Между визитами Возницын потихоньку собирался в дорогу. Минул август, а где будут проходить переговоры, было по-прежнему неизвестно. Ясно только, что не в Вене. Хорошо бы еще в каком-нибудь городе, пусть даже маленьком, а не то забросит судьба стоять в чистом поле. Впереди осень с дождями и слякотью, когда серые набухшие сыростью тучи висят так низко, что чуть-чуть не задевают острые верхи шатров. А там и зима подкатится, не успеешь дух перевести, как стужа грянет, снегом засыплет. А где дров взять, чтобы обогреться? Где провиант сыскать, чтобы людей накормить? Кругом войной разоренная земля, шайки разбойные что волки рыскают...
* * *
По этой обстановке и подбирал себе людей Прокофий Богданович для долгого сидения в какой-либо промозглой дыре. Спасибо царю, уезжая, поделил он Великое посольство: одну половину велел в Москву отправить, а другую - Возницыну отдал. Да люди-то те и ноте - в основном обслуга, а ему нужны знающие и переговорное дело, и язык, чтобы документ составить могли, беседу записать сумели и, когда надо, переговоры провести, Не одному же Возницыну все дело делать.
Судя по всему, разыскал Прокофий Богданович такого мастера на все руки и согласием Петра заручился, потому что в письме, отправленном в Венецию к "дохтуру" Посникову с требованием немедленно прибыть в Вену, содержалась ссылка на волю царя. Всем подходил Петр Посников, который опекал группу русских стольников, обучавшихся в Венеции. Окончил университет в Падуе и получил звание доктора медицины и философии. Четыре языка знал причем такие нужные, как латынь, греческий, французский и итальянский. Да и вообще человек был смышленый. Только уж больно был увлечен своими занятиями научными и поэтому попробовал было отшутиться - некогда, мол, еду в Неаполь "живых собак мертвить, а мертвых живить". Но не на того напал. Прокофий Богданович таких шуток не приемлет, когда речь о государственных интересах идет. Поэтому с достоинством и вполне серьезно ответил он "дохтуру", что "сие дело не гораздо нам нужно". Напомнил о гневе государя, потому как предписано ему, Посникову, быть на "турской комиссии", а не собак резать.
И подействовала угроза. Видимо, зажав зубами крепкое слово, но с улыбкой на лице появился он в конце концов в Вене. На переговорах Посников был человек незаменимый: и с австрийцами встречался, и с турками тайные переговоры вел. А когда кончился конгресс и вся делегация в Москву направилась, он стал проситься не куда-нибудь, а в Амстердам для исправления своих инструментов. Но ведь до Амстердама скакать да скакать по разбитым дорогам Австрии и Германии. Видно, Европа была ему так же хорошо знакома, как собственный поношенный кафтан. Вздохнул Прокофий Богданович и отпустил.. А тот взял да уехал, только ем и видели. Странно как-то получилось: высветилась вдруг из тьмы истории такая колоритная личность, как Петр Посников, и так же неожиданно исчезла в этой тьме. Кто он? Что с ним было до этого и что сталось потом? Ничего не известно. Любая нация могла бы гордиться таким "дохтуром". Романы бы о нем писали. А у нас: поехал мертвых собак живить - вот тебе и весь след.
Состав возницынской команды сам по себе интересен настолько, что стоит привести его полностью.
Возглавляет ее священник отец Иоанн - должность, повидимому, обязательнаядля каждой мало-мальски значительной группы русских людей, отправлявшейся за рубеж. Неясно только (из бумаг Возницына этого не видно), принимал ли он участие в формировании тактической линии делегации на переговорах или же его функции сводились к непосредственным обязанностям спасению душ и наблюдению за нравственным обликом сотрудников посольства.
Далее следуют дворяне, переводчики и подьячие, которых мы определили бы сегодня как "оперативно-дипломатический состав делегации". Их было всего 10 - 11 человек. В числе дворян были два брата Возницына - Андрей и Иван, а также Владимир Борзов, приехавший недавно из Москвы с подарками для императорского дома. Скорее всего именно с ними обсуждал посол повседневные дела. Но в переговорах с союзниками или с турками они участия не принимали. Возницын, который подробно сообщал в Москву о каждой такой встрече, всегда упоминал об участвующих в них переводчиках и подьячих. Но ни разу имена дворян не встречаются.
