– И че его несет под вечер-то!? – ворчал он с кухни.
– Дай Бог здоровья и всех благ в этом дому…
– Здорово, дед, – сухо ответил отец.
– Доброго здоровьица, Аристарх Трифонович, – проговорила мать и тоже перекрестилась. – Бегаш еще!? – она отняла у старика палку, поставила в угол и взглянула на мужа.
– Проходи гость, садись к столу, – отец нагнулся, отодвинул лавку. – С чем пожаловал, Аристарх?!
– С разговором, Яков Лазарич, с долгим разговором. Коли станешь слушать!?
– Ежели с разговором, тогда давай на кухне посидим. Убери-ка мать все лишнее, да поставь, что нужно с морозу-то. Поставь и иди себе… Николая проведай. И ты, Павел, ступай, помни ноги.
– Сына-то оставь, надобен будет. А для Елизаветы Александровны уж не будет интересу.
– Чай уж без меня поставите, – проговорила она в дверях, на ходу, торопливо накручивая на шею платок.
– Ладно встречаешь, Яков Лазарич, – гость кашлянул, отер с усов и бороды растаявшие сосульки и потянулся к стакану, налитому до краев. Павла поразило, как легко стакан утонул в сухой, костлявой руке деда. Некогда могучий, крупный мужик Аристарх Мездрин все еще напоминал собой кедр, правда, крепко усохший, без коры и кроны с оголенными кореньями.
– Ну, будем здоровы!.. – он пригубил стакан, точно поцеловал, а затем медленно, с заметным удовольствием выпил до дна. Глухо крякнул и, подцепив вилкой половинку сопливого груздочка, начал катать его в беззубом рте, хитро улыбаясь.
– Ну, сказывай, – отец потянулся к ковшу и опять налил по полной.
– Ты уж без обиды, Яков Лазарич… Не держи на сердце, о чем говорить буду. Это и просьба у меня такая, и условие… – Аристарх без приглашения взял стакан и опять сначала будто поцеловал его, а потом отпил половину. – Я ить че пожаловал-то… Плох я стал Яков Лазаричь, совсем плох…
– Да брось ты, тоже мне плох, брагу-то вон как хлопаш! – хохотнул отец.
– Покойный Лазарь Тимофеич, Царствие ему Небесное, велел все тебе рассказать после сорокового дня…, а я вот только собрался.
– Ну-ну.
– В аккурат на «Ильин» стало быть, было-то. А год!? Наверно 890-й или 891-й шел… Каждый день палило, что в твоей бане. Отстрадали тогда быстро. Покосы да поскотины все солнце повыжгло. Считай целый месяц без дождя. Я уже года три как у твоего отца, старика Лазаря в работниках был… Так вот, под самый вечер, когда жара-то спадала, Лазарь Тимофеевич приказывал ставить стол с самоваром прямо на крылечке. Тогда вход-то был с улицы, ну ты помнишь. Солнышко за угор-от переваливало, становилось прохладнее, вот он и садился пить чай на крыльце. Кто мимо проходил, раскланивались с ним, делились новостями. Старик Лазарь тогда жил один. На кухне бабка Ульяна хозяйничала. Ты ее должен помнить.
– Мне тогда годов пятнадцать было… Мать померла. Поболтался, где придется, а потом старик Лазарь-то и взял в работники. Бабка Ульяна, добра душа, кормила, сейчас так не кормят. Так вот, в один из таких вечеров…, и коров-то уж прогнали, перед крылечком и появились два пацаненка. Оба – кожа да кости. Грязные, оборванные.., – старик ненадолго замолчал. – Тот, что постарше был совсем доходной, едва на ногах держался.
– Это был твой брат Иван.
– А второй, что поменьше, стало быть, ты сам… – он взял стакан и сделал несколько глотков, Поставил. – Ивану-то лет восемь было, девять, а тебе четыре-пять. У обоих через плечо холщовые сумки…
– Лазарь что-то спрашивал вас. Я стоял у ворот и наблюдал, чтоб вы че не сперли. Потом велел дать сдобы. Вы уже Горбуновых проходили, когда Лазарь послал за вами. Возвращались вы неохотно, думали, что старик отберет стряпню. Все время жадно ели и давились…
– Хватит! Душу рвать пришел!? – отец все-таки не выдержал. Резко встал и вышел из кухни. Поскрипел половицами в большой комнате. Вернулся.
– Все никак успокоиться не можешь!?.. – он грозно навис над стариком.
– Не хочешь слушать, так я уйду. Не по своей же воле здесь. Мне велено рассказать, вот я и сполняю…
– Ну!?
– А что ну… Тебя оставил. Взял в дом. Усыновил по закону, сделал наследником. А Ивана к Семену Плетневу в скобяную лавку отправил. Там он через неделю-то и помер. В том году из вашей Березовки один ты, выходит, и остался. Все повымирали. Говорили, дескать, еще несколько деревень опустело. Не знаю. В ту сторону надолго перестали ходить и на охоту, и по грибы. У некоторых покосы пропали. А вся беда от лисы.., песец из тундры больной пришел. Вот он то и заразил и зверя, и скот, а там и до людей дошло.
