему казалось, что если он резко наклонится или кашлянет, оно отпадет. Но швы держали крепко, а благодаря лекарствам кожа вросла намертво. Марго как могла пыталась его расшевелить, оживить, но он почти никак не реагировал. Произошедшее травмировало его сильнее внутри, чем снаружи.
О произошедшем, к слову, не говорили. Совсем. Эта тема висела в спертом воздухе квартиры, пряталась в пыли под кроватями, покоилась в ящичках гардеробов, но никто не хотел ее поднимать. Мортонам казалось, что если только заговорить об этом, все вернется — ужас снова поселится в их доме, и они просто не смогут еще раз его пережить.
Марго как-то взяла совок и щетки и вычистила уголь, пыль, золу — все, что только возможно — из камина в детской, собрала все это в мешок и выставила мешок за дверь. Ей казалось, что пока эта тварь, пусть и в виде золы, находится в ее доме, ее семья не сможет вздохнуть свободно. Марго ощущала, что эта проклятая кукла как будто до сих пор здесь — сидит с ними за одним столом, бродит по лестнице, прячется на чердаке. Ей постоянно чудилось в тишине квартиры мерзкое и противное «мммамммочка».
В тот день, когда стемнело, она выглянула в окно, чтобы удостовериться, что праха куклы больше нет рядом с их домом, но вместо этого с раздражением отметила, что дворник снова «забыл» забрать мешок, а еще она увидела, что кто-то копошится у двери. Что-то большое — то ли уличный пес, то ли еще что-то, — опустив морду и лапы в мешок то ли жрало золу, то ли просто обнюхивало мешок в поисках чего-нибудь по-настоящему съедобного.
Марго уже было думала выйти за дверь и прогнать это существо, но тут отсвет фонаря упал на его отвратную морду, на шесть тонких мохнатых лап, и она в ужасе задернула штору. Откуда блоха из Фли здесь, в самом сердце Тремпл-Толл?
Наутро ни блохи, ни мешка, ни каких тебе ответов не было.
Улица Каштановая была тихой и сонной. Никаких драм, истерик и скандалов. Живущих здесь людей спокойно можно было принять за лунатиков, и это несмотря на то, что улица располагалась неподалеку от шумной площади Неми-Дрё, считавшейся неофициальным центром Саквояжного района.
Разумеется, здесь росли каштаны, и сейчас они почти полностью облетели. Клочки тумана, оставшегося после шквала, запутались в ветвях. Порой по выложенной брусчаткой узенькой проезжей части стучали колеса экипажей, трещали звонки велоциклов. Прогромыхала дымная пароцистерна рыбника; «Карасики мистера Доуза», — было выведено черными трафаретными буквами на ее покатом боку. Девушка в твидовом платье и клетчатом коричневом пальто пронеслась на роликовых коньках, из тоненьких выхлопных труб которых в воздух поднимались струйки красноватого дыма. Девушка исчезла так же быстро, как появилась, умчалась, и вряд ли ее ждало впереди что-то плохое. Марго захотелось вот так же — надеть пылящиеся на дне обувного комода старые роликовые коньки, засыпать в бак растопку, завести их, толкнуть дверь и… разумеется, она никуда никогда не отправилась бы.
Марго сидела у окна. Она больше не могла находиться в этой черной душной квартире, но и мысль выйти на улицу была для нее невыносима. С недавних пор внешний мир ее пугал: слишком много зла бродит по улицам и переулкам, слишком много тьмы ездит в трамваях и ждет на станциях. Но эта духота… ее тошнило от одного взгляда на эти полосатые обои, на обитую старым плюшем мебель, на стопки газет со всеми этими заголовками, криками восклицательных знаков, недоумением знаков вопросительных и нерешительностью многоточий. А еще здесь стоял этот запах… Нафталин и тягучее, вяло протекающее отчаяние. Да-да, она явно ощущала все это.
Поэтому Марго просто поставила кресло напротив окна в гостиной и решила для себя, будто она одновременно и дома, и на улице. Или, скорее, ее нет ни здесь, ни там. Она открыла шторы и просто часами сидела в кресле, безразличным взглядом провожая спешащих мимо прохожих и проезжающие экипажи. Мистер Миллн на своем трехколесном велоцикле развозит молоко. Откуда-то с той стороны улицы доносится шелест метлы — это мистер Блувиш сметает листья под каштанами. Мимо окна, что-то обсуждая, прошли мадам Тиззл и ее подруга миссис Хенн. Поравнявшись с № 24, они покосились на «зловещий дом», увидели Марго в окне и ускорили шаг. Ей было все равно.
Марго глядела на падающие листья, на кота, чешущегося на гидранте, на Пуффа, пса из № 18, который вечно ходил как в воду опущенный. Она так привыкла к сонной неторопливости происходящего за окном, что сперва не обратила внимания на неподвижную фигуру, стоящую на другой стороне улицы и глядящую будто бы прямо на нее. Куда именно незнакомец смотрит, она определить не смогла, поскольку человек в длинном пальто и двууголке был в маске — мрачной потрескавшейся арлекинской маске. Не сразу она поняла, кто это такой, а когда до нее внезапно дошло, тут же вскочила на ноги, намереваясь позвать Джонатана, но, бросив еще один взгляд в окно, вдруг обнаружила, что там больше никого нет.
Она тряхнула головой, протерла глаза. Никого на той стороне больше не было. Лишь Пуфф грустно уставился на свое отражение в луже.
— Это все из-за страхов, — пробормотала она и вернулась в кресло. — Все эти мысли…
Джонатану об этом, решила она, лучше не говорить, а то еще неизвестно, что он устроит.
И то верно — с ним в последнее время творилось много чего неладного. Он был совершенно на себя не похож: стал злым, грубым и резким — в те моменты, когда ей все-таки удавалось вытащить из него хоть слово. Они очень отдалились.
