ТАЙНА ОЗЕРА ЗОЛОТОГО - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Гарин Н.П.ЕкатеринбургСЕВЕРНАЯ САГАКнига первая«ТАЙНА ОЗЕРА ЗОЛОТОГО»Часть 1ЕгорУзкая, еле приметная оленья дорога – варга долго петляла по старому горельнику. Она то плавно огибала невысокие скальные выступы, островки молодого осинника, густого кустарника, то вдруг делала резкий поворот и в испуге шарахалась от разлапистых корневищ повергнутых стихией деревьев, то забегала на очередной взгорок и торопливо с него сбегала. Наконец, точно устав от кружения, она выпрямилась, вытянулась и побежала под длинный пологий уклон к темнеющему вдали кедровнику.Спустившись вниз и перебежав по льду небольшую речушку, варга легко запрыгнула на другой берег и тут же нырнула в темноту вековых деревьев.Короткий зимний день заканчивался. Быстро наступали сумерки, размывая кусты, превращая горелые коряги в причудливые, уродливые существа.Параллельно дороге, почти через весь горельник пропетляла и небольшая стая волков. Зверей вымотали сплошные завалы, глубокий рыхлый снег и затянувшийся голод. Идущий впереди крупный молодой волк с едва заметными подпалинами на боках все никак не решался выйти на открытое место. Он продолжал торить грудью глубокий снег, перебираться через валежины и кусты. Это был совсем молодой вожак, и вел он остаток некогда многочисленной и грозной стаи с предельной осторожностью. Он больше не мог рисковать ни этим остатком, ни собой – впереди почти целая зима, и в одиночку не выжить.Последние события развили в нем сверхподозрительность. Несколько попыток отбить от стада молодых и слабых оленей завершились потерей старой волчицы-матери и еще трех собратьев. Люди надежно стерегли своих животных. Они хорошо изучили повадки стаи и поджидали, казалось, повсюду. Прятали в снег страшные металлические пасти, которые чуть не перекусывали волкам ноги, появлялись неожиданно в любое время и оглушительно палили из ружей.Вот и сейчас рыжебокий вожак терпеливо выжидал темноты, чтобы выйти, наконец, на дорогу и окончательно разобраться с запахом, что доносился оттуда. Этот запах давно не давал ему покоя и будоражил стаю.Лишь перед самой речкой, что сердито ворчала под толстым льдом, волк решился. Когда почти стемнело, пригнувшись, готовый ко всему он осторожно вышел на открытое место. Замерев, осторожно потянул носом, «прислушиваясь» к запахам, легко отыскивая в них нужный. Главное, что подсказывал его небольшой опыт – прошел не охотник. У человека, который совсем недавно прошел, не было страшного ружья. Мало того, он спешил, но шел медленно и тяжело. Это должна быть скорая и легкая добыча.Нынешний год выдался на редкость голодным для всего живого в тайге. Голод носил волков по всей округе, заставляя выискивать хоть какую-то возможность прокормить себя, дотянуть до весны.Но неудачи одна за другой преследовали начинающего вожака. Особенно зашатался его авторитет после встречи с полярными собратьями, невесть откуда появившимися в здешних краях.Это произошло несколько дней назад. Далеко обходя небольшой, в несколько изб поселок старателей, зажатый в узкой долине, волки почувствовали, как оттуда потянуло трупным запахом. Не раздумывая, вожак повел голодную стаю к поселку. Запах мутил зверей, торопил. Пренебрегая осторожностью, они поздно поняли, что оказались в кольце светло-серых собратьев, значительно превосходивших по количеству. Пришлось быстро отступить, причем без обычных ритуалов и демонстрации силы, попросту бежать.Молодой вожак понимал, что такое отступление сильно подорвало его авторитет, что теперь молодые волки постараются не упустить удобного случая и рассчитаться с ним за голод и потери. Что теперь малейший промах, и придется принять вызов, а это наверняка конец. Поэтому он так долго и шел вдоль оленьей дороги, вел свою маленькую стаю, прислушиваясь, осторожничая и выжидая, чтобы действовать только наверняка.Вожак обратил внимание, как заволновалась стая, проявляя нетерпение.Не колеблясь больше, «Рыжебокий» рванул по варге, повел стаю к сытости и блаженству.Стая растянулась. Как бесшумные тени, пригнувшись к земле, копируя ее рельеф, волки понесли в себе чью-то смерть. Они вновь обретали мощного, уверенного в себе лидера.Давно стемнело. Расстояние между волками и человеком стремительно сокращалось. В густом кедровнике, особенно в низинах запах человека был наиболее стоек. Появились новые, дополнительные его оттенки. Спустившись в очередную низину, вожак резко остановился. Послушно замерла и вся стая. Теперь он отчетливо «слышал» те дополнительные запахи, что так тревожили его еще в горельнике: человек был не один. Волк не мог ошибиться. К запаху пота, старой овчины, табака, дыхания примешивался тонкий, сладковатый запах еще чего-то живого. Не теряя больше времени, вожак вновь повел стаю в погоню. Волки опять неслышно заскользили по варге, неумолимо приближаясь к своей жертве.Закончился кедровник, потом перелесок, впереди раскинулось обширное Зыряновское болото с редкими, низкорослыми сосенками. Варга вытянулась почти в прямую линию. Появилась полная луна, и вожак скорее почувствовал, чем увидел, маленькую, еле подвижную точку на той стороне болота.Ноги понесли волков еще быстрее. От предвкушения долгожданного пиршества пасти зверей переполнялись слюной. Длинные, липкие они тянулись из уголков губ тонкими сплошными струйками, замерзая на боках. Шерсть встала дыбом. Глаза не отрывались от быстро приближающейся, неуклюжей фигуры человека.Вот теперь вожак был страшен. Он был готов на все. Лишь что-то непредсказуемое, что-то невозможное смогло его остановить. Еще немного и он собьет своей мощной грудью человека, утопит в жилистой шее клыки, рванет, отнимая по праву сильного его жизнь, захлебнется горячей, бьющей прямо в пасть сладкой кровью. Потом насладится нежными внутренностями и станет тяжелым от еды.Он уже знал, как сытые волки опять будут отводить от него свои глаза, как еще больше окрепнет закон сильного.* * *Когда стемнело, Егор стал бояться, что вдруг собьется с дороги. Но варга не думала ни раздваиваться, ни пересекаться с какой-либо еще дорогой. Она то петляла среди буреломов, то вырывалась на чистые, ровные места и стрелой уносилась до следующего поворота или вообще к горизонту. Это была старая дорога, по которой многие и многие поколения местных жителей – вогулов каслали (кочевали) на своих оленях в поиске новых пастбищ или охотничьих угодий.Вот и нынче они прокаслали всего несколько дней назад.Если раньше лесные кочевники всегда заходили к ним поменять пушнину да мясо на муку и на соль, то на этот раз, зная про беду, сразу прошли на зимовку, на обширное предгорное плато, что раскинулось километрах в двадцати севернее их поселочка.Егору приходилось бывать в их стойбищах, заходить в конические жилища-чумы, покрытые оленьими шкурами зимой и берестой летом. Это были добрые, трудолюбивые люди, которые пасли свои небольшие стада оленей, искусно охотились, ловили рыбу, носили одежду из шкур.У старателей с ними сразу наладились хорошие, добрососедские отношения. Хотя по их глазам было видно, что они не понимают и не одобряют того, что пришлые люди копаются в земле, чего-то там ищут.Егор выбился из сил. Он не знал ни сколько прошел, ни сколько еще осталось. Нестерпимо хотелось курить, но руки были заняты. Он их давно перестал чувствовать – онемели.Хоть и говорят, «своя ноша не тянет», однако, тянет да еще как тянет! На левой руке закутанная в огромную материнскую шаль спала Полинка, его младшенькая. Девочке вот-вот должно было исполниться два годика. Она спала на удивление крепко, тихо посапывая, и лишь однажды, проснувшись, покапризничала с минуту, но потом опять уснула. Это была его любимица, поскольку сильно походила на мать.Правой рукой он прижимал к себе Валюшку, которая была старше Поли на два с половиной года. Прильнув к отцу, та часто просыпалась и каждый раз с тревогой поглядывала на него, словно хотела спросить, что же такое случилось, что произошло, и почему они так долго идут по этому страшному лесу, уходят все дальше и дальше от мамы. Она боялась спросить отца, боялась заплакать, боялась даже шевелиться, видя, как ему тяжело. Девочка чувствовала, что произошло что-то страшное и непоправимое, что теперь долго не увидит папу веселым, а маму… Ее мама всегда такая нежная и ласковая вдруг изменилась вслед за остальными в поселке. Она стала много и долго кашлять, все время лежала на лавке за занавеской и плакала. Кашляла и плакала. Хоть папа и запретил строго-настрого девочкам подходить к маме, они все равно украдкой отодвигали краешек занавески и смотрели на маму.Валюшке до сих пор слышались ее последние слова, как она плача и кашляя, уговаривала папу уйти с девочками как можно дальше от этого места, спасти их. Валюша многого не понимала, но что-то подсказывало ей, что она больше не увидит своей мамы. От этого у нее становилось горько в горле, щипало глаза и бежали слезы. Но папины шаги укачивали ее, девочка успокаивалась и вновь погружалась в сон.Память далеко не отпускала Егора от событий последних дней. Он до сих пор никак не мог поверить, что рушится все, что так долго и с таким неимоверным трудом достигалось. Пройти невообразимые испытания этого кошмарного времени, сплотить вокруг себя замечательных людей, суметь затеряться в глухой тайге посреди уральских гор и обрести, наконец, свое маленькое счастье… Теперь все это терялось!..Голова шла кругом! Все происходящее казалось абсурдом, дикой несправедливостью! Почему, за что так наказывает его Господь!? Где, в чем его вина!? «Как же так?! – думал Егор, зарывая в мерзлую землю своего друга Олега Барышникова, очередную жертву свалившейся на них заразы. – Вот ведь ирония судьбы: и фарт пошел, потекло золотишко, пусть пока слабеньким тоненьким ручейком, но очень обещающе!.. А какие планы были намечены!? Какое вдохновение пришло к людям!?»Это с Олегом они затеяли своим прииском обзавестись, с ним и артель подбирали из надежных и проверенных людей. Бок о бок восемь лет… Как теперь!?Тихонько шевельнулась Валюшка, и в Егора опять уперся ее неожиданно взрослый взгляд.«Боже мой, куда я их.., кому.., почему?!» – рвалось сердце, а к горлу подкатывал колючий ком, отчего дорога поплыла под ногами.Перед глазами опять появилась Мария, его Машенька… Вся в жару, кашель выворачивал ее наизнанку, полотенце мокрое, в алых пятнах..: «Девочек, Егорушка, девочек отнеси вогулам!.. Иди, не теряй ни минуты, умоляю тебя родной.., и не смей сам возвращаться…»Дорога продолжала плыть. Егор уже с трудом передвигал ноги. Каждый шаг отзывался в его теле колкой, дрожащей волной, которая пробегала от ступней по всему телу, и ритмично била в голову, вела отсчет шагам.Страшно хотелось пить. Внутри бушевал огонь. Можно было наклониться и черпануть снега, но он не мог… У него не было права даже остановиться.Голова продолжала гудеть.Всю дорогу Егора одолевали сомнения. Не оставляли они его и сейчас, когда столько пройдено.Давно наступила ночь, и он почти на ощупь продолжал идти по оленьей дороге.Но вот из-за туч нехотя, лениво вывалилась полная луна, и Егор увидел конец своего пути – распластанные, вжатые в снег конусы вогульских чумов. Они хорошо угадывались среди редколесья на высоком берегу закончившейся болотины.Неожиданно со злобным лаем навстречу выбежала свора собак. Егор как музыку, с которой встречают победителей, слушал эту собачью какафонию. Он даже не обратил внимания, что собаки, остервенело лая, пронеслись мимо него и, став полукругом, продолжали облаивать темноту, оставшуюся за его спиной.* * *Дарья подбросила дров в небольшую железную печку-буржуйку, добавила огня в керосиновой лампе и снова подсела к изголовью девочки. Та крепко спала. В полумраке круглое лицо женщины светилось счастливой улыбкой. Сердце все никак не могло успокоиться. Она была счастлива!«А как обрадуется Прокопий!?.. Скорее бы утро… Или нет, не надо утро торопить, – она осторожно поправила теплую росомашечью шкуру-одеяло на девочке и легонько-легонько погладила волосы. – Нет, пусть себе спит… Пусть подольше поспит до-чень-ка!»Мысленно, осторожно и по слогам произнесенное «доченька» густым теплом разлилось внутри, пьяно ударило в голову, а щеки обдало жаром!Неужели сбылось!? А вдруг вернется этот великан с красными волосами!? Вернется и скажет, что пошутил, дескать, засмеется и заберет обратно девочку!?.. А с другой стороны…, вдруг правду сказывал сосьвинский шаман!? Может вот так и должно быть.., ведь он не сказал, кто отец будущей дочери… А ведь камлал он ей давно, еще совсем молоденькой, когда Дарья только-только родила Аркадия, своего первенца.В крепкие морозы она ездила тогда на Большую Сосьву к седенькому старичку-шаману. Он и сказал, что одних парней, однако, будет рожать она, переживет троих мужей, а в год большой беды, зимой у нее появится русская девочка и будет ей дочерью до самой смерти.Да-а, много зим прошло с тех пор, и шаман-то, поди, давно умер, а вот сбылись его предсказания… И парней нарожала, и двоих мужей схоронила. Сейчас вот с Прокопием живет, третьим мужем. Когда тяжелой ходила, каждый раз думала, ну на этот раз девочка и по всем приметам, и старые женщины подсказывали, и травы пила, и мужей поила, а нет, опять парень рождался. И вот, совсем как тогда старичок сказывал – девочка… Сама явилась!.. Наконец, дочь!.. Пусть под старость, но судьба послала ей это счастье. Дарья не выдержала и опять потянулась к девочке и поправила «одеяльце».«Теперь нас двое!.. А то одни мужики вокруг…» – продолжала она радостно думать.Вся ее оставшаяся нежность теперь достанется только ей… И ничего, что не родная… Будет родной! Она научит ее всему, что сама может, что умеет.Дарья поднялась, подбросила в печь еще дров. Постояла какое-то время, прислушиваясь к мерному дыханию сыновей, и вышла наружу.Было тихо и морозно. Луна светила необычно ярко. «Хорошая ночь,» – подумала Дарья. Но что-то было не так. Обходя чум, она отчетливо почувствовала, как легкое неспокойствие медленно перерастает в тревогу.«Прокопий! – была ее первая мысль о муже. – Но в такую ночь с ним и оленями не может ничего случиться. Дети спят. Погода только-только установилась. Отец девочки!? Он сейчас где-то там,» – она посмотрела в сторону болота, куда убегала еле видимая варга. Дарья представила себе, как сейчас идет этот огромный. молодой мужчина. Наверное, он быстро ходит на таких длинных ногах?! И очень сильный, и смелый, раз решился идти обратно в такую даль, так и не попив чаю. Появилась даже гордость за то, что у ее дочери такой отец.Но чем дольше она смотрела в сторону дороги, тем все больше в нее вползала тревога.От соседнего чума отделилась темная фигура. Дарья без труда угадала в ней старуху Матрену, тетку Прокопия. Она жила в чуме своего зятя Феди Сайнахова, который в эту ночь тоже дежурил в стаде.Тетка Матрена, шаркая своими больными ногами по скрипучему снегу, подошла к Дарье. Ей было тяжело стоять, и она осторожно присела на грузовую нарту.

