ТАЙНА ОЗЕРА ЗОЛОТОГО - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 12
– А ну, не кусаться, пташка!.. У меня так нельзя, милая, – предвкушая удовольствие, довольно ворчал великан. – Эт-то что у тебя за цацка!?
Полинка не успела и глазом моргнуть, как кулончик, что так некстати выскользнул из-за ворота, оказался в руке гиганта.– Патефон, на подержи пока у себя, – девушка успела проследить, как ее талисман, блеснув в воздухе, был подхвачен черной рукой маленького мужичка.
Легко повалив извивающуюся девчушку, Меченый продолжал ее жадно ощупывать, срывая одежду. У Полинки от ужаса зашевелились на голове волосы. Вспомнив о ноже, она, чуть поддавшись насильнику, просунула руку к поясу, нащупала шероховатую ручку отцовского подарка и насколько могла размахнулась, но… ее рука неожиданно оказалась перехваченной и больно заломленой. Это Патефон, внимательно следивший за развязкой, усмотрел и опередил жертву.– Ишь, каку подлянку удумала, а! – радостно взвизгнул мужичок и затораторил: – Костик, а Костик, представляешь она хотела тебя в бочину вот этим, во девка дает, а, Костик! – он крутил перед лицом Меченого узким лезвием и был безумно рад, что услужил напарнику, который обязательно должен оценить его ловкость.
Меченый планомерно подходил к своей цели. Он все больше и больше возбуждался от этой забавной девчушки, которая так упорно сопротивлялась. Его занимали ее попытки укусить, исцарапать лицо, ее визги и рычания. Он еще немного поиграет с ней и овладеет жестко, грубо, так как он это делал всегда, как ему нравилось…– Ну и понаверчено у тебя, девка, – продолжал с удовольствием ворчать Меченый, срывая очередную одежку. – Щас, девонька, щас, цыпанька, ты узнаешь райскую сладость!
Ни швыркающий слюной Патефон, ни свернувшийся в калачик от страшной боли Бориска, ни ставший случайным свидетелей Павел не заметили, как несколько раз в дальних, а потом и в ближних кустах промелькнула серая, длинная тень. Промелькнула и как будто ее и не было. И лишь когда Полинка, окончательно выбившаяся из сил, заскулила, как скулят от бессилия и слабости щенки, заревела от обиды и стыда, быстрая, огромная серая тень накрыла Меченого. Накрыла и замерла, утробно урча, как далекий камнепад.Зловещая тень застала Меченого в неудобной позе, когда он с переизбытком вожделенности, стоя на коленях, готовился к последнему, главному акту борьбы.Чудовищный удар в шею завалил гиганта на бок. Меченый вмиг ослеп и оглох, стал задыхаться, он не мог сделать ни единого вздоха. Ему казалось, что кто-то набросил и медленно затягивал на его шее удавку. Однако еще через мгновение, когда он попытался схватить своего врага, его охватил дикий ужас. Волосы встали дыбом, а глаза едва не вылезли… Его душила собака.Всю свою жизнь до беспамятства, до безумия Меченый боялся этих тварей, избегал их, а если везло, то рвал их на части, травил, бил, стрелял. И вот теперь умирал от собаки. Силы враз покинули великана, он обмяк и отдался на власть судьбе.Испуг жертвы вдохновил зверя, и он еще сильнее сжал свою почти беззубую пасть. Он из последних сил сдавливал толстую, упругую шею жертвы, тратя последние мгновения собственной жизни. Он торопился, боялся умереть раньше своей жертвы, чувствуя как и к нему во всю спешит его смерть.Оба затихли одновременно. С одной стороны казалось, что человек и зверь нежно обнялись. И лишь зайдя по другую сторону, можно было понять весь ужас случившегося.Патефон вздрогнул и застыл истуканом, увидев огромную, серую собаку с рыжеватой полосой по всему боку, которая ни рыча, ни лая, накрыла Костю Меченого, и все вокруг остановилось. Жоре казалось, что он даже услышал как хрустнули позвонки теперь уже у бывшего другана Меченого, как тот словно от долгой усталости тяжело выдохнул из себя воздух и больше не вздыхал, и не дергался.А через секунду-другую кто-то сильно толкнул Патефона в спину, и он пустился наутек вдоль тропы, едва касаясь земли ногами.Полинка зажмурилась, ожидая, что волк, после того как загрызет этого огромного дядьку, кинется на нее. Однако, когда она открыла глаза, то не поверила в чудо: оба – и зверь, и мужчина лежали без движений.И только после того, как она целой и невредимой вылезла из-под кучи-малы, поняла кто ее спас…Вот так и закончился век Рыжебокого. То ли в благодарность за своих щенят и Ветку, то ли искупая вину за давнее преступление, старый и мудрый волк погиб в бою, в схватке с себе подобным.События последних дней так закрутили Павла, что он не успевал их переосмыслить. После столь чудесного избавления он решил, что дальше пойдет с ребятами, пока они не выберутся из этих опасных мест. Тем более, что уже многое прояснилось по поводу Черной деревушки.Павел терпеливо вышагивал за Бориской. Полинка шла первой. Она твердо и решительно вела их малочисленную группу куда-то совсем в другую сторону. Они шли, а точнее брели по бесконечному бурелому, удаляясь от деревеньки, реки и ущелья.Бориска привычно шагал себе, полностью полагаясь на сестру.Павел тоже не стал задавать вопросы девушке и брел, переживая недавно происшедшее. Девчушка поразила его своей отвагой и смелостью. «На первый взгляд, лет пятнадцать-шестнадцать – размышлял он, – девчонка как девчонка, невысокая, с аккуратной фигуркой, глаза точно два уголька, острые, пытливые, ироничные». Строгость почти детскому ее лицу придавали брови, одна из которых то и дело высоко вскидывалась по поводу и без него. И все же противоречивость впечатления была очевидна или, что называется, налицо. С одной стороны, девушка выглядела чересчур простоватой и доступной в своем наряде, диковатой в поведении, с резкими, подростковыми движениями, неуместной задумчивостью или бесшабашной удалью, а вот с другой, когда встречаешься с ней глаза в глаза, торопишься отвести свой взгляд, чтоб не прожгла, не проникла вовнутрь и не прочла, что у тебя в душе, на уме, чтоб не задавила своей властностью.И все же девушка была более чем привлекательна. Павел на расстоянии чувствовал в ней и зрелую, мудрую женщину, и неугомонную, задиристую и непокорную девчонку-подростка. Это было удивительно и приятно. С каждым разом он все дольше смотрел на нее, все внимательнее и задумчивее…Тем временем Полинка решительно шла, не разбирая дороги, шла и шла… наугад. Вернее, она шла так, потому что иначе не могла, потому что ее точно кто-то вел за руку. Будто «ангел-хранитель» уводил ее от страшного места, подсказывал как и куда надо уходить. Уводил торопливо, вопреки здравому разуму вглубь долины, дальше от Черной деревеньки, реки и «спасительных» дорог, которые шли домой.Пережив самые страшные минуты в своей жизни, Полинка медлено приходила в себя. Она не оборачивалась на бредущих за ней Бориску и того нового парня – Павла. Сначала она боялась, что они начнут спрашивать «куда» да «зачем», но те, то ли чувствовали ее настрой, то ли сами пока приходили в себя, шли молча и покорно.Потихоньку страх и отчаяние улеглись. Наступало время здравого осмысления случившегося. Однако горечь утраты никак не давала начать размышления. Безумно было жаль и отцовский подарок – нож, и кулон. Кулон с белокурой красавицей внутри стал чем-то вроде талисмана. Полинка почти никогда не снимала его. Всерьез думала обязательно разыскать родственников Анны-Унны с такой необычной фамилией – Флинкенберг. Она хотела найти их, передать шкатулку и рассказать все, что знала сама.Но больше всего Полинка переживала за потерю ножа. Нож оказался с тайной. Она жалела, что вообще взяла его с собой. Теперь эти тайны могут быть раскрыты негодяями. Но горюй не горюй, а ножа не вернуть. Ни ножа, ни кулона.Об этом думала Полинка, шагая буреломами, переправляясь через ручьи, обходя болотины…До Павла стало постепенно доходить, что девчонка поступила вполне разумно, раз не пошла туда, где их либо уже ждут, либо быстро догонят.* * *Когда обезумевший от страха Патефон ворвался в избушку к Сычу, тот лишь бровью повел, всякое случалось на прииске, не наудивляешься. Тем более от последней «шестерки». Но то, что тот понес прямо с порога, насторожило Сыча. Грязный, мокрый, закопченный он нес что-то несусветное, размахивал руками, захлебывался словами, брызгал слюной, то и дело оглядываясь на дверь. В одной руке был зажат нож, в другой тоже что-то ярко поблескивало.-…Он его р-раз… это… за х-храпок… только х-хруст пошел… Я… это.., чуть в ш-штаны не на-наделал… Во-о, з-зуб даю, С-сыч!..