Радио он больше не включал. По нему было видно, что вина пожирает его, медленно отгрызает по кусочку. Из-за того, что принес эту проклятую куклу, из-за того, что в тот вечер слушал передачу. Он винил себя за то, что не разобрал крики сына среди звуков глупого радио-шоу.
А в один из дней, когда Джонатан был якобы на работе, засвистел датчик пневмопочты, и Марго достала из капсулы аккуратно сложенное письмо с печатью конторы «Лейпшиц и Лейпшиц». Это было уведомление об увольнении за неявку на службу и пропуск подряд пяти дней без сообщения причины. Когда Джонатан вернулся поздно вечером, Марго ткнула рукой в раскрытое письмо, лежащее на столике у раструба пневмопочты. Она спросила:
— Куда ты ходишь, Джонатан?
Тот хмуро отвернулся.
— Куда ты ходишь, Джонатан? — повторила она.
— В переулок Фейр, — с ненавистью выдавил сквозь зубы Джонатан.
— Зачем? — испуганным шепотом произнесла Марго.
— Я хочу узнать…
— Что?
— Хочу узнать зачем. Зачем ему это понадобилось!
— Кому? Кукольнику?
— Да, этому проклятому кукольнику Гудвину. Зачем ему понадобилось уродовать нашего мальчика. Я не понимаю, что происходит. И это сводит меня с ума. Мне никто не верит. Почему никто не верит?
— Джонатан, — сказала Марго. — Мы должны быть рады, что все закончилось так, а не иначе, ведь все могло быть намного хуже. Калеб выздоравливает. Мы должны верить, что он вернется, станет прежним. Я просто хочу, чтобы все это забылось, как страшный сон.
— Это никакой не сон, — упрямо проговорил Джонатан. — Это никогда не забудется. Это произошло не просто так. И я хочу знать почему.
— Ты сделаешь все только хуже, — сказала Марго, на что он снова отвернулся.
Что ж, в итоге Джонатан и сделал хуже. Намного хуже.
***
Школьный двор с трех сторон был обнесен хмурыми кирпичными стенами учебного здания, а с четвертой перегорожен высокой кованой решеткой. По двору, напоминая больших унылых жаб в мире, где не осталось ни одной мухи, бродили дети в клетчатой темно-зеленой форме. Понурые, не в силах сбросить с себя пристальные строгие взгляды, они были похожи на заключенных.
У ведущих во двор дверей застыла сутулая фигура мистера Споллвуда, учителя манер и воспитания, которого, судя по его выражению лица, сейчас жутко пытали — он явно ненавидел это место. В руках мистер Споллвуд держал шумометр с датчиком и следил, чтобы стоявший во дворе гул не достигал регламентированного школьными правилами предела детского шума. В глазах-окнах здания школы виднелись серые фигуры других учителей, неотрывно глядящих на двор: пусть сейчас и была большая перемена, дети не должны чувствовать себя слишком веселыми и радостными, ведь радость — это прямая дорога к нарушению правил — так считал Горнон Гокби, господин школьный директор.
После прошедшего шквала по углам двора сиротливо жались клоки тумана — за прошедшие дни они так до конца и не рассеялись. Кто-то из детей запускал в них руки и, с опаской оглядываясь на мистера Споллвуда, ел их. Больше от скуки, чем от любопытства или голода.
Калеб Мортон сидел отдельно от других на качелях в паре ярдов от решетки — в паре ярдов от огромного шумного мира взрослых. Уныло скрипела натянутая цепь. Мальчик покачивался совсем чуть-чуть, не отрывая ног от земли. Прочие дети глядели на него исподлобья, перешептывались, но, когда он смотрел на них в ответ, тут же отворачивались. Если бы учителя не били их по рукам линейкой, то они непременно тыкали бы в него пальцами. То, что с ним что-то произошло, ни для кого не было тайной. Когда он вернулся в школу, его прежние друзья, Эмили, Фред и Картавый Суили, сделали вид, что незнакомы с ним. Признаться, у него и не было особого желания поддерживать общение как с ними, так и с кем бы то ни было вообще. Он говорил с трудом и, когда отвечал на какой-нибудь заданный учителем вопрос, выдавал слова коротко, отрывисто, с тяжелым придыханием. А еще он отчаянно заикался, отчего многие дети смеялись.
Ученикам было запрещено каким-либо образом привлекать внимание к случившемуся или поднимать эту тему, но, разумеется, несмотря на все запреты, какие только истории не ходили по школьным коридорам, а с ударом колокола, знаменующим начало большой перемены, они выскользнули во двор. Прежние друзья во что-то играли, прочие ученики лениво болтали о том, как тяжело учиться, а еще о том, что хочется поскорее вернуться домой. Кто-то хвастался новой игрушкой…
После всего, что произошло, Калеба не интересовали никакие игрушки, игры и тому подобное. Ничто не приносило ему радости, и откуда-то он знал, что больше никогда не сможет улыбаться. Впрочем, ему и не хотелось.
Так он и сидел первые десять минут перемены, думал о произошедшем, думал обо всем плохом, что случится еще впереди, когда вдруг почувствовал, что кто-то стоит у решетки со стороны улицы. Он обернулся и увидел его.
Это был высокий худой человек в двууголке и длинном пальто. Лицо его скрывалось за белой носатой маской, а вокруг шеи был обмотан длинный красный шарф.
— Эй, мальчик, подойди-ка сюда, — негромко позвал незнакомец.
Калеб огляделся по сторонам. Другие дети совершенно о нем позабыли и занимались своими никому не нужными делами. Мистер Споллвуд мечтал об аэробомбе, которая просто обязана была вот-вот рухнуть прямо в центр этого двора. Всем было все равно. Мама часто твердила Калебу, что ни в коем случае нельзя заговаривать с незнакомцами, но все же что-то подтолкнуло его, он встал с качели и направился к решетке…
Вблизи незнакомец казался еще более высоким и тощим. В руках он держал трость.