– Ой, не знаю, Даша, – тихо проговорила старая женщина, со стоном усаживаясь подле соседки, – не знаю, говорю, правильно ли, что взяли к себе девочек!?

– Почему нет!?– как можно бодрее ответила Дарья.

– Не знаю, не знаю… Это может духам не понравиться… Как бы беду на нас не наслали…

На этот раз Дарья смолчала. А что она могла ответить этой мудрой женщине, прожившей долгую жизнь в тайге. Да и сама она не раз об этом думала. Раз люди умирают там, значит так угодно духам. Может, они так мстят за разрытую ими землю, за то, что мутят воду в ручьях и оставляют после себя страшные ямы.

– Каслать, однако, надо скорее с этого места, – между тем, поохивая, продолжала старуха.

Да, права тетка Матрена, надо собираться. Утром она уговорит Прошу откаслать к трем озерам, поближе к поселку Лысая Сопка, где живут братья ее первого покойного мужа Матвея.Мороз уже начал потихоньку пробирать Дарью, и она подумывала вернуться в теплый чум, но видя, что тетка Матрена продолжает напряженно смотреть в темноту болота, куда убегала варга, не решалась уходить.

– Однако, он без ружья пошел…, – проговорила, наконец, старуха.

У Дарьи сдавило сердце. Красноволосый великан был уже не чужим.

– Федька вечером про следы упоминал. Будто волки… откуда-то с севера зашли, – опять проговорила старуха и тихо добавила: – Да, голод есть голод, эх-хе-хе…

Голод – это всегда страшно. Кто-кто, а Дарья его с лихвой натерпелась за свою жизнь. Да и кто в тайге этого не знает. Ей были известны случаи, когда не только волки, люди людей поедали. «Надо было удержать этого красноволосого до утра. А там бы Прокопий проводил, – не могла успокоиться Дарья. – Помогите ему духи…, помоги ему Господь!»Так с тревогой в душе Дарья вернулась в чум. Немного погревшись у печки, она задула лампу и осторожно улеглась рядом с девочкой. «Теперь мы всегда будем спать вместе, – думала Дарья, проверяя на ощупь, как та укрыта. – И имя хорошее, легкое и мягкое: По-линка, Поля, По-олюшка!». Продолжая улыбаться, она придвинулась к спящей девочке совсем близко, пока не почувствовала на своей щеке ее легкое дыхание. Это было поистине наслаждение!«Странно все же, – продолжала рассуждать Дарья, – стольких ребят подняла, своих, а тут вроде и чужая, а такого, кажется, не было! А может и было, да забылось, старею, однако. Нет, что не говори, а судьба сделала мне замечательный подарок!»Сон не шел, да и уснешь разве после такого… Не уходила, будто топталась у порога тревога… «Где он сейчас!? – Дарья представила, как широко шагает в ночи отец Полинки. – Болото, должно быть, прошел… Только бы все обошлось…» Но мысли опять переключились на Полинку. Дарья робко, совсем осторожно подумала о том времени, когда девочка начнет помогать ей по хозяйству. Трудно женщине в тайге, а особенно когда вокруг одни мужчины. Шкуры выделывай, шей из них теплую и прочную одежду да обувь. Пока одному шьешь, у другого прохудилось, надо или заново шить, или хорошо чинить старое. А еще еду вари, мужчины должны много и часто есть, иначе какие они охотники. Да за жильем смотри, а если еще маленькие дети!? Э-эх, женская доля!Дарья, в общем-то, не обижалась на свою судьбу. Живет долго, никогда и ничем не болела, ребят нарожала, да на ноги поставила. Жалко Матвея, первого мужа, тихого, доброго парня. И года не прожили, забрало его Красное озеро. Как она убивалась!..А второй ее муж, Степан, опять же с царской не пришел. Уж какой крепкий, как кедр был!.. Равных ему по силе не сыскать было!.. На медведя всегда в одиночку ходил с одной «пальмой». Павел с Сергеем в него получились, такие же могучие, рукастые!Наверно, хорошо там Матвею со Степаном в «нижнем мире», раз редко приходят к ней из прошлого. А может оттого, что дел много, что даже и вспомнить некогда.В общем, не в обиде она на судьбу. Единственное, пожалуй, что она хотела всегда – девочку, дочь родить… Но и это, Слава тебе Господи, кажется случилось! И Дарья еще ближе прижалась к девочке: «Интересно, какая же я была в такие годы!?»Наблюдая как красные бока печки постепенно темнеют, а поленья все тише и реже постреливают, Дарья вдруг увидела себя в простеньком, холщовом сарафанчике, штопанном-перештопанном десятки раз, с двумя тонкими, тугими косицами, связанными между собой в самом конце цветной тряпочкой, босоногой и с постоянным чувством голода.Вот она… Ей где-то лет десять. Вокруг звонко гомонящая, подвижная стайка ее сестренок и братишек. Их много. Она старшая. Тоненькая, худенькая, самая младшенькая Шурочка, почти все время у нее на руках. Остальные, кто прыгает, кто бегом, кто еле переставляет ноги, держась за Дашин сарафан, а кто вообще на четвереньках. И все вокруг нее с утра и до ночи. Всех надо умыть, накормить, успокоить, постирать, уложить спать. Мачеха – добрая тихая мама-Катя опять была тяжелая и очень болезненно это переносила. Свою же родную мать Даша не помнила.«Сколько же нас тогда было-то? Та-ак.., да, Шурочка восьмая, я девятая, правильнее – я первая, а она девятая…» – Дарья тяжело вздохнула.Когда родилась последняя сестренка, Даша сама назвала ее Шурой. Где-то она слышала это тихое, похожее на шорох имя.Родители не возражали, Шурой так Шурой. Даша любила свою младшенькую сестренку всей душой, больше остальных. И та прониклась взаимностью, и относилась к ней как к матери. Может отсюда столь давняя мечта иметь свою дочь.У каждого человека есть что-то вроде начала отсчета памяти, то есть время, с которого он начинал помнить себя. Часто это какой-то эпизод из раннего детства, сильно пережитый, глубоко засевший в памяти. И потом в жизни это давнее прошлое часто приходит либо по вашему желанию, либо ни звано, ни прошено, по своей природной прихоти.Для Дарьи был свой отсчет. Он начался в день, когда родной отец отлучил ее от семьи. Хотя, конечно, она могла бы вспомнить и более ранние годы своего детства, но никогда не вспоминала, и они сами не приходили к ней. А вот тот августовский день, когда она враз потеряла свою семью, своих сестренок и братишек, когда потеряла Шурочку и больше никогда в жизни никого из них так и не встретила, и до сих пор не знает, что с ними, где они…Когда Дарье плохо, когда совсем невмоготу, когда она на распутье и надо принимать очень серьезное решение, она «выходит» из действительности и вспоминает реку. Отчетливо видит мельчайшие детали на берегу: детские следы босых ног на песке, сухие ветки, листья, примятую траву, чувствует даже рыбный дух воды, слышит мурлыкание переката вверху по течению, даже солнце, то солнце, которое было тогда, в том очень далеком августе и длинную, заваленную домашним скарбом лодку…Дарья мотнула головой, словно прогоняя выплывшие из прошлого картины. Пробежала рукой по спящей девочке, проверяя, как та укрыта, и даже попыталась порассуждать о завтрашнем дне. Но разве себя обманешь!? Воспоминания будто присели рядом и терпеливо ждали, когда она успокоится и переключится на них. Глубоко вздохнув, Дарья переключилась…И тут же в уши ворвался почти забытый голос отца, его гневная ругань. Весь багровый от напряжения он «крыл» все на свете, пытаясь столкнуть с отмели глубоко осевшую лодку. Перегруженная домашними вещами лодка глубоко осела. Поверх узлов, мешков, ведер, пайв торчали светлые, испуганные детские головки ее сестренок и братиков. Они цепко схватились рученками за борта и боялись шевельнуться, затихли, сидя в неудобных позах.Отец продолжал негодовать, ему долго не удавалось столкнуть лодку. Наконец, она медленно пошла. Ее нос сполз с береговой отмели, и она еще больше осела. Угрожающе покачиваясь, лодка едва-едва не черпала бортами воду, а еще не села Даша и сам отец.Но вот, осторожно переступив через борт, отец уже стоит на корме с длинным шестом в руках. Торопит Дашу. Она спешит, забредает по колено, укладывает последний узел и, неловко, опираясь на борт, пытается забросить ногу, отчего лодка дает крен и черпает немного воды.Взвизгнули дети. Отец снова взрывается… От его крика у Даши подкашиваются ноги. Она застывает на месте, боясь сделать новую попытку. С ужасом смотрит, как лодка плавно скользит мимо. Вот уже и корма, ноги отца. Боясь остаться, Даша в отчаянии пытается снова забраться в лодку и делает это еще менее удачно, она просто переваливается через борт, дав тем самым еще больший крен, и лодка на этот раз зачерпывает много воды!..Визг детей заглушает вопль отца.Вдруг резкая боль острой спицей прокалывает Дашу с головы до ног!.. В глазах темнеет, она слышит, как трещат волосы на голове, она… отрывается от лодки и… летит за борт…Вынырнув из воды и протерев глаза, Даша цепенеет от ужаса: – лодка с ее семьей уже на середине реки!Как во сне Даша выбралась на берег и бросилась вслед за лодкой, не спуская с нее глаз. Она бежала не чувствуя ног, боли на голове, часто запинаясь о коряги и падая, ничего не видела, кроме детских головок, торчащих среди узлов. Она даже не слышала, как ребятишки, зажав ручонками рты, сначала заскулили как щенята, потом заплакали, заревели, завыли, глядя на бегущую за ними по берегу старшую сестру. Отец в бешеной ярости продолжал страшно орать и трясти над ними шестом. Но детей было не остановить, они выли уже вовсю, чувствуя, что произошло страшное!Даша не отставала, она бежала как в бреду, не разбирая дороги, часто продираясь сквозь кусты, завалы, то взбираясь на крутой берег, то кубарем скатываясь с него. Она не могла поверить в то, что произошло, она еще надеялась, что отец отойдет, пожалеет, причалит к берегу и возьмет ее. А как же иначе, как ей без них!? Когда она окажется на лодке, то обнимет отца за ноги и не отпустит, пока не приплывут к месту.Дарья хорошо помнит, как со всего маху влетела в заводь и чудом смогла из нее выбраться. Она поежилась, вспоминая, как обхватили ее тельце холодные, липкие водоросли, как жадно засасывало илистое дно ее ноги…Помнит, как вернулась назад к тому месту на берегу, где они собирались в дорогу, как отыскала в золе живой уголечек, раздула, развела костер и обсушилась. Всю ночь не сводила глаз с реки, все ждала отца…Она отлично помнит, как утром, воя и размазывая по лицу слезы, она ползала на четвереньках по берегу и целовала ямочки, оставленные в сыром песке босыми ногами ее сестренок и братиков. В каждом следочке она узнавала то одного, то другого из них.Помнит, как к вечеру пошел уже по-осеннему долгий и холодный дождь, а она, забыв про костер и про все на свете, побежала на берег спасать следы – закрывала их ветками, корой, собой… А потом всю ночь протряслась от холода.Как она грязная, зареванная и голодная еще и еще раз обшаривает все места, куда еще совсем недавно сама выбрасывала остатки еды собакам, выливала помои… Ей все время нестерпимо хотелось есть, голова кружилась и чуточку подташнивало.Даша уже не помнила, на какой день до нее как-то враз дошло, что все, конец, дальше ждать она не может, у нее просто не осталось сил. Ей захотелось досадить отцу собственной смертью.Сняв с себя крепкий поясок, она сделала петлю и полезла на дерево у самой реки. Ей хотелось, чтобы отец сразу увидел, как она висит и стал мучиться, и жалеть ее.Привязав конец петли к верхнему сучку, и прежде чем прыгнуть вниз, Даша стала вслух прощаться со всеми по очереди. Слезы опять стали заливать ей лицо, едва она произнесла первое имя. Даша громко, с ревом выкрикивала, выталкивала из себя их имена..,. пока не свалилась на землю вместе с сучком, к которому была привязана петля.Она помнила, как волокли ее с того места бывшие их соседи, а она упиралась, каталась по земле и визжала на всю тайгу, боялась, что вернется отец, а ее нет.Дарья осторожно дотянулась до лица и вытерла слезы памяти. Тело затекло. Она прислушалась к ровному дыханию сыновей по другую сторону чума и, повернувшись на бок, медленно поднялась.В чуме похолодало. В печке догорали последние угольки. Дарья подбросила еще несколько поленьев и, не закрывая дверцы, присела подле.Как любой таежник, она любила смотреть на живой огонь, общаться с ним, ценить его тепло и уют. С малых лет ей казалось, что он на самом деле живой, как и все вокруг. У него есть душа, настроение… Если с ним по хорошему, то и он к тебе с добром. Дарья была уверена, что огонь умеет читать мысли, понимает ее, умеет слушать, поскольку после общения с ним, на душе всегда светлело, становилось тепло и спокойно. А еще он умеет ласкать, быстро сушить слезы, заражать подвижностью, озорством и дарить радость.С детства Дарья могла быстро и ловко управляться с огнем, разводить его в любую погоду при наличии камешков кремния и уж тем более спичек. Она никогда не гасила огонь, всегда давала ему умереть своей смертью, от старости. Не могла видеть, как кто-нибудь бросает в огонь кости или мусор, заливает его водой или топчет ногами.Дрова разгорелись. По овальной стене чума, запрыгали желто-красные зайчики. Стало немного спокойнее.Она закрыла дверцу, опустила полог теперь женского места и опять улеглась рядом с девочкой. Дарья долго прислушивалась к ее дыханию, к сонной возне собак за меховой стеной чума, прикинула, сколько осталось времени до рассвета. Спать не хотелось. Все же что-то было не так в эту ночь. Огонь так до конца и не растопил тревогу.Дарья попробовала заставить себя думать о завтрашнем дне. Она начала было прикидывать, из чего сошьет Полинке маленькую сахи и кисочки. Попыталась представить, как будет примерять новую одежду на теперь уже свою дочь. С тем и уснула.* * *Мысли Егора, его сознание, все в нем рвалось на две части. В голове была невероятная путаница. Ноги несли вперед к прииску, где умирала его маленькая Машенька, самый родной и близкий человек на Свете. Душа гнала и гнала его вперед по варге, а трезвеющее сознание заворачивало обратно к стойбищу, где он оставил своих кровиночек. Он измучился сомнениями, ничего не чувствовал и не видел перед собой.Одно было понятно и прочно засело во всей этой головной возне – обреченность. Егор прекрасно понимал, что и его дни сочтены.Когда он шел к вогулам, была одна единственная цель – дойти и отдать девочек в надежные руки. Теперь, когда дочери будто бы вне опасности, когда их охотно приняли эти добрые люди, стали появляться и расти снежным комом сомнения: А вдруг люди окажутся не такими уж и надежными!? Какое образование они могут дать!? Хватит ли того, что он оставил для них!? А покажут ли девочкам карточки их родной матери, когда они вырастут?! А если их в вогулок превратят!? Вырастут и будут бродить по тайге, охотиться и пасти оленей!? Одна за другой носились, горячили и без того раскаленную голову мысли.Снег под подошвами жалобно поскрипывал. Огромная, полная луна, равнодушно уставилась на Егора. Она подсвечивала дорогу бледным, неживым светом и привязала к нему тень, впрочем, как и ко всему вокруг.Болото заканчивалось. Егор все дальше и дальше уходил от стойбища, а стало быть и от своих дочерей. Голова горела. Внутри ее, как в котле, что-то постоянно кипело. Физически идти было легко. Руки были свободны, хотя все еще хранили память о живом грузе. Ноги шли легко и упруго. Тяжело было на душе.Егор не заметил, что давно идет по своим прежним следам, кое-где затоптанным крупными лапами, похожими на собачьи. Его голова никак не переключалась на окружающую действительность.Но вот что-то уперлось в грудь. Егор поднял глаза и увидел перед собой силуэты трех огромных собак. Плоские, низко опустив крупные головы, они словно извинялись, что перекрыли собой дорогу.Сделав еще несколько шагов по инерции, Егора ожгло. Волки!Голова прояснялась быстро. Все прежние тревоги и мысли стремительно унеслись прочь. Сердце как могучий колокол забило тревогу, пробуждая дремавшее тело, тормоша чувства.Нет, страха не было. Скорее наоборот, возвращалось забытое, упоительное чувство куража и смертельного риска. Егора слегка затрясло от предстоящей схватки, как ранее перед кавалерийской атакой или еще раньше в молодости перед дракой стенка на стенку.Руки наливались силой. Кулаки тяжелели. Грудь с каждым вздохом разворачивалась и твердела. В голову невидимым туманом вползало отчаяние.