– Осади! – резанув тяжелым взглядом шумного гостя, спокойно произнес хозяин. – И перышко убери!
Патефон сразу обмяк, скис, посмотрел на свои руки и удивился, что все еще держит нож, тот что отобрал у девчушки. Вялым движением он вогнал его в косяк, как нечто ненужное.– Во-т такая зве-рюга, С-сыч!.. – уже спокойнее поднял он вторую руку на уровень глаз. И опять слегка удивился, увидев как вызывающе блестят, покачиваясь, кончики витой цепочки,
– А это, – Патефон протянул Сычу свою грязную ладонь, на которой тускло поблескивал пузатенький предмет в виде сердечка, – это Меченый мне дал. Он это с той пацанки снял.
Сыч брезгливо, без особого интереса взглянул на протянутую ладонь и вдруг вскинул бровь:– Старинной работы вещица? – все так же брезгливо он протянул руку и сощипнул кулончик с грязной руки гостя. – Тяжеленький! Ишь какие вензеля наложены и буквицы не наши. – Он подошел ближе к маленькому оконцу и завертел кулончик в руках. – Серебро-о… И откуда он у тебя!?
– Так я ж говорил! Меченый мне его, там у Чистого ручья, с пацанки снял, а его потом эта зверюга…
– Да-а, знатная вещица, – не слыша Патефона, продолжал тихо говорить Сыч, – знатная!
Он разглядывал кулон со всех сторон. Взвешивал на руке, царапал ногтем, тер о рукав и любовался проступившим бликом, словно это был приличный самородок. Пока, наконец, не утопил плоский выступ с боку. Пузатенькое сердечко едва слышно щелкнуло, легонько подпрыгнуло и распахнулось.Патефон, продолжая свой рваный, сбивчивый рассказ, вдруг замолк, увидев как крупно, всем телом вздрогнул Сыч и напрягся. Лицо помертвело. Глаза вспыхнули каким-то жутким огнем. Брови подпрыгнули, выгнулись и быстро сбежали к переносице.Что там такое!?.. Жоре-Патефону ужасно хотелось узнать, но он боялся шевельнуться, даже перевести взгляд.Едва взглянув на рисунок, Сыч дернулся, будто его ударила пуля навылет… Сверху вниз, через каждый позвонок пробежала волна ледяного холода, а вслед обдало жаром, как из каменки. Тело взмокло, но сделалось легким, почти невесомым. Сыч перестал чувствовать себя… Он жадно впился глазами в малюсенький портретик белокурой дамы с пронзительно голубыми глазами, смотрел и растворялся в нем. Его взгляд ревниво бегал по изображению, точно проверяя все ли на месте в этом волшебном рисунке.Уплывающее сознание еще как-то сопротивлялось, сомневалось, упрямо твердило: «Не может этого быть, это просто сходство!» А внутри, в остановившемся сердце прочно осело: «Она это, она! Это ее глаза – два бездонных неба, чистые и доверчивые, с едва уловимой искоркой. Крылатые брови из нежного соболя, плавно переходящие в прямой, аккуратный нос, а чуть ниже – все те же трепетные лепесточки ярких, прозрачных губ, застывших в самом начале чарующей улыбки…»Не отрывая взгляда, Сыч потряс головой. Не помогло. Его опять втягивало, всасывало в себя, точно болотная топь, это изображение, сказочное изображение молоденькой женщины с тяжелыми золотыми локонами, в красивом беспорядке рассыпавшимися по гладким, открытым плечам…Чем дольше вглядывался Сыч в изображение, тем больше ему казалось, что портрет растет. Он действительно рос. Закрывал собой все вокруг. Росли глаза. Они увеличились до такого размера, что Сыч мог сосчитать все до единой реснички, длинных и мохнатых.Неожиданно в этих глазах появился сначала силуэт, а потом чье-то полное отражение. Сыч напряг зрение: «Мальчик!? Что за ерунда, что за мальчик!? Господь со мною.., да ведь это же я!». В самое сердце вошла игла и застряла.Много лет, а точнее сказать, почти всю жизнь Степана, Степана Михайловича, а потом уже и Сыча преследовал этот неизменный образ – глаза, локоны, изгиб шеи, плечи, эта набегающая на губы улыбка, зовущая в необыкновенную страну красоты, удивительный мир неземной страсти и блаженства.Этот образ не позволял глядеть на других женщин иначе, как на объект временной похоти, временного удовольствия с обязательным и быстрым разочарованием. Этот образ так и не дал создать свое гнездо, семью, детей. Всю жизнь его преследовали эти глаза, следили, реагировали на малейшие попытки вырваться из-под их воли. Сотни, тысячи раз он проклинал их, плевался, зарекался, ненавидел, грозился, бежал прочь и опять приходил, прибегал к ним. Прибегал, нырял в эти голубые озера, как в малиновый сироп, и забывался в сладостном воображении. Очнувшись, вновь бежал прочь и вновь возвращался.Вот и сейчас, растворяясь в нынешнем, Сыч стремительно перемещался в далекое-далекое прошлое – свое детство, юность, начало взросления.* * *Это случилось на следующий день, после того как Степе исполнилось тринадцать.Под вечер, проходя мимо комнаты отца, в которую даже мать не могла войти без разрешения, Степан услышал треск ломающегося дерева, потом короткий вскрик и довольно долгий хрип. Сначала мальчик кинулся подальше от дверей, но быстро передумал и вернулся. Что-то заставило его это сделать. Подождав когда в комнате стало совсем тихо, Степа осторожно отворил дверь и заглянул внутрь.Посередине комнаты на тонкой веревке, привязанной к вбитому в потолок крюку, висел его отец, старший конторский служащий Михаил Викентьевич Сычев. Некрасиво вытянувшись, косолапо подобрав под себя ступни босых ног и склонив голову набок, он медленно вращался вокруг себя. Под ним валялся стул со сломанной ножкой, тапки, какие-то разбросанные бумаги.На Степин затылок набросилось множество иголок, они кололи сначала голову, потом шею, потом спину… Одновременно каменной глыбой стал наваливаться ужас того, что он видел. Колкие мурашки продолжали бегать по спине, губы вытягивались то ли в гримасе, то ли в улыбке. Степа понимал, что нужно бежать, сообщить матери, но ноги отказали, тело стало чужим. Страшно было не от того, что это висел его отец, а от того, что это был просто покойник.С осени угрюмый и молчаливый от природы его отец – Михаил Викентьевич замкнулся, стал странным и загадочным. Подолгу засиживался в конторе, даже в выходные. Ужинал один в своей комнате. Перестал читать газеты, принимать приятелей, знакомых, перестал и сам ходить в гости. Он крайне редко выходил из своей комнаты, а когда выходил, то тщательно запирал дверь на ключ и настойчиво дергал за ручку, проверяя как она закрыта.Отстраненность и замкнутость отца странным образом передалась и семье. Дом стал тихим и угрюмым. Ходили неслышно, старались не греметь, шумно не играть, даже две сторожевые собаки и те, если лаяли, то реже, приглушеннее, оглядываясь на дом.Так и жили до этого страшного дня.Справившись с первой волной страха, Степан неожиданно для себя переступил порог комнаты и притворил за собой дверь. То ли детское любопытство было настолько сильным, поскольку он мало что знал об отце, то ли рассудок говорил о том, что теперь уже никто и ничем не поможет, то ли кто-то невидимый затягивал маленького Степу в какую-то страшную и опасную игру, только мальчик оказался в комнате с покойным.