Когда Калеб подошел, незнакомец заговорил. Все началось с вопроса, а затем переросло в целый монолог. Незнакомец все говорил и говорил, что-то спрашивал, уточнял, Калеб ему что-то отвечал. Речь была о чем-то настолько незначительном, что мальчик даже не особо понимал сути.
В какой-то момент сзади раздался строгий голос:
— Мортон!
Калеб вздрогнул, обернулся и увидел приближающегося к нему быстрой походкой мистера Споллвуда.
— Кто это был? — спросил он, подойдя.
Калеб повернулся к решетке, но там уже никого не было.
— К-к-какой-то джентльмен, — заикаясь, ответил Калеб. — С-с-спрашивал дорогу, с-с-сэр…
— Сейчас будет звонить колокол, — подозрительно косясь на опустевшую улицу за решеткой, проговорил учитель, после чего поглядел на Калеба. — Возвращайтесь в школу, Мортон, и больше не заговаривайте с незнакомыми людьми.
— Х-х-хорошо, сэр.
— Мортон!
— Да, сэр?
— Куда нужно было этому джентльмену?
Калеб пожал плечами:
— Улица К-к-кошмаров, на к-к-которой находится дом… эээ… с т-т-тайнами.
— Не знаю такого места.
— Я т-т-тоже, сэр.
Калеб поплелся в школу, но не успел он пересечь двор, как к нему сзади подошли два старших ученика, Тревор и Хоули, известные задиры.
— Эй ты, уродец! — засмеялся Хоули. — У тебя лицо сползло! Не хочешь поправить?!
— Вы только поглядите! — вторил ему Тревор. — Его криворукая мамочка криворуко пришила ему личико на место. И что ты нам промямлишь на это, глупый заика?
Калеб вжал голову в плечи — он заставлял себя не оборачиваться, а задиры продолжали идти в паре шагов позади и шпыняли его, но тут ударил школьный колокол, и толпа учеников разделила их. Дети вернулись в классы. Занятия продолжились…
День тянулся неимоверно долго. Как в каком-то сне. В школе все было так же уныло, как и прежде. По коридорам и в классах летали мухи — здесь они водились в избытке. Окна были затянуты пылью. Учителя и вовсе представляли собой самых скучных существ на всем свете.
Первый день после возвращения Калеба в школу ничем особо примечательным не запомнился. Прошло еще четыре урока. Колокол снова прозвенел. Родители пришли за учениками. А за Тревором и Хоули приехал экипаж скорой помощи — кто-то столкнул их с лестницы, и они сломали себе руки, ноги и ребра, а Хоули — даже шею.
Вернувшись из школы, Калеб переоделся в пижаму и лег спать, хотя было еще совсем рано. Теперь он почти все время спал. И весь день на уроках он мечтал лишь о том, что скоро придет домой, опустит голову на подушку, укроется одеялом и… все.
Он закрыл глаза и прислушался — в доме было тихо. Мама — внизу, сидит в своем кресле. Она привела его домой, не говоря ни слова. Ее рука была ледяной и совершенно… не маминой. Папа — в комнате за стеной, сидит на кровати, сходит с ума. А может, и нет. Может, просто о чем-то думает… Калеб больше не знал, он перестал понимать родителей. Они очень изменились, как будто это были и не они вовсе, как будто это с них… с них сняли лица.
На улице раздался гудок клаксона, взвыла испуганная собака. Кто-то прошел по коридору, скрипнула половица прямо за его дверью — как будто кто-то застыл там в нерешительности, раздумывая, войти или нет. Калеб не открывал глаза, просто слушал. А потом повернулась ручка, дверь открылась, кто-то сел на край кровати.
— Я знаю, что ты не спишь, — раздался голос, и это был совершенно не тот голос, который Калеб ожидал услышать. Принадлежал он тому странному человеку, подошедшему к нему на большой перемене.
Калеб открыл глаза, но веки, как и всегда после продолжительного времени в опущенном состоянии, задергались, и ему пришлось поправить их пальцами.
На краю кровати действительно сидел незнакомец в двууголке и маске. Воротник пальто поднят, длинный красный шарф стелется по постели, голова склонена набок. Калеб уже собирался было закричать, но из его горла вырвался лишь стон. Он ощущал себя совершенно беспомощным, как бывает во снах. Ни пошевелиться, ни убежать… только глядеть и в ужасе ожидать неминуемого…
— Улица Кошмаров… — сказал незнакомец, положил обе руки в тонких белых перчатках на маску и снял ее, словно оторвал с кожей. Под маской был тот, кого мальчик ожидал увидеть меньше всего. Это казалось просто невозможным!
— Т-тетушка Джеральдин?
Женщина с худым бледным лицом, впалыми щеками и темными кругами под глазами глядела на него мрачно и самодовольно. Ее взгляд прибивал голову мальчика гвоздем к подушке. Ее тонкие губы были, как и всегда, недовольно поджаты. Калеб боялся и не любил тетушку. Ему не говорили об этом, но он знал, что она презирала папу и строила всяческие козни, пытаясь помешать их с мамой свадьбе, а после чего, как ей это не удалось, деланно смирилась, но при этом вела себя холодно, зло и отстраненно. Но почему она здесь? В этом костюме?
— Слишком все это как-то сложно, — сказала она, презрительно глядя на Калеба. — Все перемудрено. Я уверена, что это можно сделать намного проще…
— Что? — прошептал мальчик. — Что сделать?
Она покачала головой и вновь надела маску.
— Улица Кошмаров… — сказала тетушка, только вот голос был уже отнюдь не тетушкин. Это снова был голос незнакомца, спрашивавшего дорогу.