– Ну-у, спасибо, ребята, – тихо, для себя прошептал Егор. Он медленно и плавно вытаскивал из-за пояса тот самый нож, который однажды подарил ему умирающий вогул. Он даже помнил последние слова старика: «В этом ноже сила Духа этих гор… Носи, не снимай! В руку возьмешь, когда беда придет…»

Вот беда и пришла.Рука Егора врастала в ручку ножа, как когда-то в рукоятку шашки.Сейчас его трудно было узнать. Лицо заострилось, ноздри раздулись, рот растягивала страшная, зловещая улыбка. Глаза буравили, протыкали каждого зверя насквозь. Он широко расставил ноги, плотнее натянул на голову шапку и чуть качнулся вперед:

– Давайте, шакалы!.. Ну!.. – Егор говорил вкрадчиво, почти шепотом. – Не-ет, так просто я вам не дамся, твари…

Треугольнички ушей ловили каждый вздох человека, не то что полушепот. Волки то опускали головы, то поднимали, словно соглашались со своей жертвой, медленно водили мордами, переходили с места на место. Они чего-то ждали.Егор действительно ни о чем, кроме драки в этот момент не думал. Голова была ясной – никаких посторонних мыслей, никаких иллюзий на спасение, никаких обид на судьбу, никаких прощаний с родными и близкими. Егор готовил себя к бою. Готовил как профессиональный солдат. Он знал из опыта, что если пуля не сразу в лоб или сердце, время для прощаний еще будет, а заранее прощаться – нечего в бой вступать.Бросив снятую с правой руки уже ненужную шубенку (меховую рукавицу), и проследив, как троица сначала шарахнулась от нее, а потом все по очереди жеванули, крутя головами и раскатисто урча, Егор громко и нервно хохотнул.И тут его словно кто в спину толкнул. Он обернулся и обмер. Сзади, шагах в десяти стояли еще два волка. Один, который был значительно крупнее своего напарника, стоял почти боком и, казалось, равнодушно наблюдал за человеком. Зато другой наоборот стоял как бычок, готовый к поединку. Широко расставив ноги и низко пригнув голову, он выставил вперед свой большой лоб, словно собирался поддеть противника на несуществующие рога.

– Э-э.., вот это уже не честно.., – Егор пришел в себя быстро и тотчас понял, что вот теперь-то все, теперь действительно конец. Он быстро огляделся, вдруг еще появится парочка охочих до него. Хотя и этих хватало с избытком. Чуть поостыв, Егор все же попробовал прикинуть свои шансы. И почти сразу успокоился: нет, ни малейших. А надеяться на чудо – глупо. – Да, трое сзади да два впереди – вот и вся диспозиция.