Отец для Степана всегда был загадкой. Он ничего не знал про его службу, на которой тот пропадал с утра до ночи. Отец никогда не играл ни с ним, ни с его младшей сестрой Настей. А их мать вообще казалась чужой Михаилу Викентьевичу. Тем не менее в доме был достаток, и Степан с Настей посещали гимназию.Продолжая дрожать всем телом, Степан внимательно оглядел комнату. Он никогда раньше в ней не был, поэтому смотрел с интересом и удивлением. Оказывается у отца был большущий письменный стол с резным креслом. Два шкафа, множество книг, какие-то пухлые папки, стоящие на столе и вокруг него, кушетка с круглой спинкой и много мелочей, назначение которых Степан не знал. Перед столом, опираясь на спинку стула, стояла картина, насколько догадался мальчик. Она была большой, в половину столешницы и мальчик видел только ее тыльную или обратную сторону. Что изображено на ней можно было рассмотреть только со стороны стола. Тяжелые плотные шторы на окне были слегка раздвинуты. Узкая щель между штор пропускала лучь мягкого, вечернего солнца, который резал комнату пополам.Прижимаясь к стене, мальчик осторожно прокрался в глубину комнаты. (Потом, много лет спустя, вспоминая это день, Сыч убедит себя, что им руководила какая-то сила, которая заставляла его делать то, что он тогда и делал).Озноб прекратился. Страх осел и затаился в теле. Степе вдруг показалось, что если он сядет за стол отца, то многое откроется, он обязательно что-то поймет.Дойдя до стола, Степа осторожно присел на краешек широкого, деревянного кресла с мягким вздутым сидением. Сел и тотчас почувствовал на себе взгляд. Легкая дрожь опять прокатилась по всему телу. Он поднял глаза. Нет, голова отца была запрокинута на другую сторону. «Кто же еще здесь!?» – заметалось в голове… Мальчик вновь обежал взглядом комнату.Солнечная полоска наползла на краешек картинной рамы, которая ослепительно вспыхнула искусственным золотом.Пока Степа вертел головой и разглядывал детали отцовского кабинета, луч солнца по касательной завладел всей картиной, высветил изображение и явил Степе… чудо!Это действительно было чудо! На полотне была изображена молодая женщина необыкновенной красоты.Степа ранее никогда не видел таких больших картин, тем более портретов женщин с обнаженными плечами.У мальчика перехватило дыхание: женщина смотрела на него. Степу качнуло назад, пока он не уперся в спинку кресла. Вскочив на ноги, он сделал шаг в сторону, глаза женщины моргнули и повернулись за ним! На дрожащих ногах мальчик прошел к другому краю стола, женщина слегка улыбнулась, продолжая смотреть на него. У Степы сильно застучало в висках и голове стало жарко. Он не отрывался от глаз женщины. Не мог. Они притягивали его. Мальчик каждый раз невольно вздрагивал, когда мохнатые ресницы, словно крылья у бабочки, время от времени взмахивали и замирали. Краем глаза Степа видел как шевельнулись ее губы, как пружинисто вверх-вниз качнулись золотистые локоны волос, как еле уловимо поднялась и опустилась грудь, на которой богато блеснули украшения. Мальчик весь превратился в слух, он хотел услышать, что шепчут губы женщины, но кроме приглушенного, ленивого лая собак со двора да дробного цокота копыт с улицы ничего не слышал. Степа боялся, что она вдруг встанет и подойдет к нему. Это было бы самым страшным сейчас. Закружилась голова. Нет, он не сможет выдержать ее близости… Такой и рядом с собой?!Вдруг женщина перестала улыбаться. В ее глазах появился испуг. Теперь она смотрела на Степу так, словно просила о помощи, просила помочь ей в чем-то… И в этот момент в ворота кто-то громко и властно застучал. Тотчас в злобе зашлись обе собаки, а по коридору торопливо зашаркали шаги. Степа всего лишь мгновение смотрел на дверь, а когда вновь взглянул на женщину – ее не было.Солнечный луч спрыгнул с картины на пол и продолжил свой путь дальше. Теперь он высвечивал перевернутый тапок, какие-то исписанные листки бумаги, казенные бланки, что-то еще.Шум во дворе усилился. Мальчик выскочил из комнаты, пересек коридор и глянул во внутренее окно. «Жандармы!? – он отшатнулся назад. – Почему!?.. Зачем!?» Громко застучало в висках и вновь стало жарко. Степа опять посмотрел во двор. Двое в мундирах и один в штатском уверенно поднимались на крыльцо. «Отец!.. Это за ним!..» – первое, что пришло в голову мальчика. И тут же выстрелом за спиной: «Нет, это… за Ней!?..» – ударила мальчика догадка.Далее Степа уже не соображал, что делал. Ноги вернули его в комнату отца, глаза нашли на кушетке тонкое покрывало, руки схватили его, набросили на картину, затем подхватили ее и мальчик помчался с ней в свою комнату. Сунув картину под кровать, он зарылся в подушки и затих, прислушиваясь к происходящему за дверью.Долго не смолкал в доме топот, гомон, хлопки дверей, крики, всхлипы… Заходили и в Степину комнату, рылись в его книгах, одежде, заглядывали под матрац, простукивали доски пола…Когда совсем стихло, мальчик пробрался с картиной на чердак и там надежно ее спрятал.Странно, но так вышло, что со смертью отца Степан приобрел свое маленькое счастье, таинственное, необычное и вместе с тем сказочно сладкое…Теперь в конце каждого дня он крадучись поднимался на чердак и пропадал там до тех пор, пока не наступали сумерки. Это были его первые в жизни свидания. Эти свидания стали наваждением, необходимостью, страстью. Часами глядя на картину, Степа любовался, предавался грезам, заглядывая в глубину ее влажных глаз, где скрывалось самое сокровенное, самое таинственное этой молодой женщины. Степа еще не знал, что это значит, но чувствовал, как через эти глаза вползает в него та женская суть, ради которой мужчина готовит себя с малых лет, готовит на подвиг и на… преступление.А Она властно входила в его только-только начинающуюся жизнь и теснила в ней все, занимая главное место. Ее изображение светилось, шелестело бархатными ресницами, едва уловимо улыбалось, очаровывая мальчика, заманивая, сооблазняя его взрослостью…Сверстники как-то сами по себе отпали, он перестал замечать, что творилось вокруг него. Маленький Степа впервые влюблялся! Точнее уже любил, не понимая этого. Любил так, как любят только один раз на свете. И любил не живого человека, а его изображение, так гениально переданное художником, что при известных обстоятельствах стерло границу между реальностью и ее отражением, что позволило пустить корни в молодом сознании, прорости и зажить своей странной и абсурдной до некоторой степени жизнью.