Он снова снял-оторвал маску, и под ней было уже другое лицо. Такое же бледное, как и предыдущее, но мужское. Хмурое и строгое. Прямой нос, узкий подбородок и тьма в глазах.
— Д-доктор Доу?
Мужчина придвинулся и наклонился к Калебу. Он принялся его осматривать, словно проверял свою работу. Калеб очень боялся этого доктора. Энджи Уиткинс из школы рассказывал, что доктор Доу ставит опыты на детях, а еще что он зашивает одних лишь убийц и грабителей… И что даже те его боятся. Все эти иглы, ледяные пальцы, придирчивый характер. Когда доктор приходил к Калебу, тот так трясся от страха, что, если бы мама не держала его за руку и не твердила, что все будет хорошо, он точно прятался бы в шкаф.
— Это совершенно невозможно с научной точки зрения, — сказал доктор Доу неожиданно пустым и глухим голосом. — Это очень… очень странная наука. Я с ней незнаком.
— Я… — начал Калеб, — доктор…
Но тот его не слушал — он отстранился и вновь надел маску. После чего в очередной раз проговорил:
— Улица Кошмаров… Как мне туда дойти?
— Я не знаю.
— Как? Где этот дом?
— Какой дом?
— С тайнами…
— Я не знаю никаких тайн…
— Министерство Тайных Дел.
Калеб затряс головой. Он почувствовал, что не может дышать. Голос из-под маски превратился в шипение.
— Улица Кошмаров. Как мне дойти?
— Я…
Сидящий на краю его кровати снова снял маску. Под ней больше не было человеческого лица. Теперь там оказалась черная морда твари, огромного насекомого. Узкая и лоснящаяся морда… гладкий лоб, переходящий прямо в подбородок, из которого в свою очередь росли два коротких волосатых усика. По бокам морды чернели круглые глаза без зрачков, между усиками зияла круглая пасть, полная игольных зубов. Это была блоха. Гигантская блоха в пальто.
Тварь открыла пасть, и на красный шарф закапала тягучая желтая слюна.
— Я сожрал столько детей… — прошипела блоха, — столько детей… В этом городе не осталось ни одного приюта. Мои куклы спрашивают меня: «Хозяин, почему в Габене нет ни одного детского приюта? Куда делись все сироты?». Все дело в том, что Гудвин сожрал всех сирот, но никто не заметил. Слепота и равнодушие… Я так их… люблю… просто обожаю…
Блоха наклонилась к мальчику, ее пальто распахнулось, и под ним обнаружилась еще одна пара конечностей — две покрытые мерзкими волосами черные блошиные лапы. Калебу стало так страшно, что он дернулся изо всех сил, пытаясь отстраниться…
Он рухнул с кровати, завопил и проснулся.
Дверь распахнулась, и в нее вбежал перепуганный папа. Он увидел, что сын лежит на полу, жалко и безвольно шевеля руками. Он подбежал к нему, поднял его и положил на кровать.
— Папочка… — прошептал Калеб. Все его лицо было мокрым от пота и слез. Он задыхался.
— Что случилось, Калеб? Что случилось, малыш?
— Г-где он? К-куда он делся?
Папа ничего не понимал. Он сам был перепуган — неужели он снова это допустил?! Неужели он снова позволил кому-то навредить его сыну?! Его рот искривился, он принялся нервно ощупывать лицо Калеба, взял его ладошку в свою руку, обнял мальчика крепко-крепко. Сын тяжело дышал, но никакого недомогания, кажется, не испытывал.
— Кто? — спросил папа. — Кто делся?
— Х-хозяин… — прошептал Калеб.
Папа отпустил его.
— Какой еще хозяин?
— Кукольник Гудвин.
Папа сжал зубы, быстро оглядел комнату. Поднялся на ноги. Заглянул под кровать, открыл дверцы шкафа. Никого не обнаружив, он вновь поглядел на Калеба. Мальчик сидел на кровати, совершенно перепуганный. Да и сам он был взволнован не на шутку, но правда была в том, что в комнате действительно никого, кроме них, не было. С одной стороны Джонатан меньше всего хотел, чтобы проклятый Гудвин был сейчас в детской, но с другой… он так хотел его придушить.
— Ты просто заснул, малыш, — сказал папа и подошел к Калебу. — Это просто дурной сон. Его здесь не было. Просто сон…
— Но мне п-показалось…
— Не бойся, малыш, мы с мамой не подпустим его к тебе.
— Он хотел… хотел…
Папа подошел к окну, выглянул на улицу. Внизу все было как обычно. Непримечательная габенская осень…
— Что он хотел?
— Он спрашивал про ми-министерство. Министерство Тайных Дел.
Папа удивленно обернулся.
— У нас нет такого министерства.
— Мне приснилось, — едва не плача проговорил Калеб. — Мне постоянно снится… Я боюсь спать…
Папа глядел на него совершенно бессильным взглядом. Он ненавидел себя за то, что ничем не мог помочь сыну, за то, что не мог никак облегчить его муки.
— А доктор Д-Доу не даст мне что-нибудь… чтобы спать без снов? Ты можешь у него спросить?
— Я пойду узнаю, сын. Прямо сейчас. Мы с мамой напишем ему. — Папа направился к двери. Он уже почти покинул детскую, когда Калеб негромко произнес, глядя в потолок:
— Марджори мне все уши прожужжала об этих куклах.
Папа замер и обернулся.
— Что?
Он сперва не понял, что именно услышал. Фраза Калеба ничего для него, вроде бы, не значила, хотя где-то он все же слышал нечто похожее и… и тут он вдруг вспомнил. И холод пробежал по его спине.
— Моя Клотильда вся обзавидуется, — сказал Калеб, по-прежнему не сводя глаз с потолка.
И тут папа все понял. Он даже рот раскрыл от нахлынувшего на него осознания. Руки его непроизвольно поднялись к вискам. Он потер их и несколько раз моргнул, пытаясь унять взбесившиеся мысли.