Если "оперативный состав" делегации Возницына, по нашим сегодняшним понятиям, довольно-таки скромен, то "технический персонал" чересчур велик. На первом месте стоит собольщик при меховой казне из московских посадских людей. Каждое русское посольство везло тогда с собой много мехов, в основном соболей, для подарков, а порой и попросту взяток. Русские меха очень ценились и в те времена. Поэтому в состав делегации включался меховщик, или собольщик, который отвечал за сохранность и перевозку мехов. В делегации были свои сторож, церковник, конюший, погребничий, 2 пажа, 3 трубача, 4 гайдука, 5 слуг посольских, 5 поваров, 12 конюхов и "челяди дворянской и подьяческой и иных чинов" - 15 человек.
В целом в делегации Возницына было 60-70 человек. Не так уж мнот, если учесть, что им действительно пришлось стоять в чистом поле, обеспечивая себя всем необходимым для жизни и работы. Делегации, которые выезжают за границу сейчас, бывают не меньше, хотя живут в отелях и пользуются услугами посольства.
Что же касается пажей, трубачей и гайдуков, то в те времена без них было нельзя. Не поняла бы иностранная общественность. Ведь по той роскоши и торжественности, которыми обставлялось появление посла, судили о политическом весе государства на европейской арене.
Польский посол Ян Гнинский, например, незадолго до описываемых событий, въезжая в Константинополь, пытался поразить турок невиданной роскошью. Его шествие открывали 38 повозок с багажом. За ними ехали богато разукрашенные кареты посла и две кареты с прислугой. За отрядом янычар следовали 40 польских дворян в одеждах из розового шелка, расшитого серебром, и 28 лошадей с конюшими в ярких красных одеждах, Потом 4 трубача, 12 пажей, рыцари немецкие и французские, еще 30 польских дворян, наконец, польские гусары в великолепных мундирах. Сам посол блистал одеждой, усыпанной драгоценными камнями. Его окружали 12 гайдуков в красных одеждах с серебряными застежками и в шляпах с султанами из перьев цапли. Шествие замыкали б пажей и 50 драгун в синих мундирах и красных ментиках. Подковы лошадей пана Гнинского были серебряными и еле держались на двух гвоздиках, дабы во время шествия они могли быть потеряны и подобраны любопытными зрителями, которые, несомненно, подивятся богатству и могуществу короля Польского.
Как и предвидел Гнинский, великолепие его появления в Константинополе не осталось незамеченным. А одна из подков была даже показана великому визирю. "Этот гяур, - сказал он, - подковывает лошадей серебром, но его собственная голова из свинца, так как посланный государством бедным, он расточает то, что оно может дать ему лишь с большими усилиями".
Так что наш Прокофий Богданович выглядел куда как скромно.
ГЛАВА VI ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ КОРОЛЬ
Под вечер 18 июня, когда начала спадать душная жара, войско Шеина расположилось на высоком лесном берегу Истры*.
Уже несколько дней стояли бунтовавшие стрельцы в деревне Сычевка неподалеку от Воскресенского монастыря, называвшегося еще и Новоиерусалимским. Их люди, побывавшие в Москве, принесли весть, что там смятение великое. Бояре и дворяне начали разбегаться по деревням. А народ в слободах только и ждет их, стрельцов.
Тут бы и действовать, но как всегда началась разноголосица: одни требовали идти на Москву, другие предлагали слать гонцов поднимать Дон и казаков. И только под вечер, вволю накричавшись, решили стрельцы идти прямо на Москву.
Это была их роковая ошибка. Прими они такое решение парой часов раньше или займи они Воскресенский монастырь, судьба России могла бы сложиться по-иному. За мощными крепостными стенами монастыря стрельцы выдержали бы долгую осаду. А в чистом поле перевес сил был не на их стороне.
Только-только успели расположиться на позициях солдаты Шеина, как на зеленом лугу, спускавшемся к речке Истре, появились стрельцы. Они явно не ждали нападения и спокойно брели, закинув за плечи тяжелые мушкеты и бердыши. Заходящее солнце рельефно освещало неуклюжие фигуры, пробирающиеся сквозь заросли высокой травы.
Тут-то из-за кустов густого ивняка весь в железных латах выехал им навстречу генерал Гордон. Стрельцы хорошо знали его по азовскому походу. Спокойно и даже вроде бы дружелюбно, как солдат солдатам, хотя и на ломаном русском языке, он посоветовал:
- Ночь близка, а Москва далеко - сегодня все равно до нее не добраться. Не лучше ли стать лагерем на ночлег места на лугу много. А утро вечера мудренее.