Степан все активнее общался с Ней, как с живым человеком, делился радостями и неудачами, «слушал» ее и, что интересно, кажется «слышал», поскольку менялся в поведении. С каждым визитом он все больше и больше сближался с Ней, пока однажды не дал полную волю своей полудетской-полувзрослой страсти и, сгорая от стыда, не совершил руками… бесстыдство! Лиха беда начало. После этого он уже не мог без этих «утех», «шаловливых забав» у картины. От этих «забав» Степа стремительно взрослел. Он тонул в сладости собственных фантазий и был бесконечно счастлив, что Она только его и только для него.Заподозрив, что с сыном давно происходит что-то неладное, мать выследила и застала его на очередном «свидании».Открытие потрясло постаревшую до времени женщину. Оттолкнув сына, она бросилась на картину и начала неистово кромсать полотно, рвать его в клочья, топтать и плеваться.Вот тогда, в только-только начавшейся юности Степа и умер первый раз. Умер, потеряв свой маленький мир, созданный своим воображением. Этот мир исчез вместе с полотном, но врезался в его сердце навсегда.Гораздо позже от сестры Степан узнал историю отца и той картины, вернее, молодой женщины, изображенной на ней.* * *…За три месяца до трагедии с Михаилом Викентьевичем Сычевым, к ним в Мотовилиху приезжала комиссия из столицы. В составе комиссии была небольшая делегация из Швеции. Во главе делегации был барон Карл Флинкенберг, заводчик, предприниматель, любитель всего нового, что относилось к выплавке высокопрочных черных металлов. Его сопровождала красавица-дочь, удивительно охочая до путешествий и приключений. Мария, как звали дочь барона, с первого дня очаровала мужское население городка. О ней говорили повсюду и везде. На нее ходили смотреть.В первый же день приезда гостей Михаил Викентьевич по долгу службы и столкнулся с белокурой красавицей. Увидев глаза девушки, он сразу понял, что пропал, что случится беда…И видел-то ее мгновение, а все вокруг перевернулось, поменялось странным образом.Он вдруг увидел небо в глазах девушки и удивился, что оно такое голубое и бездонное, где-то там блеснул и ослепительный лучь солнца, которого он давно не замечал, удивительно свежим и сладким стал воздух, как после грозы, и хоть и была глубокая осень, пахнуло сиренью…Зрелый мужчина, отец двоих детей, давно разменявший четвертый десяток жизни, вспыхнул неистовым огнем и неожиданно растерялся. Растерялся и испугался. У него действительно возникло ощущение, будто эти глаза его подожгли, и он обречен сгореть до тла.На следующий день он не спускал глаз с девушки. Его очаровывало в ней все. Он ни о чем больше не думал, просто смотрел, когда это было возможным, и наслаждался. Наслаждался гибкостью ее фигуры, вздрагивал, когда девушка резко поворачивала голову и ее тяжелые локоны забрасывало на лицо, а она очень красиво отводила их длинными пальцами. Ему даже хотелость присесть и потрогать рукой узенький след от ее сапожка…Михаил Викентьевич не задавался вопросом, что с ним происходит. Главное, что ему было немыслимо хорошо, что вот взялось и появилось чудо в виде этой белокурой красавицы!… Чудо, которое, оказывается, он ждал все эти годы, от которого грязная, черная осень вдруг превратилась в удивительный праздник, а наступившая затем зима добавила мягкости и сладкого томления…Так чувство праздника стало навязчивым для Михаила Викентьевича и быстро переросло в потребность видеть Ее, находиться ближе, если не рядом, пока не появился однажды Он.Молодой, красивый и, главное, безумно богатый. Он сыпал золото к ее ногам, тряс черными как у цыгана кудрями, рвал на себе красную рубаху и был удивительно отчаянным и сильным.Как он завладел сердцем иноземной красавицы, так никто и не понял. Одни говорили, что взял обманом и укатил за Урал, суля золотые горы. Другие, что, дескать, выкрал без спросу и разрешения. Третьи говорили, что вообще даже видели, как сгинули они, провалились в полынью вместе с лошадьми, утопли в реке-Вишере, катаясь по неокрепшему еще льду на тройке…Только не стало белокурой красавицы, баронессы Марии и все.И погоня была во все стороны, и следствие власти повели, и даже реку всю обсмотрели, а только сгинула девица, и след простыл.Убитый горем отец целый год прожил в грязном городке, ожидая хоть каких-то вестей о дочери.Горе постигло и Михаила Викентьевича. Он первым почувствовал наступление беды. Как смертельно раненый зверь чувствует приближение конца жизни, так и к Михаилу Викентьевичу пришло это ощущение, ощущение конца праздника. Перетянутой струной зазвенела его душа, предупреждая об опасности, тормоша, не давая покоя, толкая его на действия, на поступки… А что он мог противопоставить богатству, красоте и молодости!? Но с природой трудно спорить, тут хоть один ум, хоть два, а она берет свое. И… взяла.Михаил Викентьевич пошел на преступление, первое в своей жизни и последнее. Краденые казенные деньги жгли ему руки, не давали думать, а главное, мало чем могли помочь. Но дело было сделано, и теперь их надо было как-то обменять на всего один ответный взгляд теплый, сочувствующий Ее взгляд. А если хватит денег, то и на прикосновение, думал отчаявшийся, сгорающий от страсти старший конторский служащий Михаил Викентьевич Сычев. Но все, что он успел и смог сделать, так это выкупить не совсем завершенную картину иноземной красавицы у самого художника, который с пьяных глаз так и не понял, кому и за сколько продал свой незаконченный шедевр.Пропажа молодой баронессы и открывшаяся недостача в заводской казне поставили точку в судьбе Сычева старшего. Не выдержала его душевная струна – лопнула, начав отсчет времени Сычева-младшего.* * *От рухнувших лавиной воспоминаний Сычу стало трудно дышать, он вдруг почувствовал, что задыхается. Колючий, горячий воздух не шел в легкие, что-то мешало.– Патефон, помоги! – Сыч дергал ослабевшей рукой за ворот, пытаясь его ослабить, но ничего не получалось. Прочная нательная рубаха была с тесемками вместо пуговиц, вот их-то он и хотел ослабить, чтобы легче дышалось. Но крепкие завязки, пришитые на совесть им же самим, не поддавались, они еще больше затягивались в узел.
– Помоги! – Сыч рвал ворот, продолжая задыхаться.
Патефон услужливо, но с большой опаской подскочил к Сычу и завертелся подле.– Щас, погоди… Да тут лучше разрезать узел-то, – подал он, наконец, дельный совет.
– Ну так… режь… его! – прохрипел пахан, убирая руку с шеи.
Патефон заметался, ощупывая себя, потом метнулся к двери, вытащил из косяка нож и вернулся к Сычу. Увидев беззащитную шею пахана, его точно молнией ударило, ударило и ожгло от страшной мысли, которая длилась мгновение. «Эх, если бы кто другой вместо меня был…» – коротко вздохнул Патефон и дрожащей рукой освободил Сыча от плена крепких веревок.– Уф-ф-ф! – облегченно вздохнул пострадавший.