Егор не спускал глаз с крупного волка, стоящего к нему боком. Его равнодушная поза и отменные габариты сами за себя говорили: это вожак.Если трех волков луна освещала сзади, отчего они выглядели плоскими и черными, то эти два были освещены полностью. Даже было видно, как подрагивали верхние губы у волка-бычка, оголяя клыки. А у вожака по всему боку была еле заметна широкая полоса неизвестного цвета и происхождения.Но самым главным и чарующим были глаза этих двух волков. Вобрав в себя холодный свет луны и пропустив через себя, через свою звериную суть, они возвращали страшное отражение. Словно это были и не глаза вовсе, а маленькие парные отверстия в потусторонний мир. Егор смотрел, вглядывался в эти бледно-зеленые кругляши и цепенел от их свечения. Они разоружали его, делали безвольным. Они морозили его, страшили, но в то же время притягивали и ему хотелось взглянуть поближе, заглянуть во внутрь их…Тело Егора застыло, кровь остановилась, и сердце стало работать вхолостую, не подавая больше тревоги. Наступало безволие. Еще мгновение и он опустился бы на снег там, где стоит и, уткнув голову в колени, отдался бы на волю судьбе.И в этот миг, где-то из-за ближайшего леса или еще дальше, он то ли услышал, то ли почувствовал знакомый голос.., кашель и голос… Егор не понял, не разобрал слов, но вздрогнул от них, качнулся как от удара. Тут же бухнуло сердце раз, другой и пошло греметь набатом, отдаваясь в висках и кончиках пальцев.Когда человек так легко оказался в западне, вожак все никак не решался подать команду к нападению. Его смущало, что он не чувствовал запаха страха. Человек не боялся!? Это и было то главное, что тревожило Рыжебокого. Переглядываясь с ним, стая немного заволновалась.От человека исходила сила и решимость. Вожак снова и снова прислушивался, вытянув шею, он втягивал в себя запахи. Нет ничего не говорило о большой опасности. Запах металла есть, но его мало и это не страшно. Не слышно подмоги, большие деревья далеко.Но вот человек развернулся и застыл, глядя ему в глаза. Вожак почувствовал, как тот быстро слабеет. Еще мгновение и волк понял, что добыча будет легкой, и он сам, первый сделает смертельный бросок, не встретив сопротивления.От предвкушения скорой победы волк не удержался и совсем незаметно шевельнул хвостом, а звери это восприняли как команду к действию…Один из них тут же взмыл в нетерпеливом прыжке.Придя в себя, Егор увидел, как вздрогнул и чуть присел на все четыре лапы вожак. Человек скорее догадался, чем почувствовал сзади себя смертельную опасность. Он крутанулся всем телом, одновременно приседая и вытягивая руку с ножом в сторону опасности.Самое мягкое и незащищенное место зверя, будто само нашло острый, длинный нож и с легкостью позволило металлу погрузиться в себя, вспарывая и обнажая нутро.Еще в воздухе тонко взвизгнув, волк сложился, поджав под себя лапы, да так и упал боком, неуклюже, больно. Громко взвыл и засучил лапами.Егор так ничего и не понял. Он ошарашенно смотрел на то, как корчится, крутится на снегу волчара, а из него разматываются черные, горячие внутренности, мокро поблескивая в лунном свете, источая пар и утробный запах… Через мгновение волк-бычок уже жадно рвал, захлебываясь, глотая то, что лезло и лезло из еще живого собрата. К раненому, шарахнувшись от человека, кинулись остальные волки.А Егора вдруг сорвало с места и понесло к далекой сухаре, поскольку рядом ничего подходящего больше не было. Проваливаясь в глубоком снегу, высоко задирая ноги, он несся, как ему казалось, к спасению – дереву, олицетворявшему в тот момент его жизнь.Голова не включалась, руководили дежурные чувства самосохранения. Это они вмиг просчитали, что спастись можно только на той ближайшей и сиротливо стоявшей сухаре.Егор продолжал бежать. Ноги бешено молотили и молотили глубокий сыпучий снег, несли тело к призрачному спасению. Если бы включилось и заработало сознание, то Егор наверняка остановился или вообще не побежал. Завалил бы еще одного, а то и двух зверей, и умер с достоинством. Но разве знаешь себя, разве знаешь, как будешь действовать в подобной ситуации. Не возникни заминка, не подари она эту призрачную надежду, он так и дрался бы с ожесточением и до последнего вздоха.Егор бежал отчаянно, затравленно, казалось, что дерево никак не хотело приближаться. Оно то прыгало из стороны в сторону, то расплывалось, то совсем пропадало, играя с человеком. Но проснувшаяся надежда на спасение гнала человека, она росла и крепла с каждым его шагом. А с ней проснулся и стал расти страх за свою жизнь. Тот страх, который ждал вожак, который в виде густого, вязкого запаха ждет от жертвы каждый зверь.Удивительно, но Егор уже видел себя на этой сухаре, он даже думал, как продержится до утра, как будет бороться с морозом и сном, он бы и огонь постарался развести из лишних сучьев, а тогда и любая стая не страшна… с огнем-то… Да, огонь – это спасение!.. Вот сейчас бы огня!..Вдруг такой «желанный и спасительный» огонь ожег его ногу, да так сильно, что в глазах потемнело! Вмиг забылось дерево, вернулся рассудок.Как только человек метнулся в глубокий снег, вожак набросился на своих подельщиков жестоко и остервенело, наказывая за алчность и глупость. Они рвали умирающего собрата, а он рвал их. Наведя порядок в стае, вожак кинулся за человеком. Но в последний момент дал обогнать себя всей троице. Когда первый волк догнал и повалил человека, крепко держа за ногу, вожак даже приостановился. Спешить было некуда. Теперь он вел себя так, как подсказывала мудрость его предков. Он знал, что совсем скоро подойдет и закончит этот короткий поединок.Падая, Егор успел еще раз оттолкнуться свободной ногой и, перенеся тяжесть тела на зажатую в пасти зверя ногу, выбросил руку с ножом в надежде достать зверя. Но второй волк в одно мгновение перехватил руку в локте и так сжал, что, прежде чем возникла дикая боль, Егор услышал хруст. По инерции он навалился на волка всей тяжестью, не выпуская ножа, которым все же достал противника. Тот заметно вздрогнул и, выпустив руку, стал судорожно выбираться из-под человека.В тот же момент страшный удар в бок опрокинул Егора на спину. Лицо засыпал сухой колючий снег. Нож выпал и исчез. И тут же почти одновременно, будто раскаленными капканами были схвачены обе руки. Эти капканы давили и растягивали Егора в разные стороны, дергая вразнобой, вызывая нестерпимую, безумную боль и хруст в суставах. Его живого разрывали на части!.. Человек уже сам давно рычал, как и звери, обнажая зубы, набивая рот пеной. Вывернув голову он вдруг увидел как сзади на него надвигаются два мертво-зеленых огонька…И опять, как и в первый раз, это потустороннее свечение остановило Егора, лишило его ощущения боли и времени. Огоньки приближались, а ему казалось, что это он сам тянется к ним, втягивается в эту завораживающую бесконечность и потусторонность…На этот раз уже никто не звал Егора, да он и не услышал бы. Зеленое свечение становилось ближе, оно уже заслонило собой луну и все звездное небо. Этот свет накрыл Егора и растворил в себе… Последнее, что он неожиданно почувствовал – это запах горячей пасти, мерзкий, отвратительный. Запах на мгновение отрезвил Егора и заставил дернуться, но тут же раскаленный капкан с клацаньем и хрустом позвонков защелкнулся на его шее…* * *Ночь для Прокопия и Федора действительно прошла тихо и спокойно, хотя олени раза два собирались в плотную кучу, что являлось признаком близкого зверя или сильного мороза. Однако, морозец был вполне умеренным, а стало быть беспокоил зверь, но обошлось.После злобных метелей погода установилась. Днем радовало солнышко. Его короткое появление грело внутри. Ночью яркая, полная луна и мороз помогали пасти оленей.Пастухи слышали как схрустывал тонкий наст, вспарываемый оленьими рогами, как шуршала снежная крупка, выгребаемая из глубоких ям оленьими копытами, точно совками. Было слышно как, пройдя снежную толщу, они гулко ударяли в сонную, морозную землю, выбивая вкусные веточки ягеля, свою главную еду.Прокопий очень любил такие зимние ночные дежурства. Все время надо быть с оленями, все время в движении, подмечать и предугадывать события заранее. Бывает рысь или росомаха не столько вреда нанесут, сколько вспугнут олешек, разобьют стадо, расколют на части, разгонят по тайге, вот тогда и побегай по увалам-то, пособирай… Случается, и день, и два ищешь, и не всегда находишь.Однако, самое опасное – волк. Он столько вреда натворит, что и подумать страшно.Вот и нынче, ночь еще не закончилась, а олени уже дважды жались друг к дружке, значит, где-то рядом бродят разбойники. Бродят, а нападать не решаются. Это погода их сдерживает. Да и чувствуют твари, что люди вооружены. Утром надо будет как следует их следы посмотреть. Сколько их, откуда, размеры да особые приметы, где и как засады готовили и как скоро их снова ждать…Так думал Прокопий, глядя как светлеют, как из черных превращаются в фиолетовые, а потом, уже под самое утро становятся лиловыми близкие горы.Этой зимой была плохая охота. Нет ни белки, ни зайца, ни птицы… Неурожайное лето выгнало зверя и птицу из здешних мест. Теперь вся надежда у людей на своих оленей. Если волки задерут хотя бы часть их маленького стада – это конец. До весны мало кто сможет дотянуть, особенно малые дети.Прокопий тяжело вздохнул и начал в который уже раз за ночь обходить рассыпавшееся в низине стадо. Шел легко и споро. Саморучно выструганные из ели и обтянутые камусом лыжи скользили мягко, бесшумно. Широкие и короткие они позволяли маневрировать даже в густом лесу с рыхлым снегом, оставляя после себя лишь слабо приметный след.Едва засветлело, на голом склоне пологой сопки, что отделяла стадо от чумов, появилась маленькая подвижная фигурка. Прокопий без труда опознал Аркадия, старшего сына.«С чего бы это? – думал он, спешно разворачивая лыжи. – С чего это Дарья погнала парня в такую рань!? Что там у них стряслось!?» И Прокопий побежал навстречу.Поймав глазами фигуру Федора, он махнул ему рукой, указывая на сопку, и, не сбавляя скорости, побежал дальше.Старшие сыновья хоть и были неродными, повадки, манеры, да и сам характер явно переняли у него. Прокопию это нравилось. Со временем он и думать забыл, что они неродные, всего себя отдавал ребятам, натаскивая их на охоте или в уходе за оленями.«Беда, однако!..» – определил Прокопий, поскольку при беде он бы бежал так же.Кратко, по деловому сын передал суть ночных событий и, не раздумывая, отправился в стадо помогать дяде Феде. А Прокопий, веря и не веря в то, что только что узнал от Аркадия, поспешил в чум.То, что в семье появился еще один рот, пусть и очень маленький, особого восторга у него не вызвало. Дарья всю жизнь ждала девочку. Но это не может кончиться добром, эта новость должна обязательно принести неудачи, если не беду. Прокопий даже стал оглядываться по сторонам, словно уже чувствовал ее приближение.Высоченного, красноволосого начальника артели он знал уже несколько лет. Каждый раз, проходя мимо их поселочка аргишем (караваном) или охотясь, Прокопий всегда вел обмен только с этим человеком. Удивительным было то, что этот огромный и сильный человек никогда не обманывал, как это делали повсюду, был доброжелателен, угощал чаем и часто дарил что-нибудь удивительное. Так однажды, узнав, что Прокопий воевал с австрияками и имеет кресты, подарил ему немецкий тесак, из которого Прокопий сделал «пальму».Однако, рассуждая о красноволосом начальнике, Прокопий никак не мог взять в толк, почему этот Егор (он, наконец, вспомнил его имя) пошел ночью назад!? Почему не дождался утра!? Это так далеко, даже для такого великана. Да еще без ружья, как сказал Аркадий.Прокопий торопился. Ему хотелось побыстрее узнать подробности от самой Дарьи, вдруг Аркадий что-нибудь упустил или Дарья не все вспомнила. Да и хотелось взглянуть на девочку, на их теперь… дочь.Он появился у чумов неожиданно. Собаки, спохватившись, с лаем кинулись навстречу, но, узнав его, смолкли, стыдливо отворачивая морды и накручивая хвостами. Вышла Дарья. Ее лицо хоть и светилось, но было тревожным. Прокопий неторопливо снял и сунул в нарту карабин, отер лыжи, отряхнул малицу и стал сдирать с усов сосульки. После чего, не глядя на жену, вошел в чум.* * *Болото заканчивалось. Впереди мощной, темной стеной приближался лес. Прокопий шел по варге не спеша. «Если, – рассуждал он, – что и должно было случиться, то случилось еще ночью, а нет, так и очень хорошо». В поселочек к старателям он не пойдет, просто проверит по следам, что Егор дошел и все, и назад.Собак с собой Прокопий не взял, не на охоту пошел. А если встретятся волки, то от них толку немного. Да и днем волк ближе, чем на выстрел, к вооруженному человеку не подойдет, это известно.Перед глазами все еще стояла Полинка. «Странное имя, – усмехнулся Прокопий, – похоже на Былинку или Пылинку. – Он улыбался сам себе, вспоминая девочку. – А глазенки, цепкие, темные, словно две ягодки черемухи!»Когда он зашел в чум посмотреть на девочку, та, наревевшись с утра, сидела на мягких шкурах и играла с цветными лоскутками, утиными клювами, бисером из сумки Дарьи. «Самое женское дело,» – подумалось Прокопию. Он зачарованно смотрел на эту девчушку, сосредоточенно, с надутыми щеками перебирающую Дарьино хозяйство. Присев перед ней, Прокопий протянул ей гирлянду пясиков – костяных пуговиц к оленьей упряжке. Девочка уставилась своими черемушинами на новую игрушку и, не глядя на него, протянула ручонку: «Дай!». Заполучив брякающие костяшки, она начала разглядывать их, просовывать свои пальчики в отверстия, трясти ими, слушая, как те отзываются.Так бы сидел и сидел Прокопий с этим глазастеньким чудом!«Да-а, она совсем не походит на парней, когда те были такими же. Вот и Бориска, которому чуть больше года, а совсем не то… От этой исходит какая-то радость, тепло, уют… Даже запах от нее исходит совсем другой, какой-то вкусный, приятный, кожица нежная и самое главное, что такая малютка, а уже похожа на женщину. В ней есть что-то такое, что есть в зрелых женщинах, вот, к примеру, как у Дарьи – что-то властное, повелительное и… материнское,» – Прокопий громко хмыкнул от таких странных и внезапных мыслей.Он бы еще посидел, но надо было идти. Дарья беду чувствует так же безошибочно, как его больные ноги непогоду.Следы волков попались рано, едва он отошел от чумов. Сначала было много собачьих, но вот пошли волчьи. В самом конце болота, когда чахлые сосенки стали гуще, Прокопий остановился. Следы Егора, по которым он все время шел, теперь были затоптаны волчьими следами. Он быстро присел и потрогал края маленьких лунок. Мог бы и не трогать, по всему было видно, что следам целая ночь. Отпали все сомнения. С большим Егором произошла беда.Теперь Прокопий внимательно вглядывался в отпечатки лап и как бы по ним достраивал все остальное. Он считал их количество, возраст, степень голода, силу зверей…Медленно, как из плотного тумана перед Прокопием появлялся один волк за другим. Всего их было пятеро. Все легкие, но следы крупные, особенно у одного из них. «Ага, это вожак. Молодой и сильный. И уже достаточно хитрый, раз пошел последним, когда понял, что ловушка за жертвой захлопнулась. Если бы с ходу, с налету, – продолжал размышлять он, – то он был бы первым». Прокопий уже не сомневался, что последнюю точку обязательно должен был поставить сам вожак. Следы говорили о многом. Они говорили о том, что человек здесь на варге, на относительно твердом снегу чувствовал себя уверенно и совершенно не боялся зверей.Прокопий представил себе этого красноволосого богатыря в состоянии крайней ярости, понявшего, что все, нет ни малейшего шанса. И что тебе предстоит не просто умереть, а быть разорванным и съеденным зверями.«Да, – продолжал осмотр следов Прокопий, – схватка была отчаянная. Вот здесь он положил одного из них, видимо самого нетерпеливого… Остальные его растащили по частям. Вот в такой бы момент Егору на что-нибудь повыше бы забраться!.. Но далеко до высоких деревьев. А этот низкорослый, чахлый болотный соснячок не мог ничем помочь, напротив, лишь помешать. Видимо и это вожак предусмотрел. Умен, ничего не скажешь! Ранний, а каков!.. И чумы, вроде, как и не шибко далеко… Этот натворит еще бед…»Взошло солнце. И по-праздничному заискрился снег, засверкал бесчисленными искорками. На болоте он лежал бугристо, как застывшие облака, обсыпанные стеклянной пудрой. Редкие, кривотелые деревья карликового роста выглядели неуместно. Ненавидя всю эту красоту, они точно прикололи своими уродливыми стволами облака к земле, не давая им подняться в небо…Прокопий ничего этого не замечал. Он уже подходил к тому месту, где погиб Егор, где у него вырвали, а точнее разорвали жизнь.Площадка в десяток шагов представляла собой страшную картину. Перепаханный, утоптанный и подмерзший за ночь снег был буквально перемешан с лоскутами одежды, кусками овчины, обрывками сукна с армейскими металлическими пуговицами, потерянно блестевшими на солнце, кусками нательного белья, перепачканного кровью. Головешкой чернел валенок с толстенной подшитой подошвой, разорванная шапка…Да, волки по-своему раздевали Егора!..Наиболее утоптанное место указывало на начало их пиршества. Здесь они начали упиваться добычей. Даже снег, обильно смоченный кровью, был глубоко выгрызен. «Нет, – тут же поправлял себя Прокопий, – это, видимо, раненый волк подбирал».Заметные волоки указывали, куда звери растаскивали останки человека. Пройдя по одному из них, Прокопий наткнулся на половину волка с головой, оскаленной пастью и грудиной без внутренностей. Второй волок привел его к Егору, а вернее к тому, что от него осталось. Припорошенные инеем, словно поседевшие красные волосы уже не горели тем прежним, живым огнем. Если бы не эти волосы, то узнать, чьи это останки, было бы трудно. Голова без носа, губ и щек была наполовину в снегу. Нижней части тела вообще не было. Все, что осталось от когда-то живого, здорового человека покрылось инеем и казалось нереальным. Точно стыдясь, природа пыталась прикрыть результаты ночного разбоя, она старалась хоть как-то смягчить сотворенное ей же самой зверство.А получилось совсем наоборот. Картина оказалась более жуткой и дикой! Она была страшна своей обыденностью…Мороз пробежал по спине и ожег Прокопия. Такого он еще не видел. Почему-то было страшно обидно, как бывает всегда, когда сталкиваешься с несправедливостью. Было хуже, чем на войне, где ему довелось насмотреться гораздо больше и крови, и людей, которые были буквально перемешаны с землей. Но то была война.Заныли старые раны. Захотелось курить, и Прокопий достал было кисет, но подавил желание и принялся собирать в кучу все, что осталось от большого человека. Нарубил тонкостволых елей и забросал ими останки. После этого снял из-за спины карабин и выстрелил два раза подряд. Это был сигнал Федору. И до стада, если напрямую, и до стойбища не так далеко, и выстрелы услышат, а стало быть, правильно поймут.Прокопий еще раз обошел место трагедии. И когда убедился, что воронье и зверь не скоро доберутся до останков человека, не спеша пошел по волчьей тропе.Он шел параллельно их следу, внимательно всматриваясь в особенности его рисунка. Тяжелые волки уходили короткими, ленивыми прыжками, глубоко проваливаясь в снег и оставляя после себя настоящую калею. Далеко уйти они не могли.Уже через несколько шагов Прокопий расставил зверей по порядку. Первым прошел их крупный вожак. Последним, с большим отрывом от остальных – четвертый раненый волк. Он часто останавливался, ложился на снег и зализывал рану.Пройдя остаток болота, и поднявшись по кедровнику на невысокий увал, Прокопий обнаружил их ночную лежку. Три просторных углубления в снегу были рядом друг от дружки, а вот четвертое – на значительном расстоянии. «Этот обречен, – подумал Прокопий, – сытость пройдет, возьмутся за раненого. И тот, что интересно, понимает.., а куда деваться!?» На всем пути этот волк два раза отрывал глубокие ямы в снегу и добирался до нужных ему трав или кореньев. Но рана, судя по оставленным следам – серьезная. Видимо, Егор успел задеть что-то важное…Прокопий поправил карабин и побежал дальше по следу.Он был в своей стихии. Всю жизнь жил охотой. Прокопий и представить себе не мог иного занятия. Пасти оленей – необходимость. Надо кормить семью. Это занятие как маленькая охота. Но настоящая, когда добываешь лося или самого «хозяина», а их он добыл ни много, ни мало, а уже за тридцать, а точнее – тридцать четыре зарубки красуются на длинном черенке его «пальмы», а на поясе целая гирлянда из клыков, так вот такая охота ни с чем не сравнима. Даже на германской, за полгода успел получить два креста на голубой ленте за меткость. Приклад его снайперской винтовки был весь изрезан и поболее, чем черенок «пальмы»Вот и сейчас Прокопий был в своем обычном рабочем состоянии, он чувствовал приятный, волнительный зуд. С первых шагов по следу проснулась и росла страсть. Это то состояние, без которого он не смог бы прожить, как ему казалось, ни одного охотничьего сезона.Слегка тревожил вожак. Остальные двое, четвертого он вообще не считал за добычу, были вполне предсказуемыми. Он даже представил, как они поведут себя при встрече и лукаво улыбнулся. А вот вожак – это «штучка» интересная! И вполне может выкинуть какой-нибудь фортель…Время от времени он останавливался, внимательно осматривал глубокие лунки от лап, трогал их снежные края и опять бежал дальше. Мысленно Прокопий прикидывал, что Федор уже прошел место ночной трагедии и теперь вовсю бежит по его следам. А в стаде за них остались его парни со стариком Митричем.Поведение волков для Прокопия было вполне объяснимо. После нападения они решили отойти на безопасное расстояние и отлежаться в сытости и покое. Но выстрелы подняли их, и теперь Прокопию было не совсем понятно, почему они повернули к горам!? Это значительно усложняло задачу. На открытых предгорных местах снег плотнее и волку легче уйти по насту, чем человеку, но опять же хороший обзор для стрельбы!?Прокопий понимал, что если засветло не успеет догнать волков, то назавтра это будет сделать гораздо труднее или даже невозможно.Солнце перевалило за полдень. Прокопий бежал легко. По следам было видно, что расстояние между ним и волками сокращается.Впереди замаячил скальный выступ в виде гигантского клина, врезавшегося в кедровник. И сразу же первая неожиданность – следы раздвоились. Влево и вниз, обходя скальную гряду, ушли два сильных волка, а вправо и вверх и, это уже совсем малопонятно, вожак и раненый.«Вот это да! – поразился Прокопий. – Вожак догадался, что человек преследует их в одиночку и странно делит свою маленькую стаю. Он, по сути, отдает ему двух сильных и здоровых. Именно за ними должен пойти человек, а уже потом вернуться и преследовать раненого и его-вожака. Хитер!.. – чуть не с уважением думал Прокопий. – Ну, ну…»Теперь наступала самая интересная часть погони. Появлялось то состояние, которое делает человека охотником. Приближалась кульминация действия, его развязка. Это самое сладкое в охоте, то, что заставляет выслеживать, сутками гоняться за добычей, голодать и мерзнуть. Рисковать, балансировать точно на острие ножа. Это пришло к человеку, когда он еще и не был-то человеком. И это упоительное состояние навсегда останется с ним – состояние ожидаемой победы.Прокопий, не мешкая, повернул направо и стал подниматься за вожаком: «Ладно, посмотрим, что он еще выкинет!?»Выйдя на открытый участок, он стал всматриваться в сиреневый склон подступившей горы.Солнце перевалило за вершины хребта, отчего снег потускнел, похолодел и стал издавать под ногами недружелюбные, скрипучие звуки.«Да, пожалуй, он меня видит.., – продолжая вглядываться в камни и скальные выступы, размышлял Прокопий, – уходить через открытые участки волк не будет. Скорее всего, спрячется. Но как и где?.. Почему он загоняет себя в тупик!? Или пойдет на обострение!? Да нет.., не должен… Он чувствует ружье, да и к тому же сытый. Был бы голодным… Что же он задумал?»Прокопию даже стало казаться, что волк играет с ним, забавляется…Сделав еще несколько шагов, он окончательно вышел на границу леса. Дальше были только голые скалы, огромные останцы некогда могучих скал, валуны и полузанесенные снегом расщелины.И вдруг он почувствовал волка. Кожей почувствовал, всем телом. В коленях возникла легкая дрожь, как всегда перед выстрелом.Едва заметные на плотном фирне следы уходили все дальше и выше. Прокопий давно шел в кисах. Лыжи он оставил у корявой листвянки. Карабин держал в руке.«Зачем волки лезут так высоко?» – Прокопия смущало, что волки прекрасно ориентировались в этих скальных лабиринтах.Небо темнело. Ветерок затих.Неожиданно слева внизу хлопнул выстрел, потом еще и еще один. Тайга загудела эхом и плавно затихла. «Молодец, Федя! Быстро!» – порадовался за брата Прокопий.Выстрелы подтолкнули его, и он заторопился. Поднявшись по узкой, занесенной снегом расщелине, Прокопий вышел на чистую от снега скальную площадку, почти горизонтальную.Когда-то довольно большой скальный массив разломился пополам, образовав глубокую трещину. Эта трещина шириной в две варги являлась как бы началом гигантского разлома всей горной гряды. Этот рваный разлом с отвесными краями уходил дальше вверх, к самому водоразделу.Пройдя площадку, Прокопий углубился в лабиринт хаотически нагроможденных камней размерами с охотничью избушку. Идти было легко. Утрамбованный постоянными ветрами снег был плотный и шершавый. Следы лап, а попросту царапины от когтей были едва видны на такой поверхности. Но встречались и небольшие переметы свежего, рыхлого снега.Вдруг что-то насторожило Прокопия. Он остановился и прислушался. Наступали сумерки. Теперь за каждым камнем была опасность, но беспокоило что-то другое. Присмотревшись к царапкам, его бросило в жар: он шел по одному следу, причем по следу раненного волка!