— Откуда ты знаешь? — спросил он дрогнувшим голосом. — Где ты это услышал?
Калеб будто очнулся. Он повернул голову и поглядел на папу.
— Что? Что такое, папочка?
— То, что ты только что сказал. Где ты это услышал?
— Я не знаю… мне приснилось. Мне снится много чего плохого. А что такое, папочка?
Но папа не ответил и вышел за дверь.
Дом № 24 по Каштановой улице снова наполнился шумом.
Джонатан кричал. Марго пыталась его успокоить, но он будто бы обезумел. Он все говорил о каких-то странных вещах, о том, что все связано, о том, что все произошло не случайно, что его… их семью выбрали заранее.
Марго пыталась его утихомирить, напоминала ему, что в доме больной ребенок, но он и не думал успокаиваться или хотя бы понизить голос.
— Это Лейпшиц-старший! — вопил Джонатан и мельтешил по гостиной, задевая предметы. — Это все он! Он с ними! Это заговор! Он намеренно задержал меня в конторе в тот день, чтобы я не успел в «Тио-Тио» до закрытия!
Марго ходила следом за ним как тень и возвращала опрокинутые и сдвинутые вещи на место.
— Он и прежде тебя задерживал, — напомнила она. — Мистер Лейпшиц-старший — просто строгий и дотошный начальник и все…
Но Джонатан ее будто не слышал.
— Точнее, я так думал! — продолжил он мысль на оборванном месте. — Но те дамы из трамвая тоже с ними заодно — они обманули меня: знали, что я подслушиваю. Нет! Они намеренно говорили громко, чтобы я не мог их не услышать! Лгуньи! На деле «Тио-Тио» работал допоздна! Я узнал! Мадам Фрункель не закрывалась в тот день до десяти вечера — у нее были чаепития с куклами!
— Может, они что-то напутали… — Марго принялась собирать с пола газеты и письма, которые разлетелись по сторонам, когда Джонатан задел коленом журнальный столик.
— И знаешь что? «Детские манатки Монти» работают. Монти не разорился! Это все вранье! И констебль на углу Бремроук и Харт — это вовсе не констебль! Все дело в усах, понимаешь? В усах! На том углу обычно стоит мистер Домби — у него пышные усы, а у того их не было! Он подставной! Я говорил сегодня с мистером Домби! И знаешь что? У него — усы!
— Подставные констебли в Габене? Что за чушь несусветная! Может, мистер Домби просто пошел к цирюльнику, сказал ему «Как всегда!», и уснул в кресле — такое часто случается: ты вот всегда спишь у мистера Грэма. А цирюльник перепутал его с другим констеблем-«Как-всегда» и гладко его выбрил, тот проснулся, ужаснулся и заставил выдать ему средство для ускоренного роста лицевой шевелюры. Теперь он снова с усами…
Было ясно, что Марго шутит. Вся ее история с путаницей была глупой до невозможности — так считал ее муж. И вообще — все это значило, что она не воспринимает его подозрения всерьез.
— А еще я был на углу Бремроук и Фейр — там нет никакого указателя! — раздраженно продолжал Джонатан. — Его поставили специально для меня! Все это связано!!! Меня вели, как по ниточке, в эту проклятую лавку! Все сходится! Они все в сговоре! И эти полицейские, которые сюда заявились и не стали ничего расследовать! Тупоголовые бездари! Теперь все ясно! Конечно, они не стали бы ничего искать и никого обвинять, если сами они заодно с проклятым кукольником! Как же я был слеп! Как же я был глуп… Я их разгадал, раскрыл! А мистер Граймль… он пропал — я тебе не рассказывал — боялся, что ты расстроишься.
— Так, постой-ка, — решительно прервала мужа Марго. — Что еще за мистер Граймль?
— Это частный сыщик с площади Неми-Дрё, он обладает богатым опытом негласного наблюдения, репутацией профессионального обнаружителя пропавших вещей и людей, а также цепким бульдожьим характером. Я нанял его, чтобы он выяснил, что происходит, и он решил проникнуть в «Лавку игрушек мистера Гудвина». Так вот, он пропал! С того момента, как дверь лавки игрушек за ним закрылась, больше о мистере Граймле я ничего не слышал… Ты смотришь на меня так, как будто я с ума сошел!
— Может, так и есть? — тихо предположила Марго. Она слушала Джонатана, и ей действительно стало страшно — он уже не ограничивался угрозами, а перешел к решительным действиям! Нанял какого-то сыщика, велел ему шпионить за кукольником! Для нее это известие было, словно принять ванну, полную канцелярских кнопок.
— И трамвай сломался не случайно…
Все это было уже чересчур. Она покачала головой, преградила ему дорогу, взяла его за руки.
— Только послушай себя, Джонатан! — Марго была не на шутку взволнована. — О чем ты говоришь? Может, еще и штормовое предупреждение было подстроено? Ну, чтобы город был пуст, и никто не помешал планам коварных заговорщиков?
Глаза Джонатана округлились. Он услышал ее словно впервые.
— Конечно! — Его осенило. — Как я сразу не догадался! И туманный шквал! Они все заодно!
— Успокойся, Джонатан. Прошу тебя! Так больше не может продолжаться! До чего дошло! Ты уже каких-то сыщиков нанимаешь! Забудь об этом. Давай попытаемся жить дальше. Просто жить дальше.
— Как будто ничего и не было?! — возмущенно воскликнул он. — Как будто они не изуродовали нашего ребенка? Как будто они не изуродовали нашу семью?
— Да. Как будто они не изуродовали нашу семью.