Спаситель осторожно положил нож перед Сычем и опять отступил к двери.– А что, Жорик, – через паузу проговорил Сыч, потирая шею и вздыхая полной грудью. Ему стало гораздо лучше. – Я говорю, мыслишка-то поди царапнула в мозгу-то твоем птичьем, а!?
– Ты о чем это!? – у Патефона дрогнули колени.
– А что, чирк бы перышком и все, хана Сычу, а? – старик смотрел из-под бровей, точно резал Патефона пополам.
– Да ты че.., Сыч.., я ж за тебя.., во, зуб даю!..– он заученными жестами изобразил вечную преданность пахану, расшаркался, зацепил сломанным ногтем черный зуб. – Век воли…
– Да брось! – Сыч махнул рукой и отвернулся. – Это от того, что кишка у тебя тонка, Фуфлыга, по мокрухе-то пойти… – но тут же повернулся и кивнул на стол: – А эт-то что за тесак!?
– Так я же говорил, – облегченно вздохнул и бестолково затараторил Патефон, – это у пацанки той, что Меченый хотел… Ну она его.., а я у нее его и вывернул…
Но Сыч опять не слышал. Он вертел в руках странный нож с узким лезвием и уж совсем непонятной ручкой, которую словно черви изъели.Патефон умолк поняв, что с Сычем опять стало происходить странное. Сдвинув брови, жмурясь от напряжения, тот лихорадочно крутил в руках нож, пытаясь то сдернуть рукоятку, то сломать ее поперек, то начинал зачем-то колупать ее торец, то опять скручивать. Он мычал, раздувал ноздри, чертыхался, пока, наконец, со всей силы не ударил ручкой по столу. Ударил, потрогал, опять покрутил и разочарованно отбросил ее от себя.Патефон не успел очередной раз облегченно вздохнуть, как Сыч неожиданно припал к столу и стал внимательно разглядывать вмятину, оставленную ручкой. Через мгновение он опять схватил нож и бросился вон из избы, чуть не сбив Патефона с ног.«Все, точняк крыша поехала!» – выскочив вслед за Сычем, Патефон укрепился в своей догадке. Стоя на коленях у самой воды, Сыч как будто молился. Его узкая спина то наклонялась вперед, то выпрямлялась. «Вот тебе и Сыч, в пуп ему палец!.. Был Сыч и нет его больше, и ни никакой мокрухи!..» – опять поторопился Патефон в своих предположениях. Через некоторое время пахан перестал кланяться, медленно поднялся с колен и повернулся.У Патефона сердце упало. Перед ним стоял другой Сыч! За короткое время он сильно преобразился… Зловеще засверкал глазами, весь его вид, движения, голос выражали решимость, безрассудство и… ликование!.. Сыч помолодел лет на десять-пятнадцать. От него исходила сила и решительность…– Не может быть.., Патефон, слышишь-нет!? Я говорю не может быть! Так не бывает в жизни! Это не фарт, это чудо! Если получится, озолочу, сколь унесешь, все твое, волей клянусь!..
Патефону стало не по себе. У него как-то сразу заныли все гнилые зубы, засосало в желудке и вспотели руки. Будто издалека он слышал властный голос Сыча:– Федула с Есаулом сюда быстро, одна нога здесь, другая там! Пулей, Патефон, шкуру сдеру с живого…
– …Девку мне! – отдавал распоряжения Сыч через некоторое время. – Слышали, живехонькую и чтоб ни один волосок с ее головы, а пацанов на ямы… Ты, Есаул, намертво запри Кривое ущелье. Чтоб даже мышка!.. Только смотри с умом. Федул! А ты по Чистому ручью до прохода в горе, а впрочем, если не успеешь…
– Успею, – ровно ответил угрюмый, низкорослый парень и, не дожидаясь, что еще скажет Сыч, ловко запрыгнул на лошадку. Та пошла сначала боком, зафыркала, кивая большущей головой, заперебирала ногами, но все же пошла вброд через реку, не резво, но уверенно.
– Я думаю, Есаул, они через тебя пойдут, бди казак, ты это умеешь и любишь.
– Они твои, Сыч, – самоуверенно бросил крепкий мужик средних лет и более ловко, чем первый, взгромоздился на спину высокого меринка. – Твои, Сыч, – повторил он и утопил каблуки в бока лошади.
* * *Едва на ребят пахнуло жильем, как голод и усталость разом навалились, и идти стало еще труднее. Полинку качало из стороны в сторону. Бориска держался. А вот Павлу было, пожалуй, тяжелее всех. Хоть он и шел позади, но короткое пленение и длительный голод сделали свое.К юрту вышли неожиданно. Лес расступился и перед ними возникли странные сооружения. Низкая, черная изба походила на взлохмаченную птицу, сидящую на гнезде. Она ощетинилась по углам концами бревен, грубо обработанных топором, и покоилась на низких пнях высотой до колена. Без окон, с одной лишь маленькой дверью и необычным фронтоном из тех же бревен, которые держали длинные клинья. Прямо перед избой на невысоких опорах полуразвалившаяся печь для выпечки хлеба, когда-то обильно обмазанная глиной. Справа, в десятке шагов от избы – амбар на высоких, в человеческий рост столбах с подсечкой от грызунов по середине. Слева жердевой навес, на котором какие-то тюки под старыми облезлыми оленьими шкурами, сундуки, рыболовные снасти, капканы…Юрт казался безлюдным. Чувствовался запах запущенного жилья. Однако, в черном дверном проеме что-то шевелилось. Ребята насторожились.– Эй, есть кто живой!? – осторожно проговорила Полинка.
– Тот хотьют!? (кто там? – манс.) – едва слышно донеслось изнутри.
– Ман (мы), – пожав плечами, ответила Полинка.
Возникла длинная пауза. Ребята продолжали терпеливо ждать.Через какое-то время, цепко держась за косяки сухонькими, точно птичьи лапки, руками, в проеме появилась старушка. Ее замедленные движения, невообразимая худоба и взгляд поверх голов ребят говорили о крайней степени недуга хозяйки. Маленькое, изрезанное глубокими морщинами лицо старушки походило на высушенный до предела гриб. Облезлая, потрескавшаяся сахи лоснилась на обшлагах и сгибах. На непокрытой голове реденькие, желтоватые волосенки были заплетены когда-то в две косицы и соединены между собой бесцветной тряпицей.– Тан нан? (кто вы?) – произнесла старушка, продолжая глядеть поверх голов.
– Ам нанум Полина (меня зовут Полина), тыи ам канкум Бориска (Это мой брат Бориска), а тыи Павел (а это Павел).
Старушка растянула впалую щель на лице, еще сильнее сморщилась и закивала головенкой, что означало улыбку и радушие.– Сялтэн, сялтэн (проходите, проходите), – проговорил безгубый, провалившийся рот старушки. – Унтэн, сяй аен (садитесь чай пить).