– Я завидовал тебе, скрывать не стану. Лазарь и меня любил. Копейки у него не взял. Он и от службы меня выкупил. Потом помог дело свое поставить, да новая власть все отняла. А вот не усыновил, как тебя. Да я особенно и не обижался. Понимал, что видом своим не вышел. А ты и вправду на него похож…
– И женил тебя вон на какой птахе, ты даже пальцем не шевельнул! – старик поднял глаза. – Да ты не обижайся на меня, Яков Лазарич, что было, то было, жизнь-то наша прошла. А правда-то не нам, а ему, – он кивнул в сторону Павла, – нужна. Иногда надо старое поворошить, надо Яков. Не могу я с этим умереть. Раньше обидно было, когда после смерти Лазаря ты меня из дома выставил, но ничего выжил и давно не обижаюсь.
– Лазарь-то, помню, табак не курил, а тебя часто видел за этим делом. – Он вопросительно посмотрел на хозяина, лукаво прищурив один глаз.
– Да дыми, не гнать же на мороз, – и отец разлил остатки браги по стаканам.
– А в 907, – опять заговорил Аристарх, – Лазарь неожиданно послал меня в Березовку. Долго меня готовил, рассказывал, как добраться да что высмотреть. Главное, говорил, шурфы посмотри, да что из инвентаря сохранилось. Он, помнишь-нет, тогда и начал золотишком интересоваться. В сам поселок запретил заходить. Страх заразы был сильным, полтора десятка годов там ноги не было. Все дороги и тропы заросли. Боялся, не скрою. Был конец марта и днем снег уже лип к лыжам. На голицах ходил. Плутал много. Лишь на четвертый день к месту вышел. Надо реку-Мартемьяниху переходить – вот она Березовка-то, а я возьми да провались сначала в наледь, а потом еще и в полынью. Вымок по сих пор, – старик черканул ребром ладони по своей груди. – Стало темнеть. Костер развести!? Куда там, околел бы до огня-то. Кто дров заготовил? Испугался шибко. Че, думаю, костер, если дома, вот они, поднимись на берег и заходи в любой. Бегу, а одежа хрустит, что твой лед, ломается, обжигает тело-то. Снегу было много. Двери не видать. Влез в окно первой же избы, нашел печь. Наломал, что гореть может, да затопил. И веришь-нет, занялась печь-то, а после аж загудела, запела от удовольствия, истомилась видно от долгого безделья-то. Высушил я себя да думаю, что поесть надо, сготовить. А на полочках разные баночки да коробки берестяные. Вот в одной из них и нашел с пригоршню песка-то. Золотишко мелконькое, как они его в гальке-то речной находили!?
– Ой, беда! Все еще сидите!? Знать-то не наговорились!? – мать порывисто вошла и начала раздеваться. – Че ж свет-то не запалите!? Темнеет ить вовсю.
– Погоди, мать, сходи, погости еще с часок.
– Так куда ж я на ночь-то глядя!? – так и не раздевшись до конца, она замерла у дверей. – Ну ладно, сбегаю к сватье что ли, угощу шаньгой, все равно не съедите.
– Ступай, ступай…
– Ну, сказывай дальше Аристарх.
– Вот я и говорю, тогда, словно кто за ребро меня поддел. Сижу, помню, как очумелый, пересыпаю золотишко-то с ладони на ладонь, руки дрожат, будто у вора какого. А в голове подсчет идет, что да почем приобретать стану… Аж в жар бросает. Забыл и про заразу-то, и о простуде к чёмору, если огнем горю от песочка этого.
– Как обратно шел, плохо помню. Трясло как последний лист на березе. Страх как боялся! Вдруг, думаю, дознаются лихие люди, что несу в котомке-то… Потом стал соображать, куда я золото-то прятать буду. Да как найдут!? – дед опять достал кисет с махоркой и молча стал готовить себе очередную забаву.
– Лампу.., лампу запали, – продолжая сотрясаться от кашля, выдавил он, наконец, из себя. – Не люблю я вашего электричества.
– Че лишнее светить!? Если за столом, то и свет должен быть на столе. А если надо много света, дождись утра! – старик говорил раздраженно, готовился сказать важное.
– Тпр-р-у-у, лешак, стоять… твою мать!.. – донеслось с улицы.
– Мишка вернулся, – проговорил Павел и повернулся к отцу.
– Поди, скажи ему пусть к… – отец сделал паузу, – пусть к Харитоновым на Подсочку сгоняет и заберет у них наш потник…, и ворота на палку запри.
– Ну вот, – продолжил старик, когда во дворе стихло, – я, когда решил уходить из Березовки-то, тогда и увидел ту баньку.
– Словно кто толкнул меня к ней. Я и пошел. Баньку сильно занесло снегом, но где дверь, всего по колено. Снял ржавый крюк, вошел сначала в предбанник, а потом и в саму баню…
– Я сначала не понял. Окошко-то завалило снегом. Да с яркого света… как в погребе… Сперва подумал, что это дровами вся банька набита… Удивился. А когда распахнул настежь обе двери-то, да присмотрелся, волосы дыбом встали – кости!.Прости Господи! – Аристарх скрипуче встал, повернулся к иконкам и три раза аккуратно перекрестился с глубокими поклонами. – Прости и помилуй меня грешного… – добавил почти шепотом.
– У самой двери на кадушке стоял берестяной туесок литра на два-три, – продолжил Аристарх, когда отец снова сел. – В нем – целая пачка клочков бумаги с ладонь. На каждом фамилии и имена. Писали разные люди, и разобрать было трудно.
– Мои там были!? – словно металл об металл прозвучал из темноты голос отца.
– Шестеро ваших Богутских-то было… и все одной рукой писано, – едва слышно ответил старик, не отрывая глаз от огня.