Поколебавшись, стрельцы послушались Гордона, тем более что никак не ожидали встретить здесь правительственные войска. Но Васъка Зорин успел-таки сунуть Гордону петицию. В ней - жалобы на притеснения, которые пришлось пережить стрельцам за последние годы. На службу, полную лишений и мук, в Азове и других окраинных городах. На козни "еретика Францка Лефорта", который при штурме Азова подвел подкоп не под крепостные стены, а под шанцы стрельцов, и потому после взрыва погибло сразу 300 человек. Ну и прочая ерунда, вроде того, что на Москве "всякому народу чинится наглость", так как слышно, что идут немцы и учинят брадобритие, курение и урон благочестию. На этом челобитная обрывалась. По словам Зорина, он не успел дописать ее, потому что начался поход, а потом появились государевы войска.
Что ж, в жалобах стрельцов были свои резоны. После падения Софьи стрелецкие войска, бывшие всегда на особом положении, стали намеренно подвергаться унижениям. В потешных сражениях под селом Преображенским им всегда выпадала роль проигравших. А под Азовом стрельцы понесли уже серьезные людские потери. Правда, они презирали, как ненужную выдумку, рытье окопов и других земляных укреплений и не желали подчиняться приказам иноземных офицеров.
К несчастью для стрельцов, обе азовские кампании показали их полную непригодность (особенно в сравнении с солдатскими иголками) к ведению современной войны и с точки зрения дисцкллины, и с точки зрения боевых качеств. Увы, в Москву после Азова вместе с царем вернулись уже не стрельцы, а солдаты. Стрельцов же оставили в Азове или разбросали по дальним гарнизонам на границе.
Это нарушало все прежние традиции. Потому что именно стрельцы должны были нести охрану Кремля, жить вместе с семьями в московских слободах и помимо службы заниматься еще каким-либо выгодным делом. Теперь с нововведениями Петра вся эта райская жизнь закончилась...
* * *
Вечер прошел тихо. Стрельцы разбили лагерь на лугу, а государевы солдаты стали окапываться на высоком берегу, расставляя пушки так, чтобы взять под перекрестный огонь весь луг.
Когда же стало рассветать и первые лучи солнца пронизали густой ельник на высоком берегу Истры, изумленные стрельцы увидели ровный ряд 25 медных пушек, жерлами направленных прямо на них А чуть ниже по склону - ровные цепи Преображенского полка. По левую руку, ну прямо как на картинке, замерли 500 драгун, а по правую, закрывая московскую дорогу, стояли остальные войска.
Не успели стрельцы опомниться, как на мокром от утренней росы лугу снова появился Патрик Гордон.
Разговор начался мирно. Правда, стрельцы требовали, чтобы Гордон зачитал их петицию солдатам. Но он объяснил, что сделать этого никак не может: ведь их петиция - призыв к мятежу.
Однако тут же он стал говорить о милосердии Петра. Стрельцам нужно вернуться в гарнизоны, и все образуется. А мятеж ни к чему хорошему не приведет. Если их просьбы будут изложены в подобающих верноподданнических выражениях, то они будут удовлетворены, а стрельцы не понесут наказаний.
Но стрельцы стали шуметь, что не вернутся на границу, пока не повидают своих жен в Москве и не получат все причитающееся им жалованье. Гордон убеждал их одуматься и даже обещал выплатить жалованье.
Шло время, страсти на лугу накалялись. От требований перешли к угрозам. Раздались возгласы, чтобы Гордон немедленно убирался прочь, а не то получит пулю в зад. Над нами нет начальнцков, орала возбужденная толпа, идем на Москву, а если попробуют помешать, силой проложим путь к первопрестольной. Взбешенный Гордон ретировался.
Теперь не оставалось ничего другого, как готовиться к бою. Оба войска попадали на колени и стали истово креститься, моля у Бога победы. Священники служили и тем и другим. По обоим берегам Истры только и слышалось: "Даруй, Господи, одоление..."
Но вот пушки на высоком берегу окутались клубами дыма, грянул первый залп... И удивленные стрельцы, озираясь, обнаружили, что он не причинил им ни малейшего вреда - залп был холостой, предупредительный. Но стрельцы решили, что Божье провидение на их стороне. Под победную дробь барабанов, с разверкутыми знаменами ринулись они к Истре. И почти перешли вброд неширокую речку, как грянул второй залп - на этот раз боевой и полетели раскаленные ядра в густую толпу людей, сгрудившихся в низине у реки. Раз за разом ревели 25 пушек. И раз за разом ядра врывались в людскую массу, оставляя за собой окровавленные тела с оторванными головами, ногами или руками...