Ребята, немного робея, поднялись на небольшое крыльцо и только теперь заметили, что зрачки у старушки белые. Она была слепой. И сразу стало понятно, почему от порога в три стороны были развешаны веревки: к дровам, к ручью и в отхожее место.Каждого, кто входил в избу, старушка будто случайно касалась рукой-лапкой и то ли кивала, то ли качала головой, продолжая улыбаться.Большой чувал посередине длинной стены был холодным. Видимо хозяйка давно его не растапливала. За ним виднелось нагромождение каких-то коробов из бересты, других предметов кухонного назначения. Чайник и котел были пусты. На противоположной стене бледно мерцал большой бубен. Дальше в углу на горизонтально расположенных жердях маячили силуэты тряпичных кукол – домашних духов. По обе стороны торцевых стен возвышались лежанки, заваленные каким-то затхлым тряпьем, шкурами. Несмотря на это, в избе было довольно чисто и опрятно.Что-то коротко сказав Полинке, старушка, бормоча, прошаркала к очагу и занялась огнем. Подняв голову, она все проделывала на ощупь и довольно сноровисто. Что-то теребила, мяла, секла кремнием искры, раздувала, укладывала меленькие, сухие веточки. Вскоре чувал ожил и доверительно заговорил со старушкой. Та, наклонясь к огню, слушала его, шептала в ответ, шевеля губами.Для Павла все это было странно, необычно, даже сказочно. Его поразили сооружения, сильно отличающиеся от того, что он привык видеть, удивила Полинка, когда бегло заговорила со старушкой на непонятном языке, хотя сама была явно русской. И еще Павел почувствовал некий страх от невидящих глаз старухи и прикосновения ее руки. Все было словно из другого мира.Бориска принес и поставил на огонь чайник с водой, а Полинка, слушая старушку, рылась в кухонном углу и выкладывала на низенький столик сушеную рыбу, огромные, в полкаравая сухари, какие-то коренья, орехи, соль. Все это она доставала то из мешочков, то из почерневших берестяных коробов, туесов, ящиков.– Унтэн, унтэн(садитесь, садитесь), – продолжая улыбаться, громко говорила хозяйка. – Ам намум анэквам Хаснэ (меня зовут бабушка Хаснэ – «умелая»).
«Хаснэ» – это последнее, что слышал Павел. Так и не дожевав еду, он стремительно провалился в сладостное состояние сытости, покоя и тепла.Уткнувшись в полуистлевшие тряпки, Павел уже не видел, как вслед за ним, засыпая на ходу, повалился Бориска.Пережив два дня назад настоящий ужас, измученная сомнениями, уставшая до невозможного Полинка сидела напротив старушки и рассказывала ей одну историю за другой, пока не рассказала о себе почти все. Уивительно, но она была довольно бодрой и собранной, чувствовала прилив энергии, какой-то дополнительной силы. Она говорила и не могла остановиться, ей и в голову не приходило, почему и зачем это делает перед посторонним человеком. Полинка рассказывала, как с самого детства ее манила эта долина. Как они с братом случайно вышли, наконец, к ней через узкое ущелье. Как она почувствовала, что это ее земля, ее территория, что она будто бы знала об этом и поэтому всегда стремилась заглянуть за Колпак, за высоченные хребты… Рассказала и о том, что они узнали о Черной деревеньке, какие страшные дела там творятся. Как чуть не надругались над ней. Как отобрали кулон и нож. О волке. Как потом кто-то повел ее, и вот они здесь.Полинка делилась даже с тем, в чем себе-то боялась признаться. Она вспоминала и рассказывала о странных видениях, ощущениях, о голосе, который давно слышит и многое другое. Ей было приятно, что такая древняя анэквам (бабушка) так внимательно слушает ее, мелко кивая головой после каждого сказанного предложения. И Полинку несло дальше. Она рассказывала, жаловалась, спрашивала…Когда Полинка, наконец, смолкла, заговорила старушка. Тихие, еле слышимые слова долетали до девушки как из далекого прошлого. Полинка вся превратилась в слух, поскольку любая сказанная старушкой фраза как бы закрывала вопросы, которые мучили девушку все это время. Затаив дыхание, она слушала ответы на свои вопросы, слушала советы, как поступить и что делать, старая вогулка даже заглядывала в ближайшее и далекое будущее девушки, отчего ту бросало то в холод, то в огонь. Полинка верила анэквам.Когда, наконец, в избе все стихло и гости сладко посапывали, старая Хаснэ тяжело поднялась.Короткими шажками она подошла к очагу, вытянув руку, проверила его силу, после чего добавила еще дров, что натаскали накануне пареньки, и двинулась в кухонный угол.Небольшой заветный туес она нащупала сразу. Открыв его, старушка достала маленький мешочек и вернулась к низенькому столику. Содержимое мешочка она высыпала в свою большую медную кружку, залила из чайника горячей водой, а сверху прикрыла деревянной тарелкой. Только после этого, глубоко вздохнув, Хаснэ как могла широко улыбнулась.Она ждала этих ребят, ждала давно и терпеливо, вернее ждала, что кто-то не чужой должен прийти. Ждала и дождалась. По голосу, по движениям, по запаху, по мимолетным прикосновениям она безошибочно определила и даже «увидела» их лица. Особенно четко она «видела» девушку – мань-аги (маленькую девочку), как она ее сразу назвала. А когда та рассказала о своей судьбе, то даже порадовалась за свое «зрение». Хаснэ вспомнила мать этой девушки, молодую красавицу – жену бригадира прииска, солнцеголового великана, у которого и имя звучало как гора – Егор. Она помнила.Давно живет на свете Хаснэ. Почти вся жизнь ее прошла здесь в этой долине. Конечно она знала, что на Хул-ву пришли недобрые люди и опять начали рыть землю, мутить воду, красть людей из ближайших селений и заставлять работать на себя.Сама она появилась здесь давным-давно, в год больших морозов, когда ее еще совсем молоденькую привез сюда Солвал, ее муж. А Солвала направил в долину сам старик Якса, смотреть за священными местами и охранять древние вогульские святыни от посторонних. Вот тогда и показал Солвал ей нож особой ценности, с помощью которого, как ключом открывались древние тайны вогуличей, хранящиеся в долине. И потерять такой нож можно было только лишь вместе с рукой или самой жизнью.Многие охотились за этими тайнами, думая, что это не что иное, как сокровища, накопленные вогулами за многие сотни лет. Приходилось маскировать священные места, перепрятывать святыни и ценности, наносить новые значки на ручку ножа, точно катпосы на стволы деревьев.Однажды в тот год, когда молоденькая Хаснэ с Солвалом прибыли сюда, сменив старого Ювана, пришла и царская экспедиция.Долго рыскали по долине ее люди в поисках «сокровищ», да все напрасно. Они с Солвалом ловко и умело путали их, сбивали с пути, отводили беду.Тогда и угодила Хаснэ под лед. Тонула, онемевшая от холода. Не сопротивлялась Виткась (духу воды), который все дальше и дальше затягивал ее в свои владения. А русские, каким-то чудом оказавшиеся рядом, взяли да и спасли ее. Хаснэ знала, что нельзя идти наперекор духам, обязательно мстить будут.Так и случилось. Разгневанный Виткась отнял у нее способность рожать детей и на русских напустил свой гнев.В самый разгар весны вдруг перестали люди рыскать по долине, зато заскрежетали, заскребли лопатами вдоль русла Хул-вы. До осени мало кто выжил из людей. И все это из-за какого-то желтоватого, тяжелого песка, которое называется золотом. Люди стреляли друг в друга, травили, бросались с ножами, дрались насмерть… Хаснэ это видела и помнит.