— Он даже не может спать спокойно. Ему все это снится…
Марго, не отпуская его руку, схватила с каминной полки склянку с зеленоватым порошком и ткнула Джонатану под самый нос:
— Доктор Доу прислал «Сонный сон от доктора Слиппинга». Он избавит его от кошмаров. Может, и нам с тобой выпить немного этого порошка? Нам не помешает выспаться…
— Нет, — сказал Джонатан и высвободился из рук Марго. — Я высплюсь только тогда, когда этот мерзавец ответит по заслугам. Когда они все ответят по заслугам…
Калеб сидел на лестнице, слушал весь этот спор, и в какой-то миг его губы тронула едва заметная улыбка.
Это определенно был сон. Было что-то в нем такое… с гадостным привкусом. Не зря Марго показалось, что чай, который она выпила после обеда, какой-то странный. Несмотря на отчаянное желание, сама она не сыпала в него «Сонный сон», а больше в доме некому было ее усыпить: Джонатан ушел куда-то, хлопнув дверью, а Калеб… ну не Калеб же, в самом деле, подсыпал ей снотворное…
В этом своем сне Марго как обычно сидела в кресле напротив окна, глядела на улицу. Прохожие торопились по своим делам. Проехал на служебном самокате констебль, гудя в клаксон, после чего улочка снова погрузилась в монотонное тремпл-толльское жужжание.
В гостиной тикали часы, помимо этого дом полнился тишиной. Джонатан бродил по городу, вынашивал бессмысленные планы мести, ломал голову над тем, как доказать всем и каждому свою правоту. Калеб сейчас, видимо, лежал у себя в кровати — как и все эти дни.
Почему же она подумала, что это сон? Просто начали происходить странные вещи. Слишком странные и ненормальные, чтобы быть реальными.
К примеру, Марго увидела Джеральдин. Сестра выглядывала из окошка потертого черного экипажа «Трудс», в руке у нее был бинокль. И она глядела прямо на нее, Марго. Она следила… будто бы ждала чего-то. Марго ни за что не заметила бы сестру, если бы рядом с ее окошком не остановились какие-то мальчишки, швырявшие друг в друга каштаны. Джеральдин на мгновение высунулась из окошка и прогнала их. После чего вернулась к наблюдению за окнами дома № 24. И зачем ей это понадобилось? Почему она просто не зайдет к ним в гости? Это было очень странно… по-сонному странно. Был бы здесь Джонатан, он непременно заявил бы, что Джеральдин «с ними» в сговоре или еще что-то в том же духе.
Еще страннее было то, что над землей за какие-то считанные секунды снова начал клубиться туман. Он сплетался быстро, уверенно, будто под чьими-то спицами.
— Вууууууу… вууууууу… — неожиданно раздалась сирена. Срочное Тревожное Предупреждение звучало уже второй раз за одну только неделю. Этого просто не могло быть! Туманные шквалы и прежде обрушивались на Габен, но не чаще одного раза за осень, а сейчас… Тревога проникла в уши Марго и поселилась там, наполнила ее всю, словно газ — воздушный шарик.
И тут входная дверь приотворилась — при том, что она заперла ее на замок и два засова!
Кто-то вошел в дом.
В прихожей раздались шаги и негромкий хрип, смешанный с шипением. Топот маленьких, но сильных ног. Марго повернула голову и увидела высокого человека в пальто, маске и двууголке. В руке он держал поводок, на котором сидела блоха размером с собаку. Вернее, тварь очень походила на блоху, но что-то ее все же отличало. В частности, наличие слюнявой пасти, полной острых клыков.
Не глядя на Марго, незваный гость и его питомец ринулись вверх по лестнице и проскользнули на второй этаж. Блоха прыгала по ступеням, взбудораженно носилась туда-сюда, как всамделишная собачонка, которую вывели на прогулку.
Марго хотела было подняться с кресла и последовать за ними, она думала позвать кого-то, но не смогла пошевелить и пальцем. Проклятая сонная беспомощность… Она поглядела в окно, попыталась помахать Джеральдин. Туман становился все гуще, поднимался все выше — он уже вырос фута на три от земли, скрыв под собой брусчатку, тротуар, котов… Он разрастался и ширился и вскоре затянул собой и экипаж Джеральдин. Последним, что увидела Марго, была улыбка глядящей на нее в бинокль сестры. Самодовольная, вероломная улыбка, как будто сейчас происходило нечто, чего она очень долго ждала. То, что она каким-то образом самолично подстроила…
***
Джонатан вернулся домой, отряхнулся от тумана. Морщась и фыркая, он повесил пальто и шляпу-котелок на вешалку, разулся, вошел в гостиную. В доме было холодно. Марго спала в кресле у открытого окна. Он не стал ее будить — поднялся наверх. Зашел в их спальню, сел на кровать. Задумался.
Мистера Граймля больше никто не видел. Его контора, как и прежде, пустовала, соседи ничего не знали. И никого не волновало, что он исчез. Никому просто не было дела! Что был человек, что его нет. И это при том, что эта его контора находится по соседству с редакцией «Сплетни»!
Еще и этот туман подозрительный. Немного подумав и остыв, Джонатан все же понял, что в разговоре с Марго перегнул тогда с поддельным шквалом: слишком сложно, если не сказать невозможно, было бы подобное организовать. Это ведь погода — кому по силам ее контролировать? И тут, спустя неделю, туман вернулся. Судя по тому, что Джонатан только что видел в городе, тот застал врасплох не его одного. Обычно о том, что надвигается шторм, предупреждали заранее, но тут… сирены из вещателей на столбах и аэро-бакенах завыли совершенно неожиданно, да и то лишь тогда, когда туман уже накрыл улицы ковром в фут высотой.
Сигнал Тревоги снова загудел. На сей раз он прозвучал так резко и пронзительно, что Джонатан невольно вздрогнул, пришел в себя и поднялся на ноги. Нужно закрыть окно и разбудить Марго. Она там может совсем замерзнуть…
Джонатан вышел из комнаты, притворил дверь и вдруг услышал.