– Вот лешак, обманул!?.. – не выдержал Прокопий. Волнение стремительно нарастало. – Ушел, обвел… его, Прокопия Гайданова!

Следовало быстрее вернуться назад шагов на двадцать, где на кусочке рыхлого снега, он помнит, были оба следа. С другой стороны, Прокопию все еще не верилось… и не такие следы распутывал. Не взлетел же тетеревом, в самом деле!?В страшном замешательстве он все же повернул назад…Самого прыжка Прокопий не видел, он почувствовал, как чувствуют звери или предельно осторожные люди. От пояса, успев едва повернуть ствол карабина в сторону опасности, он рванул курок. Удар в плечо совпал с выстрелом. И удар был настолько сильным, что сбил Прокопия с ног и бросил на камни. Карабин вылетел из рук и, юркнув между камней, помчался вниз под гору, то звонко, то глухо постукивая о скальные выступы, поднимая фонтанчики снежных брызг.Несмотря на чудовищную боль во всем теле, Прокопий вскочил на ноги и выхватил нож. Но оказалось, что почти случайный, единственный выстрел закончил такой неожиданный и короткий поединок. Плоский, крупноголовый волк умирал. Он лежал на боку и загребал лапами, розовый язык медленно выползал из полуоткрытой пасти.У Прокопия от досады, отчаяния и стыда потемнело в глазах. Это был не вожак!Как опытному охотнику ему было стыдно. Со стыдом росла злоба, которая переходила в ярость. Прокопий бросился к тому месту, где последний раз видел следы обоих волков. Левое плечо, затылок и поясница просто ломились от боли. Пересекая чистую от снега скальную площадку, ему показалось какое-то движение на другой ее стороне, за трещиной. Мельком взглянув через плечо, он так и застыл… По ту сторону разлома, на самом краю второй части скального массива стоял он – вожак. Прокопий будто врос в скалу и перестал дышать!..Огромный, хорошо сложенный волк стоял боком. Он словно демонстрировал себя. Даже в потемках была хорошо видна вдоль тела с боку рыжеватая полоса. Сильный, дерзкий и непредсказуемый он смотрел на человека ровно, не мигая и не отводя глаз, без злобы и ненависти. Он смотрел так, как смотрит равный на равного, равного по уму и силе.А может, Прокопию все это только казалось в сгустившихся сумерках. Именно так часто и бывает с побежденными, проигравшими по всем статьям.Отрешенный, вяло сжимающий в руке ненужный нож он вглядывался в своего, теперь уже пожизненного противника. Запоминал в нем все, от ворсинки на шкуре, до неприметного изгиба тела… Смотрел и… проникался уважением к этому необычному зверю, по сути такому же, как и он охотнику, тонкому и умелому, хитрому, сильному и выносливому.«Да-а, вдвоем нам тесно будет в тайге, однако.., – думал опустошенный Прокопий. – И чья же тогда тайга!? – тут же всплывал вопрос. – Моя или его?.. Я готов ее поделить, если.., фу, что в башку лезет…» – Прокопий даже покрутил головой.Вновь где-то далеко внизу хлопнули один за другим два выстрела, будоража засыпающую тайгу.Волк вздрогнул и чуть присел, будто пропуская над собой далекие выстрелы. Затем повел головой, не отрывая взгляда от человека, и неторопливо, как показалось Прокопию, с достоинством развернулся и в два прыжка скрылся в наступившей, наконец, темноте. Словно его и не было никогда на краю трещины.Нет, все же его победил достойный противник, думал Прокопий, теперь ему не успокоиться пока судьба вновь не сведет их в поединке. В охоте не должно быть места ни злости, ни ярости. Должен быть трезвый ум, расчет и терпение…Камни стали черными, снег густо посерел, а мороз набрал силу. Наступало время ночи.В горах темнело стремительно, однако, Прокопий не торопился. Будто забыл, что надо отыскать карабин-кормилец, выйти на лыжи, встретиться с братом.Он присел на корточки. Достал кисет с махоркой. Дрожащими руками едва скрутил цигарку и жадно затянулся, выпустив сизое облако. Стараясь больше не думать о волке, Прокопий усердно курил, вдыхал крепкий дым и напрягал память, вспоминая запланированные на ближайшее время дела, поездки… Курил и думал, а глаза бегали от скалы к скале, от камня к камню, всматривались, ожидая увидеть знакомый силуэт или немигающие желто-зеленые огоньки.Уже в полной темноте Прокопий, наконец, спустился до той скалы в виде клина, где разошлись два волчьих следа. И когда среди стволов замелькал огонь костра, Прокопия вдруг охватила страшная усталость.

– Ты че все головой вертишь-то, Проша!? – услышал он Федора.

– Здесь заночуем?

– Здесь так здесь…

И не произнеся больше ни слова, братья стали готовить ночлег. Прокопий оставался хмурым, он изо всех сил старался не смотреть в темноту леса.* * *

– …Поля! Полюшка! Полинка, где ты!? – Прокопий начал звать дочь еще в избе, с тем и вышел на крыльцо. – Полюшка!? А-у! – в одной руке он держал пайву, в другой белое, только что выструганное из елки весло, похожее на огромный лист черемухи.

Оставив пайву с веслом на крылечке, Прокопий направился в амбар за сетью, продолжая звать дочь ласково и негромко. Он знал, что она сидит в конуре у Ветки и возится с ее щенками. И действительно, Полинка припала к щелочке и, затаив дыхание, наблюдала за отцом.

– Полюшка!.. – продолжал он звать дочь уже из амбара.