С тех пор долго никого не было. Потом стали появляться одиночки или по двое, по трое. И у них не ладилось. То поделить добытое не могли, то подозрениями изводили себя, а то просто из-за болезней оставались навечно в этой долине.Два десятка лет назад опять появились люди на Хул-ве. Обустраивались основательно. Построили избы. Среди них были женщины, девушки. Через год дети стали появляться. Это были печальные люди со страхом в глазах. Как говорил Солвал, что мол, они под Новой Властью не хотели жить. На них и одежда была одинаковая, блестящие на солнце пуговицы, широкие ремни, да сапоги из тонкой черной кожи. А главным среди них и был красноволосый огромного роста Ехыр или Егор – по-русски.В первый же год его молоденькая жена родила девочку, а еще через два года вторую. Хаснэ хорошо это помнит. Она часто обменивала у них мясо да шкурки на порох и спички, на соль и муку. Помнит Хаснэ…Но и на этих людей легло проклятие местных духов. В один год вымерли все. Вообще то время было тревожным. По тайге много народу шастало. Все были чужие. Одни золото искали, другие говорили, что они и есть Новая Власть, третьи про святые места спрашивали. Вот тогда и взяли ее Солвала в Ельцовке. Думали шаман. Но он не дался. Помог красноголовый Ехыр-Егор. От властей спас, а от ран не смог. Домой привезли Солвала уже мертвым. Выплакала глаза Хаснэ. С тех пор стала хуже видеть. А теперь и вовсе ослепла. Спасибо Пыеско, племяннику Солвала, не забывает одинокую Хаснэ, навещает, когда дорога в эти края выпадает.А нынче настоящий праздник! Видно духи простили ее, сжалились и послали этих молоденьких ребят. Старушка хоть и не видела глазами, но повернулась в сторону лежанок: «Особенно хороша эта мань-аги!» Старушка не удержалась и поднялась с деревянного короба, на котором любила сидеть. По запаху и сопению определила, где спала гостья. Присела подле и осторожно провела своей сухонькой рукой по волосам девушки. «Должно быть темненькая, в маму, – определила она, – и глазки точно лям (ягоды черемухи)». Хаснэ продолжала осторожно гладить девушку. «Эх, не привелось иметь своих,» – болью отозвалось в груди.Пересилив горечь, Хаснэ улыбнулась, будто видя, как ее мань-аги, по-детски подложив под щеку ладошки и пустив сладкую слюну, пошевеливала губами, наслаждаясь сном.«Ее эта земля, – вдруг подумала старая Хаснэ, – раз здесь родилась, раз здесь лежит ее мать, раз это лучшее и самое красивое место для нее, ее эта земля. Помоги ей Великий Яны-Торум, возьми Сорни-пос Сорни-Торум ее под свою опеку, помоги и ты Великая Калтас-эква, дай ей все в жизни, что мне не досталось,» – тихо шептала старушка, склонившись над Полинкой.Вдруг Хаснэ засуетилась, морщась, точно слышала, как заскрипели суставы ее плохо гнущегося тела, поднялась и пошла к столику, мягко шаркая старенькими, изношенными до дыр нярками. Но прежде чем взять в руки кружку с «волшебным» настоем и сделать первый глоток, старушка замерла на несколько мгновений, потянула в себя воздух, наслаждаясь запахом гостей и их сонным дыханием. Не одна она в эту свою последнюю ночь, однако!Не могла Хаснэ умереть одинокой. Не могла и думать, чтобы ее похоронили без обряда. Она ждала людей, которые проводили бы ее в другой мир, где она встретиться, наконец, со своим Солвалом.Плотная, горьковатая жидкость тонкой, холодной змейкой скользнула в нее и затихла. Хаснэ сделала еще два торопливых глотка. Затаила дыхание, прислушиваясь к себе, ожидая, что «змейка» начнет жечь изнутри, как это делала русская водка. Однако ничего подобного не происходило. Сделав еще несколько глотков, Хаснэ нагнулась, чтобы поставить на стол кружку, и… не почувствовала привычной боли в пояснице, пропал скрип в локтях, шея без хруста, мягко и легко поварачивала голову. Старушка снова нагнулась, нет, боли не было. Тело стало легким и подвижным.Сгрудив в одну кучу угли в очаге и раздув огонь, она выбрала поленья потолще и поставила в чувал. Подождала, пока они не занялись огнем. После чего, плавно ступая, подошла к стене, на которой долгие годы покоился обвислый бубен Солвала. Старая Хаснэ прижалась к нему щекой, как к живому, и стала осторожно гладить его дряблую кожу. В ответ бубен хрипло застонал. Сняв его со стены, она подошла к чувалу.Почувствовав огонь, бубен вздрогнул, его старая кожа затрепетала, начала сжиматься, натягиваться, подбирать складки. Чувствуя его дрожь, старушка растянула безгубый рот в блаженной улыбке и стала еще нежнее гладить его, унимать страх, уговаривать… С каждым прикосновением руки она ощущала, как молодеет бубен, становится упругим, как крепнет его голос. Издав в начале слабый стон, он тихо зашелестел, потом зашептал, завздыхал и, наконец, окончательно проснулся. Истомившись за долгое молчание, он… зазвенел, точно живое существо, ожидая умелых рук. Он снова готов был служить людям, радовать их свом голосом и печалить, встречать новые жизни и провожать старые, он был рад, что его разбудили…Достав колотушку, деревянную лопаточку, обтянутую оленьей кожей, Хаснэ осторожно постучала в бубен. Тот отозвался едва слышно, точно белка пробежала по стволу сухары. Хаснэ застучала сильнее, теперь будто филин заухал где-то далеко-далеко. Еще сильнее, а это уже она сама бежит, высоко прыгая, как молоденькая важенка. Ее прыжки, легкие, длинные. Еще сильнее забила в бубен Хаснэ, еще выше стали получаться прыжки, забила еще сильнее, еще выше… И вот она уже летит как кополуха. Летит над Хул-вой, над кедрами, над скалами… Ей легко и радостно. Она плавно машет руками-крыльями, поднимаясь все выше и выше.Открылись далекие озера, блестящие на солнце изгибы рек. А главное – горы далекие и близкие, которые с каждым взмахом становятся все ниже.Вот и длинные, бугристые хребты превратились в ломаные, морщинистые тела со снежными пятнами в разломах.Хаснэ хочется заглянуть за горы, туда, где был ее дом, семья, откуда увез ее когда-то Солвал.Бьет руками-крыльями Хаснэ, машет что есть мочи, все выше поднимается над горами.Бубен дрожит от напряжения, гудит… Колотушка отчаянно мечется по нему, лупит вовсю, словно порвать хочет…И вот Хаснэ выше перевала. Она зорко вглядывается, смотрит на север, туда, где когда-то родилась и выросла, где осталось детство.Тело гнется, содрогается в такт ударам… И уже не понять, то ли бубен громом гудит, то ли сердце рвется на волю.Еще выше, еще немного! И.. вот она, вот она Устья! Она узнает свою речку, по берегам берестяные чумы, а дальше за таким знакомым поворотом – юрт ее отца. Под длинноногим сумьяхом (амбаром на столбах) играют дети – это ее братишки и сестренки… А вот и она сама в стареньком перешитом сарафане несется к Устье, летит как ветерок. А там… Что там? Кто!? Ой, там в обласке плывет к ней Солвал, ее Солвал, молодой и красивый, самый удачливый из охотников. Он за ней едет, за ней!!! «Солвал, Солвал, Солвал!» – Хаснэ срывается в крик и кричит в такт бубна, сердца… Она кричит, что она здесь теперь, здесь!.. И, сложив крылья-руки, срывается вниз к своему Солвалу…Павел несколько раз просыпался среди ночи. Сначало его разбудил… взгляд!.. Открыв глаза, он не сразу понял, что заставило его проснуться. Две мутные, как звезды в легкий туман, точки просвечивали его насквозь, прокалывали, прожигали холодом. Павел попробовал приподняться, но не смог шевельнуть и пальцем. Непонятный силуэт и два тускло светящихся глаза давили, вжимали его в постель с огромной силой. Испуга не было, но смотреть в эти две бледные точки было непросто. Сколько это продолжалось он не помнит, поскольку усталость взяла свое, и он опять погрузился в сон. Потом он еще несколько раз просыпался от каких-то странных звуков, криков и другого шума, но не было сил открыть глаза, и он опять засыпал.