С недавних пор он всякий раз машинально вслушивался в любой звук, раздающийся в доме, когда выходил в коридор. Так, он полагал, он вовремя услышит, если случится что-то ужасное. Снова. И сейчас звук этот шел из спальни Калеба.
Джонатан бросился к детской, распахнул дверь и заглянул в комнату. Калеба нигде не было видно.
— Сынок! — позвал он. — Это папа.
Звук не стихал. Он сливался с сиреной из-за окна. Джонатан понял, что слышит плач. Сын плакал. Звук шел из шкафа.
Джонатан приблизился к нему, распахнул створки и раздвинул вешалки с верхней одеждой в стороны. Внизу, обхватив колени руками, сидел плачущий Калеб. Когда Джонатан склонился к нему, сын поднял голову. В расширенных, полных слез глазах мальчика застыл настоящий ужас.
— Тебе плохо?! — испуганно проговорил Джонатан. — Что случилось?
— Я боюсь…
— Боишься? Но чего?
— Этот человек. Он меня заберет!
— Какой человек? О чем ты говоришь?
— Этот человек, который приходил!
— Кто и куда приходил?
Губы Калеба тряслись, он глядел мимо отца — пытался увидеть, не стоит ли кто за его спиной.
— Это был… Он сказал, что это он передал мне ту куклу, Малыша Кобба. Гудвин.
Джонатан почувствовал, что воздух в легких закончился. В голове помутнело.
— Он был здесь?! — произнес он, не веря в происходящее.
— Да.
— Марго! — Джонатан повернулся к двери. — Марго!
— С ним была большущая страшная блоха, — сказал Калеб. — Она хотела меня укусить, но он не дал ей. Он сказал, что все равно меня заполучит, и я ему нужен целым. Он сказал, что никто ему не помешает, а еще он сказал, что все равно никто не поверит, потому что полиция на его стороне.
— Когда он приходил? — дрожащим от ярости голосом спросил Джонатан. Он так крепко сжал кулаки, что костяшки пальцев хрустнули — он весь побелел.
— Сегодня… сегодня приходил.
— Марго! — снова закричал Джонатан. — Где была твоя мама? Где она была?
— Она… она заснула. Он сказал, что усыпил ее. Она спала внизу, а он зашел в наш дом, поднялся по лестнице, вошел сюда. И сказал, что доберется до меня! Что скоро доберется до меня!
— Ну уж нет, — сказал Джонатан. — Ничего не бойся, слышишь, Калеб? Ничего не бойся. Он не доберется до тебя. Поверь мне. Я тебе обещаю!
Джонатан вытащил сына из шкафа, усадил его на кровать, после чего выбежал из детской. Забежал в свою спальню, достал из-под перины спрятанный там револьвер и бросился вниз по лестнице.
Марго как раз поднималась на его крики, испуганная. Она еще толком не пришла в себя после сна. Пробуждение было просто ужасным.
— Джонатан?
Он едва не сбил ее с ног, пронесшись мимо. В последний момент она успела отскочить в сторону и вжаться в стену.
— Джонатан! Что происходит?! Ты куда? Джонатан, стой!
Но Джонатан не слушал ее. Он схватил пальто и, даже не обратив внимания на шляпу, бросился вон из дома. Дверь хлопнула.
— Мама! — раздался голос Калеба.
Марго ринулась наверх и забежала в детскую. Калеб стоял у окна и глядел на улицу, следил немигающим взглядом за отдаляющейся в тумане фигурой отца. Тот сжимал в руке оружие, а прохожие шарахались от него в стороны. Распахнутое пальто трепетало на ветру.
— А куда пошел папа? — спросил Калеб.
На лице мальчика не было и следа былых слез, весь страх куда-то исчез, а в уголках глаз поселился совершенно недетский прищур.
***
Марго стояла в центре гостиной. На ней было застегнутое на все пуговицы черное платье с воротником под горло. Беспросветно-угольное траурное платье. Рядом, на столе, лежала шляпка с черной вуалью.
За эти дни много чего произошло. Сюда приходили и полиция, и Джеральдин, которая внезапно оживилась, несмотря на происходящее. Почему-то Марго чувствовала то потаенное удовольствие, которое Джеральдин всячески пыталась скрыть. Она заявилась, стала командовать, утешать ее, принялась играть роль любящей старшей сестры, заботливой нянюшки и строгой учительницы в одном лице. Она заверила Марго, что той не о чем беспокоиться, что она сама организует похороны и все с этим связанное.
После самоубийства Джонатана прошло всего три дня. Квартира не то что опустела, в ней будто появился черный угол, из которого разрасталась тьма, и он, этот угол, с каждой минутой затягивал в себя всю прежнюю жизнь. Ничего не осталось. Никаких эмоций, никаких чувств.
Часы пробили девять утра. С их последним ударом внутри Марго словно заработал какой-то механизм. Не поворачивая головы, она направилась вверх по лестнице. В руке она сжимала большой кухонный нож.
Она знала, что именно произошло. Она все поняла. Но было слишком поздно. В иное время она могла бы корить себя за то, что не поверила Джонатану, за то, что не поддержала его, но сейчас из нее словно специальной машиной откачали все эмоции. И в ней осталось лишь какое-то придушенное подушкой холодное осознание происходящего.
Она поднялась по лестнице, прошла мимо их с Джонатаном спальни и двинулась прямо к детской. Зашла в комнату, тихонько прикрыла за собой дверь.
Калеб стоял возле кровати, глядел в пол и ждал. На нем был черный костюмчик: штаны, жилетка и пиджачок. Из опущенной долу руки свисал непослушный галстук, который он так и не смог повязать. Когда мама зашла, он даже не посмотрел на нее, но его губы тронула улыбка.