Через час все было кончено. Пушки еще гремели, но оставшиеся в живых ничком лежали на земле, моля о пощаде. С высокого берега прозвучала команда бросить оружие. Они мгновенно подчинились. Но пушки продолжали стрелять - Гордон боялся, что если утихнет стрельба, то поверженный враг воспрянет духом и вновь пойдет в атаку. Так под прикрытием огня насмерть перепуганных стрельцов связали и заковали в цепи.
Шеин был беспощаден. Тут же на зеленом лугу, за которым высились белоснежные шатры Новоиерусалимского монастыря, он начал расследование. Одного за другим подводили к нему закованных в цепи людей, и каждого он спрашивал одно и то же: почему восстали? Чего хотели добиться? И непременный в таких случаях вопрос - кто зачинщик?
Но все как один отвечали: виновен, батюшка, и потому смерти заслуживаю. И никто словом не обмолвился о целях восстания, никто товарищей не оговорил и зачинщиков не выдал.
Тогда заработали кнут и огонь - два непременных спутника русского правосудия. Ими испокон веку выбивали показания - верные или ложные, кто разберет. Первым сломался молодой, неопытный в этих делах стрелец. Он показал, что вместе с товарищами хотел спалить Немецкую слободу, а затем широко пройтись по Москве - одних бояр перебить, а других отправить в ссылку. А после этого объявить, что царь, по злому совету уехавший за границу, скончался и регентом при малолетнем царевиче Алексее будет Софья.
Может быть, это была правда, а может быть, лишь то, что хотел услышатъ из-под кнута боярин Шеин, только он удовлетворился этим и приказал здесь же на месте казнить зачинщиков, чтобы неповадно было бунтовать. Остальных бунтовщиков развезли по казематам и монастырям.
* * *
А Петр, не ведая о сражении на Истре, как выехал из Вены, погнал лошадей так, что дивились видавшие виды ямщики. За первые сутки 126 верст отмахали. Скакали день и ночь, делая остановки, только чтобы сменить лошадей и наскоро перекусить.
Смутная тревога терзала душу: как там, в Москве? Еще перед очъездом за границу Петр, как чувствовал, уединился с князем Ромодановским на "загородном дворе в сенях" и предупреждал о стрелецком бунте. Причем настрого приказал, если случится такая напасть, провести строгое расследование... А в Москве, видимо, слабину дали. Еще в Амстердаме получил Петр сообщение, что сотни две стрельцов, бежавших из этих же полков, объявились на Москве и стали мутить воду. Это от них поползли слухи, что царь-де за границей умер, а царевича хотят убить, Пьяные стрельцы ворвались в Стрелецкий приказ и буянили у судейского стола. Правда, их утихомирили. Троих сослали в Сибирь. Остальных вернули в полки.
Но недовольным остался тогда царь, почувствовал, что растерялись наместники, оставшиеся править Россией в его отсутствие. Настоящего розыска о мятеже так и не провели, а предались мыслям о гибели государя на чужбине. Именно по этому поводу досадовал больше всего в Амстердаме Петр. И на вот тебе: случилось то, чего больше всего боялся, - бунт...
Краков проскочили глухими, окраинными улицами и остановились пообедать в пригородной корчме. Тут Петра и нагнали посланные Возницыным братья Войцеховские с известием, что стрелецкий мятеж подавлен.
* * *
Теперь Петр мог перевести дух. Он собрался было повернуть в Венецию, но не повернул. Червь сомнения грыз душу: не тлеют ли еще где угли стрелецкой смуты и как бы в его отсутствие не полыхнуло вновь. В Москве он не был полтора года, да и полпути уже отмахал. Поэтому, поколебавшись немного, твердо решил - домой. После Кракова ехал не спеша, с интересом разглядывая новую страну.
Перед ним расстилалась бескрайняя польская равнина, кое-где покрытая лесом, но в основном поля, поля, поля. И земля вроде бы ничем, и климат как будто подходящий, а живут люди в нищете, убого. Сразу в глаза бросается разница, как пересечешь австрийскую границу: совсем другая жизнь.