Прокопий так полюбил эту девчушку, что больше всех тосковал по ней, когда уходил в тайгу. И возвращаясь, всегда приносил дочери гостинцы то от лисички, то от зайчика, то от бурундучка… Полинка платила отцу тем же. Лучше, чем ее папка никого не было на свете. Конечно, Дарья в глубине души завидовала мужу, но с другой стороны, дочь своим ожиданием «папки» помогала ему, торопила домой, спасала от напастей, делала его жизнь светлее и радостнее. А она, мать, всегда рядом, либо у печки, либо во дворе.Глядя, как Полинка ждет отца из леса, а дождавшись, не отходит от него ни на шаг, вызывая у того восторг и умиление, Дарья благодарила судьбу и усердно молилась на мутные иконки. Она, наконец, приобрела душевный покой и была попросту счастлива.Особенно было забавно наблюдать, как отец приучает маленькую дочь к своим охотничьим пристрастиям. Вместе они пыхтели, отдувались, охали и охали, когда крутили ручку тяжелого чугунного круга, катая дробь. Сопели, высунув языки, вставляя пыжи в заряженные патроны. А что говорить о чистке и смазке оружия, капканов, починке сетей… Прокопий поощрял Полинку, хвалил, терпеливо объяснял, позволял делать самые ответственные операции в подготовке боеприпасов…

– Полюшка, что-то я забыл, сколько нужно мерок-то на двенадцатый калибр под дробь третьего номера, а?.. – серьезно спросит Прокопий и взглянет на дочь. И та, без запинки, не отрываясь от дела, четко отвечала, сколько и какой лучше порох, дымный или бездымный, да какой пыж проложить между порохом и дробью, и так далее, и тому подобное.

Дарья, слушая их диалоги из-за печки, качала головой и с жалостью смотрела на Бориску, который тоже наблюдал за отцом и сестрой. Мальчика не пускали в эту интереснейшую игру, ему было завидно, и он тяжело переживал. Пробовал плакать, реветь, даже закатывал истерики, но было напрасно. Отец категорически не подпускал маленького проказника к столу с разложенными боеприпасами.Мать с отцом, да и старшие братья строго приглядывали за Бориской, то и дело отбирали у него то спички, то порох, непонятно откуда взявшийся, то заряженные патроны… Находили тайнички, куда тот все это прятал. Того и гляди, не то спалит, не то взорвет избу. А вот девочка, есть девочка… И Дарья с любовью и покоем смотрела на колдующих за столом отца с дочерьюПолинка не могла оторваться от своего важного занятия. Она следила, чтобы все щенки поровну насосались молочка у Ветки, их мамы. Она с интересом смотрела, как эти пепельные, неуклюжие, мохнатые комочки с тупыми мордочками, тонко пища, тычутся в Веткин живот. Одни из них найдя сосок, начинали жадно его дергать, мокро причмокивая. Они широко расставляли свои лапки, не подпуская менее проворных. Вот тут-то и вмешивалась Полинка. Она осторожно брала такого наглеца, отрывала от соска и ставила в очередь за более спокойными и послушными.Она устала. Все щенки были похожи друг на дружку, девочка давно их всех перепутала, и уже не знала, кто из них поел, а кто нет…Когда Полинка услышала, что отец ее зовет, то прильнула к щелочке и стала наблюдать за ним. Она даже попыталась несколько раз пискнуть как щенки. Ей нравилось, что она может видеть всех, а ее никто.Она помнила, что сегодня они с папкой должны пойти на Ближнее озеро. Свою маленькую пайвочку на две взрослые пригоршни она давно приготовила. Полинка любила плавать с папкой в лодке и доставать из сетки скользких, холодных и страшно колючих окуньков с красненькими крылышками на брюшках.Едва она собралась выбраться из своего убежища, Ветка завозилась и вдруг встала, рассыпав по конуре всю свою семью. Щенки раскатились и жалобно запищали.

– Ой, что ты наделала…, им же больно!.. – девочка кинулась собирать щенят. Она поднимала живые комочки и укладывала себе на колени. Щенки продолжали пищать, перебирать лапками и тыкаться слепыми мордочками в поисках маминой тити.

– Маленькие вы мои, несчастные, у вас не мама, а зверь-росомаха, – выговаривала она с обидой, укоризненно глядя на Ветку. А та равнодушно потянулась, зевнула, широко распахнув пасть, покрутилась на месте и опять, как ни в чем не бывало, улеглась на другой бок.

– А-а, стыдно стало, да, жалко своих деточек-кровиночек!? – Полинка опять стала подсовывать к соскам серенькие комочки, которые сразу оживлялись, присасываясь к матери, громко чмокая. – Вот теперь ты хорошая, – девочка погладила Ветку. Собака в ответ шершаво лизнула ей руку и, уронив голову на бок, зажмурила глаза.

Пока Полинка наводила порядок в конуре, пристраивала малышню к соскам матери, пока жалела их и Ветку, она не заметила, как исчезла с крыльца и пайва отца и новое весло. Поэтому, когда она вылезла из конуры, то с ужасом поняла, что папка не дозвался ее и ушел на озеро один.Обида захлестнула Полинку. Она бросилась в избу, схватила свою пайвочку и, закинув ее за спину, кинулась догонять отца. Она была убеждена, что скоро его догонит. Ведь не долго она укладывала щенят. Полинка бежала, продолжая себя ругать, за то, что не отозвалась, когда папка ее звал, и вот теперь приходится бежать.На Ближнее озеро было две дороги. Одна короткая – напрямую, через страшное, топкое болото и вторая в обход его – раза в три длиннее.Короткой дорогой ходили не все. Чтобы по ней пройти мало было смелости, здесь нужен был определенный навык и умение чувствовать ногами зыбкую почву, разбираться в мокрых, похожих на спины лягушек кочках, правильно ступать по жердям, ну, а если все же угодил в «окно» – уметь быстро выбраться.Много людей проглотило это болото и продолжало глотать, кто торопился и рисковал, доверившись случаю, понадеявшись на авось.Прокопий всегда ходил короткой дорогой, через болото. Даже с Полинкой. Перед болотом он ставил дочь в свою пайву, и ловко переходил на ту сторону, даже не замочив ног.Завернув за Наймушинский дом, Полинка припустила дальше, вдоль забора, шарахаясь от огнедышащей крапивы, что свисала над самой тропинкой, пытаясь дотянуться до нее и ужалить.«Ну, где же папка!? – сделав очередной поворот и не увидев отца, спрашивала она себя. – Как же он быстро без меня ходит!»Вот и развилка дорог. Влево через кладбище уходила широкая, закиданная покрасневшими ветками пихты долгая дорога в обход болота. А вправо – полузаросшая, в сосновых и еловых шишках, широкая, короткая тропа.Полинка понеслась вправо. Да она и не знала никакой другой дороги. Она бежала, наступая на шишки, сбивая переросшие «маслята» да «бычки», а кое-где и благородные красноголовики, вымахавшие за ночь, запинаясь о толстенные коренья деревьев, переползших через дорогу. Справа незаметно вырос скальный отрог сопки.«Ну, теперь-то я его точно догоню,» – думала Полинка, помня, что еще немного и покажется полянка перед мокрым, вонючим и комариным болотом. Она никогда не решилась бы бежать через этот страшный лес одна. Полинка ужасно боялась злых волков и медведей. Она боялась заблудиться и пропасть в этом темном лесу, к которому она и близко-то не подходила без отца или старших братьев. Но сейчас это другое дело, и она летела как ветерок и ничего не боялась. Где-то впереди идет ее папка и грустит. Еще немного и она его догонит и громко закричит: «Папка, папка, это я, смотри! Я догнала тебя!» Он обрадуется, посадит ее в свою пайву и понесет прямо до озера.Полинка выскочила вместе с тропинкой из леса и, набрав полную грудь воздуха, приготовилась крикнуть, но никого не было, полянка оказалась пустынной.Девочка растерялась. Так далеко и быстро она еще не бегала и все равно не догнала папку, не успела. Полинка остановилась в раздумье. «Вернуться назад?.. – она оглянулась. – Нет, уже страшно! Значит, надо бежать дальше, до самого озера. Папка наверно уже перевернул лодку и толкает ее к воде. Даже если он уже плавает, – продолжала рассуждать Полинка, – все равно легко до него докричусь, озеро небольшое». Она уже один раз кричала, когда в лодке был брат Сергей. Тот услышал и приплыл.«Вот он удивится, когда я сама приду на озеро,» – думала Полинка, решительно направляясь к кочкастому, лохматому болоту, с чахлыми несчастными деревцами, умершими еще в детстве.Прокопий вышел из амбара, положил в пайву сеть и, вспомнив, что так и не переделал с вечера лямки, опять вернулся в амбар, забрав с крыльца и пайву, и весло. Через открытую дверь он видел, как Полинка проскочила к дому: «Опять прячется,» – тепло подумал он и полез на повети амбара за сыромятью.

– Вы че ж не ушли еще!? – удивленная Дарья повернулась к Прокопию, когда тот вошел в избу.

– Да нет, – отозвался муж и тут же громко позвал: – Полюшка.., я готов.., пошли милая!..

– Ты че это, она давно убежала со своей пайвочкой!? – проговорила Дарья и вдруг опустилась на лавку.

– Как убежала!? – Прокопий не узнал своего голоса.

– Ой, Богородица Заступница!.. Я не выживу!.. – тонко запричитала Дарья

Прокопий вышиб плечом дверь и не чувствуя ног бросился на улицу. Он ничего больше не соображал. Бежал изо всех сил. Единственное, что он видел перед собой – болото, это проклятое болото, куда, без всякого сомнения, могла отправиться Полинка.Все плыло перед глазами. Одна за другой словно из тумана выплывали и выплывали картины тонущих в болоте людей, что ему довелось видеть в жизни. Ноги понесли к сопке, вернее к ее левому, скалистому склону. Не пригибаясь от веток, не оббегая густые кусты вереска, Прокопий ломился напрямую, через встающие на пути препятствия. Таким путем можно было гораздо быстрее оказаться у болота и опередить дочь…Ему казалось, что он не бежит, а еле переставляет ноги, и что тело его вот-вот рассыплется на мелкие кусочки, и он не спасет Полинку.Прокопий, никогда не понимал набожность своей Дарьи, но сейчас молился сам. Он вспоминал слышимые им слова из молитв жены и с ожесточением, в полный голос повторял их. Он умолял всех и все на свете, только бы успеть…Вот и отрог крутой, скалистый, густо поросший мхом. Прокопий карабкается, срывается, опять карабкается, срывая ногти, ему бы только добраться до его хребтовины, с него будет видна поляна перед болотом. Силы на исходе. Одежда трещит и рвется. Руки в крови. Осталась самая малость…Спускаясь к жердочкам, лежащим в грязной болотной жиже, Полинка даже не успела испугаться, когда перед ней выросла огромная серая собака с рыжей полосой на боку. Она появилась неожиданно, словно из-под земли. Желтоватые глазки смотрели не мигая, прямо в глаза Полинке. Густая, пышная шерсть на спине и шее стояла дыбом. Хвост как чужой висел без движений. Нос морщился, делался широким от складок, отчего задирались кверху черные губы, а из-под них выглядывали мокрые, блестящие клыки размерами больше, чем Полинкины пальцы.Таких большущих собак она еще не видела. В этой собаке ее поражало все: и рост прямо с нее, и чистая, глубокая шерсть, и огромные зубы… Полинка не боялась собак. Все собаки в деревне были добрыми и сонными.

– Откуда ты такая.., чья!? – ласково проговорила девочка, гладя собаку, запуская ручонки в ее густую шерсть. – Да не бойся, дурочка, я же тебя жалею.

Полинка чувствовала, как собака напряглась, как она немного присела и прижала короткие уши. Ее клыки полностью обнажились,а из пасти потекли тягучие слюни.

– Ах ты моя малышка, – пальцы Полинки уже трогали клыки, язык, оттягивали губы, – хочешь есть, да!? Пойдем со мной на озеро и мой папка даст тебе окуньков. Ну, пошли, давай, а потом узнаем, чья ты и отведем домой. Пойдем со мной или пропусти, я пойду, а то папка уплывет без меня и ничего не поймает. Я же ему всегда удачу приношу.

Полинка попыталась оттолкнуть от себя зверя, но силенок было недостаточно.

– Ты че это?!.. И сама не идешь и меня не пропускаешь!.. Пусти, говорю тебе!.. – она опять попыталась оттолкнуть зверя, но тот уперся и стоял, скалясь, не сходя с места, не пропуская девочку к болоту.

Прокопий перевалил верхнюю точку и впился взглядом в край болота.То, что он увидел, потрясло его!.. Он верил и не верил своим глазам. На самом краю болота стояла Полинка и… обнимала рыжебокого волка. Того самого… Девочка пыталась повиснуть у волка на шее. Тот уворачивался, не давался, огрызался. Полинка толкала его, пыталась обойти могучего зверя, проползти под его животом.Прокопий потряс головой. Это было невероятно, было чудом! Волк не пускал ребенка в болото!..Мало того, Рыжебокий упорно толкал девчушку своим широким лбом, все дальше отводя ее от болота. Если бы такое кто рассказал Прокопию, он бы ни за что не поверил и поднял бы на смех рассказчика. Но тут он видел сам!Вдруг волк резко вскинул свою огромную голову и точно уперся взглядом в Прокопия.

– Ну, вот и встретились, – тихо, почти шепотом проговорил Прокопий, но ему показалось, что волк услышал, хотя они были на расстоянии хорошего крика, – и я опять без оружия, и ты это чувствуешь.