— Что это за странная женщина, которая стоит у меня на пороге с ножом? — негромко произнес Калеб. Это было сказано тем же самым голосом, который она слышала в этой комнате совсем недавно. Голосом, который она пыталась забыть.
Марго покачала головой.
— Все хуже не бывает, да, мамочка? — спросил Калеб. — Тетушка Джеральдин слишком груба с тобой! Тетушке Джеральдин никто не позволял так говорить с моей мамочкой. А еще те злые полицейские… Как бы они не споткнулись, не упали в канаву. Они не пожалели мамочку, они тоже грубили ей, вели себя плохо.
Марго опустила глаза и шагнула вперед, не глядя на ребенка. Нож в ее руке был направлен острием в пол.
— Я знаю, что у тебя на уме, мамочка, — едва слышно сказал Калеб. — Я вижу, что ты задумала…
— Неужели? — глухим голосом спросила она.
— Да. Ты хочешь, чтобы тетушка Джеральдин организовывала не одни похороны, а трое… трое грустных похорон! — Калеб даже закусил губу. Она промолчала. — Это очень-очень плохая идея, мамочка.
— Да? Почему же?
— Потому что мне очень хочется жить! Как ты не понимаешь?! Это же так хорошо, когда ты — настоящий мальчик. Когда у тебя есть комната, игрушки и даже мамочка! Это же просто чудесно!
— А как же… как же… — она не смогла произнести его имя.
— Папочка сошел с ума и застрелился. Выстрелил себе в рот на скамейке в парке Элмз.
— Он не застрелился! Он бы не стал этого делать!
— Но так сказал мистер констебль.
Она зажмурилась до боли в веках, после чего открыла глаза и ненавидяще уставилась на сына.
— Зачем эти игры? — спросила она. — Мы ведь с тобой здесь одни. Зачем ты продолжаешь играть и прикидываться? Это твой Хозяин убил Джонатана.
— Хм… нет же! Папочка сошел с ума и застрелился. Выстрелил себе в рот на скамейке в парке Элмз, — слово в слово повторил ребенок. — Так сказал господин констебль.
У нее не было сил спорить.
— Ты должна кое о чем подумать, мамочка, — продолжил Калеб. — Ты же не станешь убивать своего любимого сыночка, а потом вонзать нож в себя?
Она промолчала.
— Ты просто пока что не видишь, но у тебя есть выбор…
— Выбор? — усмехнулась Марго. Это существо говорило не так, как ее девятилетний ребенок. Судя по словам, которые оно произносило, оно было намного, намного старше.
— Да, выбор, мамочка. Ты можешь умереть, а можешь продолжать жить. И все будет, как и прежде.
— Как и прежде ничего не будет.
— Да. Но у тебя будет твой сыночек. Хозяин сказал…
— Твой проклятый Хозяин! — из ее горла вырвался отчаянный хрип.
— Он сказал, — не обратил внимания на ее слова Калеб, — что мамочка очень любит своего сыночка, и мамочка многое ему простит, потому что он ее плоть и кровь. Потому что он — продолжение ее самой. Это в духе мамочек. Они постоянно так поступают. И я — твое продолжение…
— Ты не мое продолжение! Ты маленький гаденыш…
— Но где-то здесь, внутри, еще живет милый, загнанный, забитый в угол Калеб, — широко улыбаясь, проговорил мальчик. — Он прячется, плачет и зовет тебя: «Мама! Мама! Ты же не бросишь меня, мама?! Ты же не убьешь меня, мама?!»
Нож в ее руке дрогнул.
— Его уже нет. Он давно исчез.
— Не-ет, — протянул ребенок. — Он по-прежнему здесь и, если хочешь, я буду его иногда выпускать.
— Ты лжешь.
— Нет, мамочка. Я не лгу. Я не буду никогда тебе лгать, мамочка. Знаешь почему?
— И почему же?
— Потому что я тебя люблю, мамочка.
— Любишь? — с ненавистью усмехнулась она.
— Да, мамочка. Очень. Я же говорил: это так замечательно, когда у тебя есть мамочка, когда ты настоящий мальчик.
— А Джонатан?
— Папочка сошел с ума и…
— Хватит! — закричала она.
Ее совершенно не интересовало, как именно проклятая кукла заняла место ее ребенка, было ли это как-то связано с лицом, планировал ли заранее Малыш Кобб, чтобы его сожгли, специально ли он просил ее разжечь тогда камин. Она хотела узнать другое. Джонатан словно завещал ей непонимание и неуемное желание понять причины…
— Что мы сделали этому проклятому Гудвину? За что он так с нами? Что ему от нас нужно?
— Ой, ему ничего не нужно. У него все есть. Это был опыт… экс-пе-ри-мент…
— Эксперимент?
Калеб кивнул.
— Он просто пытался подарить мне мамочку. Подарить мне жизнь настоящего мальчика. У него не получалось до этого, а тут получилось. Но ты не должна об этом думать, мамочка. Здесь есть я, есть ты, где-то внутри стенает тот, кто жил здесь до меня. Все будет хорошо… Я буду иногда его выпускать. Мы закопаем папочку, и все будет хорошо. Мы будем вместе жить. Я стану хорошим мальчиком, буду примерно себя вести… временами. И у тебя есть выбор… мамочка… — железным голосом проговорил ребенок. — Ты же не хочешь убить Калеба? Твой выбор…
Она почувствовала, что сходит с ума. В этот момент Марго Мортон просто не стало. Как будто она уже взяла и сделала то, что собиралась сделать. Как будто вонзила нож сначала своему сыну, а потом и себе — прямо в сердце. Ее просто не стало, ведь как еще объяснить то, что случилось дальше.
Марго положила нож на тумбочку, взяла из руки Калеба галстук и обвела его вокруг воротника его рубашки — принялась аккуратно его повязывать. После чего взяла мальчика за руку, и они покинули детскую.
Больше книг на сайте - Knigoed.net