Лес научил его чутко спать. Однако сейчас, когда он окончательно проснулся и лежал с открытыми глазами, ему казалось, что все это было во сне: и светящиеся глаза, и шум, и крик. Настроение было отличным, он выспался. Усталость как рукой сняло.Павел с интересом разглядывал полумрачное пространство странной избы.Прямо над его головой вместо потолка, высоко вверху была тыльная сторона двухскатной крыши. Ниже, посередине длинной стены – массивный чувал, похожий на замершее чудище с распахнутой пастью. Очаг прогорел и серел золой. Слева в углу на жердочках – тряпичные куклы-духи.На топчане справа – калачик Бориски. Повадками, походкой, даже интонацией голоса паренек здорово смахивал на маленького мужичка, а теперь выглядел совсем пацаненком. За ним, по-детски подложив ладошки под щеку – удивительная Полинка. «Такая маленькая и хрупкая полтора дня вела их по непролазной тайге, и ведь знала куда шла, довела!?..» – любуясь девушкой, с теплотой подумал Павел. Спящие ребята теперь казались почти детьми.Через многочисленные щели в дверях длинными, узкими лучами пробивалось солнце.Павел потянулся, сладко зевнул и приподнялся. Опираясь на локоть, он еще раз оглядел странное жилище и только теперь заметил, что между низеньким столиком и чувалом-чудищем лежит хозяйка избы.Внутри все сжалось от страшного предчувствия. Вмиг слетел остаток сонного блаженства. Павел вскочил и осторожно подошел к остывшему очагу.Старушка лежала плоско, будто оброненная тряпица. Уткнувшись лицом в бубен, неудобно вывернув руки, она напоминала подстреленную птицу. Если бы не открытый глаз, который то ли пытливо вглядывался своим белым зрачком в трещинки бубна, то ли наблюдал за Павлом, можно было подумать, что она спит в такой необычной позе.Павел попятился, он вспомнил ночной взгляд, и холодный озноб пробежал по телу. Наткнувшись на топчан, он затормошил своих новых друзей.И вновь Полинка поразила Павла. Неторопливо, молча, без «ахов» и «охов» она присела к старушке, перевернула ее на спину, закрыла ей глаза, сложила руки на груди и развернула тело вдоль половых плах ногами к двери. Развела огонь в очаге. Опять присела к изголовью, расплела ее тоненькие косицы и уложила волосы на грудь.Порывшись в берестяных туесочках хозяйки, поочередно нюхая то одну, то другую емкость, Полинка извлекла из одной какие-то черные кусочки, бросила в мятую чашку и залила горячей водой. По избе поплыл резкий, острый запах. После этого она смочила в этой чашке пучок травы и стала проводить им вдоль всего тела старушки. Вновь обмакнула пучок в жидкость и провела им несколько раз по лицу. Делала все молча, неторопливо, сосредоточенно, даже торжественно.Павел с Бориской боялись шевельнуться. Они стояли, прижавшись к стене, и не спускали глаз с девушки. Они начинали поддаваться некоему очарованию таинства старинного погребального обряда. А Полинка тем временем так же молча и неторопливо принесла из амбара сахи (зимнюю шубу), кисы и стала одевать старушку.Бориска не помнил, чтобы нечто подобное делалось в их селе за последние годы. Откуда, думал он, сестра знает, как и что делать да еще здесь, в глухой тайге!? Его и вчера сильно поразило, как сестра бойко заговорила со старушкой по-вогульски. Это было такой неожиданностью, что он не сразу поверил и не стал вслушивался в их разговор. Ему мучительно хотелость спать. С тем и уснул.И вот с самого утра Полинка опять начала проделывать удивительные и необычные вещи. Она привычно и ловко, как показалось Бориске, переодела старушку в меховую одежду. Разрезала подошвы кисов вдоль и только после этого надела их на ноги покойной.И дальше, Полинка что-то резала, стригла, завязывала, накрывала лицо старушки платком, ставила ей в голову дымящуюся чашку с вареной рыбой, укладывала рядом с телом старушки нож, игольник с иголками, наперсток, топор, пустую медную кружку и еще что-то…Ребята разом вздрогнули, когда Полинка повернулась к ним и велела отрыть неглубокую могилку рядом с кедром, натаскать бересты и жердей. Ребята с облегчением кинулись исполнять указания девушки.Похоронив старушку, Полинка закрыла избу, на верхней ступеньке крыльца поставила перевернутый вверх дном хозяйский чайник и, глядя на ребят повзрослевшим взглядом, проговорила тихо, но твердо:– Вот и все, мальчики, пора уходить, нам нельзя здесь больше оставаться. Надо спешить. Бабушка Хаснэ говорила, что может случиться большая беда.
– И куда мы теперь должны идти, не домой разве!? – у Бориски даже голос сорвался.
– Откуда я знаю куда! – Полинка, точно стряхнув с себя наваждение, проговорила обычным голосом и потеплела взглядом. Теперь она немного растерянно смотрела то одного, то на другого.
– Как не знаешь!? – одновременно проговорили ребята и даже одинаково развели руками.
– Что значит, не знаешь!? Ты же только что сказала, дескать, мы куда-то опаздываем. Куда опаздываем, Поля, почему!? – стараясь быть сдержанным, как и положено старшему, спросил Павел.
– Ну да, – Полинка повернулась к Павлу, – она так и сказала, что надо срочно идти и спасать людей и долину, – она опустила глаза. – Бабушка говорила, что ее левый глаз видит большое горе, а правый «Золотое озеро».
Было заметно, что девушка не совсем верит в то, что говорит.Полинке действительно теперь стало казаться сказкой или бредом, все что она слышала ночью. Но что она еще могла сказать ребятам, кроме того, что слышала, тем более что старушки уже нет.– Она сказала, – продолжила Полинка окрепнувшим голосом, – что ты Павел знаешь куда идти и что делать.
У Павла подскочили брови и открылся рот. Он настолько растерялся, что потерял дар речи. Стоял с выпученными глазами, смотрел на девушку и не мог произнести ни слова. И снова, как и в прошлом году у «Розовых скал», на него накатило ощущение, что все происходящее с ним здесь и сейчас похоже на сон или разыгравшееся воображение… Но опять же тогда зимой все оказалось реальностью…– Она сказала, что мы не случайно здесь встретились.., – тихо добавила Полинка и ее щеки слегка зарделись.
– Подожди, – наконец, кое-как придя в себя, проговорил Павел, – что значит, я знаю куда и зачем!? Ты издеваешся, мы третий день знакомы! Ты притащила нас сюда, а теперь на меня все сваливаешь, да еще торопишь, с тобой все нормально!? – он начинал злиться.
Теперь Полинка смотрела на Павла с недоумением и легким испугом.– Но ведь бабушка Хаснэ говорила, что ты знаешь куда идти и что делать…
– Бабушка Хаснэ, бабушка Хаснэ! – передразнил Павел. – Где теперь твоя бабушка Хаснэ, и откуда ей в башку такое взбрело!
Вдруг Павел вспомнил светящиеся над ним глаза прошедшей ночью и поежился, немного остыл.– Что еще говорила обо мне твоя бабушка? – спокойнее, но все же с легким раздражением проговорил Павел.
Полинка пожала плечами и насупилась.– Многое говорила, – буркнула она в ответ. На нее вдруг навалилась такая усталость, что девушка не выдержала и опустилась на трухлявую колодину. Но едва присев, резко подняла голову и пристально посмотрела на Павла:
– А ты был в святилище Нер-Ойки!?
– Какой еще Ойки!?