Прокопий стал медленно спускаться с увала, глядя на волка, а тот, не сходя с места, внимательно наблюдал за ним.

– Ну что, Рыжебокий, – продолжал тихо разговаривать с волком Прокопий, – выходит, что опять обыграл меня, успел, спас девочку. Что совесть заела, грехи замаливаешь, добротой решил откупится!?

И вдруг Прокопия озарило.

– Слушай, Рыжебокий, а не от тебя ли моя Ветка щенков натащила, а!? Значит, учуял в Полинке запах своих детенышей!?

Но ужасно хотелось верить в благородство волка или искупление вины перед дочерью загубленного им человека. Да и не смог же он напасть на ребенка!?Охотник и зверь сближались, продолжая смотреть друг другу в глаза.Полинка, проследив за пристальным взглядом зверя, повернулась и радостно закричала:

– Папка, папка, смотри, какую я собаку нашла! Ты ей сделаешь ошейник как у Ветки и Люськи, ладно!..

Шагах в двадцати Прокопий остановился, так как волк обнажил клыки и весь подобрался.

– Уймись, леший, у меня даже ржавого гвоздя с собой нету.

Легонько боднув Полинку, волк повернулся и в два прыжка скрылся за ближайшими кустами.

– Ой, ты куда, Шарик!? Пап, я его Шариком буду звать, ладно!?

– Ладно, – отозвался Прокопий и опустился подле дочери. Ноги его больше не держали.

* * *Последние шаги Полинке давались с трудом. Одолев-таки крутизну обратной стороны сопки, она перевела дыхание и оглянулась назад. Бориска сильно отстал. Он тяжело поднимался лесенкой, едва переставляя лыжи. Полинке было жаль брата, но что она могла поделать, если он решил нести все сам: и капканы, и остаток продуктов и, конечно, все, что они добыли за два дня. А добыча была немалой для тринадцатилетнего паренька и для нее, девчонки всего на год старше брата.Бориска хоть и был маленького роста, но уже здорово походил на мужичка. Делать старался все обстоятельно, подолгу обдумывал решения, даже ходить старался неторопливо, широко шагая. Он и табак покуривал втихаря от матери и старших братьев. Отца не боялся. Да и как бояться, если тот чуть ли не круглый год в лесу. Осенью, до снега, – на утку. Зимой, – на зверя, за мясом да пушниной. В середине зимы, когда лед крепко промерзал, – уходил со старшими братьями бить майны на озерах. Весной – опять на утку. И так из года в год, как у всех, кто жил лесом.Пока ребята маленькие – с матерью. Начинали ходить – гоняли бурундуков да кедровок. Подрастали – охотничали всерьез, как Полинка с Бориской. Ну, а кто в силу входил – тогда с отцами в тайгу промышлять.Поджидая брата, Полинка с радостью предвкушала, как совсем скоро теплая, уютная, с ароматами свежей выпечки кинется к ним с крыльца мама, обхватит мягкими руками, прижмет к себе, будет гладить по голове, заглядывать в глаза, ощупывать – не исхудали ли.… Будет укорять, тихо выговаривая, что, мол, еще вчера их ждала, ватрушек настряпала, да шаньгу с брусникой ее любимую испекла. А Полинка уткнется в эти сладкие запахи, вберет их в себя и только тогда почувствует, что дома. Она очень любила такие встречи с уютным ворчанием ее сладкой мамы!

– Ну, че стоишь пнем!? – едва поравнявшись с сестрой, тонким голоском выкрикнул Бориска. Он еще дух не успел перевести и едва-едва держался на ногах, а своего не упустил – руганул сестрицу.

– Ступай, давай.., пошла, – не унимался строгий мужичок. Бориска знал, что это его последняя возможность покомандовать. – Все вы бабы только у печки смелые, – он сломал брови и, оттолкнувшись, покатил вниз к виднеющимся внизу квадратикам домов. Старенькая Ветка с радостным визгом кинулась следом. А Полинка, проследив за братом и собакой, еще раз обвела восхищенным взглядом сиреневые дали.

Она любила разглядывать эти застывшие волны предгорной тайги. Полинка пробежала взглядом по плоским урманам, которые далеко на восходе сливались с небом. Затем стремительно промчалась по горизонту к невысоким плавным возвышенностям, запрыгала глазами по сопкам, а у самых гор на закатной стороне перескочила взъерошенные от острых каменных выступов одинокие вершинки. Преодолев и их, понеслась дальше, легко взбегая на хребтовины самого Урала. И только когда утыкалась в фиолетовые могучие скалы, в которых таяла, заканчивалась тайга, – останавливалась и глубоко вздыхала.Горы волновали и манили Полинку. В них она чувствовала что-то сказочное, сильное и правдивое. У нее еще с детства возникло и потом все время росло убеждение, что ее будущее там, в горах или за ними. Полинка не смогла бы сказать, отчего такое чувство. Они звали ее. Она слышала голос, доносящийся оттуда, причем голос такой родной и знакомый, что она терялась и начинала еще больше волноваться. И чем старше становилась, тем нетерпеливее становилось ее желание поскорее попасть в тот чудный мир фиолетовых скал, что царапают само небо. Полинка и к охоте с Бориской пристрастилась, для того чтобы однажды самой дойти до этих гор и убедиться в собственных ощущениях.Вот и сейчас она мысленно помахала им с высоты сопки, печально улыбнулась и, еще раз вздохнув, пустилась вслед за братом.Прильнув к южному склону наполовину голой горы, деревня Лысая Сопка считалась довольно глухой. Помимо двух транспортных дорог, связывающих ее с соседними еще более глухими селами, были три пешие дороги или проще тропы. По ним мужики носили из тайги зверя, птицу, рыбу, орехи, бабы таскали грибы да ягоды.Выйдя из леса по одной из таких дорог, охотник или рыбак подвергался тщательному изучению со стороны односельчан. Нельзя было пройти без расспросов, разговоров, а то и демонстрации трофеев.Вот по одной из таких троп и возвращались брат с сестрой. Уставший, но гордый Бориска важно вышагивал, обхватив одной рукой ремень старенькой отцовской «тулки», а в другой лыжи. Он хотел пройти деревню не спеша, с удовольствием отмечая на себе взгляды ребят. Полинка вышагивала далеко сзади. Она тоже сняла лыжи и не спешила догонять брата.Бориску останавливали, спрашивали. Он поправлял ремень ружья и отвечал, солидно и кратко.

– Ну, наконец-то, бродяги.., а я из окна в окно, из окна в окно! – вытирая руки о фартук, на крыльцо вышла сияющая Дарья. Склонив голову на бок, она счастливо улыбалась, наблюдая, как ее ребята разоблачаются от снаряжения.

– Мам, как я соскучилась! – кинулась к матери Полинка, едва сняв с плеч легкую пайвочку и повесив под крышей сарая лыжи.

Дарья торопливо шагнула навстречу дочери и обняла ее, обдавая знакомыми домашними запахами.

– Есть хочу-у.., от сухарей язык, как еловая шишка боли-ит, – причитала дочь, уткнувшись в мягкое плечо матери, – и в баню… Ты подтопила? – вынырнув из материнского тепла, встрепенулась Полинка. – Я такая грязная…

– Вот, тетерка, – подражая старшим братьям, важно докладывал Бориска, – три рябка, заяц, а под самое утро лисица в капкан угодила. – Он раскладывал на крыльце трофеи и даже не смотрел на мать. – Ветка совсем нюх теряет. Всего четыре белки облаяла.

Полинка, оторвавшись от матери, метнулась в дом, а Дарья, выпустив дочь, попыталась обнять сына, но тот ловко увернулся и прошел привязывать собаку.

– Вот идол… – любуясь своим младшим, тихо проговорила Дарья и громче добавила: – Будешь так добывать-то, отец осенью с собой заберет.

От таких слов у Бориски вспыхнули щеки, и он почувствовал, что стал чуточку выше ростом. Вот если бы и вправду его взял с собой папка!Когда Полинка почти разделась, в избу вошла мать. Она подошла к дочери и, глядя на нее виновато и растерянно, тихо проговорила:

– Полюшка, горе-то какое… Анна-Унна померла! Царствие ей Небесное! – И она привычно перекрестилась, повернувшись к мутным иконкам в углу.

– Как померла!? – Полинка так и застыла в какой-то нелепой позе, – что значит померла!?

– Вот…, нынче ночью-то и померла… Отмаялась бедная…

Полинка медленно перестраивалась. Сначала слово «померла» тяжело осело в груди, защемило, в ушах появился противный, монотонный звук февральской пурги. И только после этого в висках застучало, как капли из рукомойника в пустой таз: «Анна-Унна, Анна-Унна, Анна-Унна…»Так и не раздевшись до конца, она опять начала лихорадочно облачаться в одежду.

– Сходи, сходи, милая, – засуетилась возле нее Дарья. Она говорила дочери, кто могилку взялся выкопать, кто гроб сколотить, кто ходил мыть покойницу, кто на кладбище свезет…

– Сходи, милая, сходи…, – волнуясь и кивая понурой головой, повторяла Дарья, пока дочь не выскочила в двери.

Выйдя во двор, Полинка вдруг остановилась. Постояв какое-то время в раздумье, она вдруг пошла не к воротам, а повернула к сараю, вернее, в проход между сараем и забором. Это было давнее место ее постоянных детских игр. Здесь все еще хранились ее игрушки – стол из низенького чурбака, кровать для куклы, печь из двух сколотых кирпичей и плиты-дощечки, где она «варила» вкусные обеды своим «детям». Братья сделали навес, забили сквозной проход, и получился маленький «Полинкин дом», где она проводила все свое время, делила детские радости и печали. Ей хорошо была видна вся улица. Кто прошел, проехал, она видела всех, сама же оставалась незамеченной.Полинка прошла в свой «дом», села на трухлявую колодину, приваленную к стене сарая и… опять стала маленькой. Она сидела, сжавшись в комочек, как тогда, когда она впервые увидела Анну-Унну.Глядя через щели между досками шириной в ладонь, Полинка отчужденно смотрела на укатанную, в конских катышах и раструшенном сене дорогу, которая тяжело поднималась слева и, поравнявшись с ее домом, делала плавный поворот направо. Она рассеянно и равнодушно смотрела на соседские дома под толстенными снежными крышами, заборы, близкие и далекие деревья. Сидела и смотрела, пока ей вдруг снова не стало казаться, что она как тогда слышит голоса испуганные, всполошные, в основном женские и детские. Они неслись отовсюду: из заснеженных поленниц и от темных покосившихся изб, из-за заборов и даже из ближайшего леска, откуда только возможно. Голоса становились все громче, испуганнее, страшнее…Полинка зажмурилась, закрыла уши ладонями и еще больше съежилась. Но голоса настойчиво бились и бились в стену ее маленького дома: «Анна-Унна идет! Анна-Унна идет! Анна-Унна идет!..»Сердечко сорвалось и заколотило. Она открыла глаза и качнулась к забору. Прильнув к нему щекой и скосив глаза влево, попыталась высмотреть медленно бредущую по дороге Анну-Унну. Но улица была пустынна, а из звуков – лишь ленивое полаивание собак где-то на другом конце деревни, вжиканья пилы да стука топора и ни одного человеческого голоса.Она опять села на колодину. «Надо идти», – говорила она себе, продолжая сидеть. Где-то в глубине себя понимая, что этот последний визит, как и остальные предыдущие, будет для нее важным, может самым важным. Так она чувствовала.Полинка никак не могла поверить и смириться с тем, что Анна-Унна мертва. Точно так же еще совсем маленькой она не совсем верила, что Анна-Унна живая или вообще существует.И чем дольше она сидела, тем навязчивее становились детские воспоминания той первой их встречи…Была весна. Снег почти весь стаял, и маленькая Полинка играла в своем «домике» за сараем. В тот раз она так увлеклась, что не сразу поняла, что за шорох пронесся по деревне.Прежде чем услышать странные слова «Анна-Унна идет!», которые испуганно заметались от забора к забору, от дома к дому Полинка услышала, как закрываются на запоры ворота в соседских избах. Как выскочила из дома мать и тоже торопливо закрыла ворота на палку. Где-то тонко пискнул, затем захныкал, но тотчас затих ребенок. Как вдруг перестали лаять собаки. Стало тихо, тихо. «Даже тише, чем ночью…» – отметила про себя Полинка.Она продолжала играть, пока, наконец, не поняла, что случилось. Страшнее этих слов она не слышала. Этих слов боялись и взрослые, и дети. Едва они доносились с улицы, как все замирало. Подгорала еда на плите или в печи. А если сидели за столом, то откладывались ложки, все переставали жевать, смотреть друг на друга, даже капризные дети странно, но вмиг унимались и взрослели.Это означало, что из своей маленькой кривой избушки, что стояла в самом углу конного двора, вышла Анна-Унна – сумасшедшая старуха.Это было высокое, седое и предельно худое существо, похожее на человека. Она выходила очень редко. Появлялась на улице в одном и том же – длинной, сшитой из мешковины рубахе с широкими рукавами, остриженная наголо и босиком. Босой она была всегда, и в зимние морозы, и в грязь, и в слякоть. Она шла медленно, закинув худые как палки руки за голову, выставив вперед острые локти, и дико, широко улыбаясь беззубой черной дырой вместо рта. Шла в полнейшей тишине. Все, кто не успевал спрятаться, в испуге шарахались в сторону и торопливо убегали, повизгивая от страха.Полинка видела, как в такие моменты мать бухалась перед иконками на колени и неистово молилась. Молилась Боженьке, чтоб беда прошла мимо…Вся деревня, затаив дыхание, наблюдала за блаженной старухой, все ждали, куда она направится на сей раз. И буквально при первых ее шагах где-то до звона нарастало напряжение, а в другой, противоположной стороне села слышался вздох облегчения.И все равно вся деревня продолжала наблюдать куда, к какому дому она направится на этот раз, куда начнет стучаться своими сухонькими, костлявыми кулачками и громко, с надрывом кричать: «Унна! Унна! Унна!» Тотчас ответом из той избы вырывался женский вой и плачь детей. Так приходило горе.И самое удивительное – она никогда не ошибалась. Она точно знала, кто обречен, и ничего нельзя было с этим поделать. Бывало, что «обреченные» откладывали запланированные рыбалку или охоту, но смерть приходила в постель, погреб, баню, а то и прямо за стол – где угодно в течение семи дней после посещения Анны-Унны.Ее боялись. Носили ей милостыни, одежду и обувь, но она опять появлялась в своем обычном и загоняла людей в страх.Маленькая Полинка вздрогнула, когда испуганное «Анна-Унна идет!» выстрелом пронеслось совсем рядом. Она приложилась щекой к щели и посмотрела вдоль улицы. «Точно, сюда идет эта старуха! – определила она, и тут же маленькое сердечко упало, провалилось и покатилось горошиной куда-то вниз… – Папка! Неужели она за папкой идет!?»В доме на высокой кровати за печкой, за выцветшей занавеской, лежал ее папка. Он хворал.Прокопий лежал с середины зимы. Его поломал медведь. Это был его тридцать девятый по счету «хозяин». Долго Прокопий не решался поднимать «Его», то ли чувствовал в себе слабость, то ли надо было уж дождаться сыновей – Пашку с Аркадием, но судьба распорядилась по-своему. Спасибо Люське с Веткой, не растерялись собачки, а то бы его сразу еще тогда на «Пихтовом» не стало.Раза три проверял он свою «тулку» надежную, не раз его спасавшую. Патроны держал в тепле, в нагрудном кармане. А вот, поди ж ты – первый выстрел и осечка. А «Он» как глыба, сорвавшаяся с кручи, покатился, навалился и затрещал Прошка, вдавливаясь в глубокий снег, перекручиваясь в когтистых лапах. Медведь искал лицо, ему надо было лицо человека, чтобы сорвать его вместе с глазами и гладкой кожей…Ветка с Люськой, как две неутомимые пчелки ловко крутились на рыхлом снегу, и все «жалили», и «жалили» медведя за бока, кусали за зад, везде, где тот не ожидал, вовремя отскакивая от его смертельных лап. Он злился, огрызался на укусы, отвлекался. Вот тогда-то Прокопий уже почти не осмысливая своих действий, сумел каким-то чудом еще раз надавить на курок. Надавить, не зная, куда угодит пуля, да и вообще выстрелит ли, не получится ли опять осечка… Но выстрел получился. И самое удивительное – попал зверю снизу в грудь… Медведь вздрогнул всем телом, резко осел и больше не шевелился. Осел-то как раз на охотника, еще глубже вдавил того в снег, отчего у Прокопия снова затрещало внутри, что-то тихо лопнуло, и он провалился в пустоту.Уже потом ему расскажут, как прибежала одна из собак к Дарье. Как мужики не могли сразу найти Прокопия, пока опять же собаки не подсказали, что он под убитой тушей. Как дважды Дарья привозила фельдшера к Прокопию, а тот все щупал и щупал черную грудь больного, щупал и морщился как от клюквы, крутил головой, жал плечами да разводил в сторону руки… Дарья поливала ему из ковша и молчала, а что тут спрашивать, если самой все ясно: не жилец больше ее Прошка.Казалось, что кроме маленькой Полинки никто больше не сомневался, что Прокопий медленно и тихо умирает.Старшие сыновья присматривали доски в сарае, думали, кого попросить с могилкой помочь. Дарья сквозь слезы прикидывала, в чем положить Прокопия. А Полинка почти не отходила от отца, играла, рассказывала ему сказочку за сказочкой или пела. Когда он спал, она поправляла одеяло и сидела подле него молча и печально. Она все ждала, когда же ее папка встанет, наконец, и опять уйдет в лес на охоту или на озеро, а они с мамой будут его ждать.Но Дарья не сидела, сложа руки. Она снова и снова накладывала на страшные раны, распаренные целебные травы и мясистые листья, мазала мазями, приготовленные дедом Макаром, местным знахарем. И замечала, что Прокопию, в общем-то, не становится лучше. «Тут мало, чем поможешь… – говорил деревенский лекарь, когда Дарья приходила к нему за лекарствами. – Тут он сам должен… Если в нем, не порвалась главная жила – выживет, а нет, то ни какими мазями, милая не поможешь. Мази так, для ушибов да царапин.»Услышав с улицы «Анна-Унна идет!», Дарья похолодела. Сил хватило, чтобы выскочить во двор и закрыть ворота, но потом, когда вернулась в избу, ноги подкосились, и она едва успела сесть на лавку. Положила руки на колени и стала ждать. Усталость и чувство безысходности немного притупили остроту ожидаемого горя. Теперь она жалела, что Аркадия с Пашкой отпустила в лес, что где-то пропала Полинка. А может и к лучшему… Дарья точно знала, что Анна-Унна идет к ним, поэтому даже и не стала в окно смотреть. Она приготовилась услышать ее страшный стук в ворота и гортанный с надрывом вопль: «Унна! Унна! Унна!..»Полинка нахохлилась. Ей стало холодно сидеть без движения и ждать эту гадкую старуху, которая неумолимо приближалась. А та уже прошла дом Лаптевых и подходила к Зыряновым. «А потом наш дом,» – рассуждала испуганная Полинка.Девочке не было слышно, как вздохнул с облегчением дом Лаптевых, как ожил Зыряновский дом. Следующими и последними на этой улице жили Гайдановы. Дальше, после плавного поворота начинался верхний проулок. Но если бы Анна-Унна направлялась туда, то ей проще было бы пройти низом через церковный пустырь. Было бы и короче и легче. Но раз она пошла так, то, стало быть, она направилась именно к Гайдановым. Тем более, что их отец с января не встает, рассуждала деревня.Когда Анна-Унна прошла Зыряновых, Полинка так и впилась в нее, в это чудовище своими глазенками. «Неужели к нам!? Неужели к нам!? – билось в ее маленькой голове. – Неужели за папкой идет!?» И тут же сжав кулачки, она начала шептать, как ей казалось зло и устрашающе: «Нет, окаянная, дрянная старуха, не отдам я тебе папку, ни за что не отдам! Только попробуй подойти близко к нашему дому.., я выскочу и… сильно толкну тебя.., а еще.., еще укушу.., вот!.. И Ветку с Люськой выпущу…» – продолжала шептать перепуганная девочка, забыв, что собаки в лесу с братьями.У Полинки сначала задрожали коленки, потом губы, а уж потом всю ее крупно затрясло, как на телеге по каменистой дороге. Анна-Унна, ступая красными как у гусей ногами прямо по грязному, мокрому снегу, повернула в их сторону.Сначала Полинка ничего не видела кроме этих красных ног, из-под которых, вжикая, в разные стороны выскакивали и разлетались тяжелые, снежные брызги, а между пальцев с кривыми, желтыми ногтями выпрыгивали вверх мутные фонтанчики. Девочке казалось, что она даже слышит, как хлопает по ногам мокрый край ее длиннополого рубища. Старуха шла прямо к забору, за которым испуганной птичкой притаилась Полинка.Девочка со страхом подняла глаза и посмотрела в лицо старухе. Едва она взглянула, как все вокруг закачалось, затрепетало и… пропало. Пропал забор, соседские дома, не стало звуков, кроме монотонного тонкого писка в ушах. Она не почувствовала, как по ногам заструилось что-то теплое и мокрое.Шагах в трех от забора старуха остановилась. Она уперлась в девочку двумя темными воронками вместо глаз, на дне которых качались бледно-серые лужицы. Полинка перестала дышать. Широко раскрыв глаза, она неотрывно смотрела в эти воронки. Девочка неожиданно почувствовала, как они настойчиво стали манить, притягивать к себе. Она ничего не понимала, упиралась сколько было силенок, но воронки упорно втягивали и втягивали ее в себя…Не в силах больше сопротивляться она сдалась и… словно переступила невидимый порог. Переступила и тотчас стремительно с замиранием сердца понеслась в какую-то высь, слыша, как свистит ветер, как все вокруг мелькает и становится ярче, пока не показались огромные сказочные цветы, над которыми порхали мохнатые бабочки, а еще выше птицы. Полинка вместе с бабочками запорхала от цветка к цветку, любуясь их красотой и яркостью. Вдруг один из них прямо на глазах стал меняться, меняться и превратился в красивую, даже очень красивую тетю с длинными, вьющимися волосами и ласковой улыбкой. Она махала Полинке рукой и что-то говорила. Ее розовые губы медленно вытягивались в трубочку, потом быстро расширялись, и она опять улыбалась. Девочка смотрела на эти губы и не могла понять, что она говорит. Она попыталась так же, как и тетя, вытянуть губы и потом быстро улыбнуться. Подлетев к ней ближе, Полинка вдруг услышала, как та произносила «Унна! Унна!» и очень весело улыбалась. Девочка опять взмыла вверх, но уже птицей. Опять свист в ушах и яркий свет. Ей радостно, тепло, уютно. Она хочет запеть птичкой. Набирает побольше воздуха и… «Унна! Унна! Унна!» вырывается из нее. «Унна! Унна! «Унна!» раскатистым эхом как от выстрела доносится откуда-то сверху.Полинка опять увидела, как за забором Анна-Унна широко раскрывала рот, словно зевала, обнажая розовые пустые десны, закрывала рот и ужасно улыбалась. Потом сворачивала губы в трубочку и выкрикивала «Унна! Унна!, отчего все тело под мешковиной вибрировала, а тонкая шея вытягивалась и превращалась в пучок жил.И странное дело, Полинке стало вовсе не страшно. Она разглядывала эту сумасшедшую, жалкую и несчастную старуху и вдруг сама, того не ожидая, тихо произнесла: «Унна! Унна!», кивая при этом головой.

– Унна! – добавила гортанно старуха и повернулась. Она удалялась, шла обратно, вжикая грязным снегом и хлопая подолом.

Теперь Полинка с жалостью смотрела вслед уходящей старухе. Смотрела на ее мокрые, красные пятки, на колышущееся, как на коле рубище, на ее лысую белую голову, на длинные, корявые пальцы, сцепленные в замок на затылке, на плоский, полотняный мешок на веревке через плечо. Полинка даже забыла, с чем приходила сюда эта бедная Анна-Унна.Хлопнула дверь в избе. Во двор выскочила Дарья.

– Поля!? Полинка!? Ты где!? – громко позвала взволнованная мать.

– Здесь мама, – отозвалась дочь, морщась от холодной мокроты в трусиках и чулочках.

– Беги, золотко, догони Анну-Унну, положи ей в мешок вот это, – Дарья торопливо совала в руки дочери что-то теплое, завернутое в тряпицу, – беги, милая, да скажи ей спасибо, хотя… ладно беги…

С этого дня Прокопию стало лучше. А с осени он опять промышлял в тайге.И никто так и не понял, а больше всего сама Полинка, что же произошло тогда с Анной-Унной.Вот так это и было в тот первый раз. Полинка поднялась, вышла за ворота и пошла вниз по улице, поклониться Анне-Унне.Отворив тяжелые, скрипучие ворота, девушка вошла на конный двор и огляделась. Все было по-прежнему. Везде, куда ни глянь, громоздились высоченные кучи снега. К конюшне вела укатанная санями, утрамбованная копытами и обильно удобренная лошадиными катышами с добрый кулак дорожка.Длинная, низкая конюшня, с маленькими, в серебристом куржаке оконцами занимала почти половину двора. В самом дальнем углу посреди заваленного снегом санно-тележного хлама, словно стыдясь своего убожества, присела маленькая избушка. Прогнившая крыша сильно прогнулась и напоминала седло. Маленькое окошко из-за нехватки стекла было наполовину заколочено доской. Дверь в сенцы висела на одной петле. И вообще весь ее вид говорил о том, что избушка доживает последние дни. Если не сегодня, то завтра она развалится, умрет вслед за хозяйкой.Здесь прожила весь свой век Анна-Унна. Здесь и померла.Ноги Полинку плохо слушались. Зайдя в почти завалившиеся сенцы, она задержалась. Перевела дыхание, взялась за ручку двери и потянула на себя. Чистый, морозный воздух с примесью ядреного конского навоза и прелого сена резко сменился на приторный, островатый запах пихты, плавленного воска, мышей и еще чего-то сладкого и вязкого. Переступив порог и закрыв за собой дверь, Полинка ослепла. Она стояла, не шевелясь. Ей видны были только едва заметные желтые огонечки свечей. После яркого дневного света свечи в этом мраке еле мерцали. Пообвыкнув, Полинка огляделась.Прямо посередине на столе лежала покойная. Она лежала ровно, плоско. Ее голова почти что упиралась в одну стену избушки, а ноги в другую. На глазах мутно желтели пятикопеечные монеты. Справа у оконца на длинной лавке сидели две сгорбленные старушки в черном. Они сидели тихо, молча, как тени. Время от времени одна из «теней» вставала и поправляла свечки.Полинка осторожно опустилась на край лавки.