В первых числах июня был отозван в штаб дивизиона Демидченко, а дня через три вызвали и меня. Главный старшина Литвин, которому я доложил о своем прибытии, посмотрел на меня так, словно видел впервые, и сказал:
—Вы хотя знаете, зачем вас вызвали в штаб?
—Меня, товарищ главный старшина, если кто из начальства и вызывает, то лишь по одному делу, очередную взбучку давать.
—Невезучий, значит?
—Точно.
—Да нет, я бы этого не сказал. Веденеев! — обратился командир взвода к Олегу.— Постройте взвод.
—Есть построить взвод! — подмигнул мне Олег. Это значит, что он что-то знает, но раскрывать секрет пока не собирается.
—Станьте в строй и вы, товарищ Нагорный,— приказал старшина, когда взвод был построен.
Олег, стоявший рядом со мною, незаметно толкнул меня в бок и шепнул:
—Поздравляю!
—Смирно!— скомандовал главный старшина.— Мне поручено объявить приказ командира полка. Дисциплинарное взыскание, наложенное на краснофлотца Нагорного за якобы имевший место сон на посту, снять как необоснованное. За отлично выдержанные экзамены по боевой и политической подготовке, а также ценную инициативу, проявленную при освоении местности, которую занимает пост ВНОС номер один, краснофлотцу Нагорному присвоить воинское звание старшины второй статьи. Краснофлотец Нагорный, вам вручается удостоверение младшего командира.
Если честно признаться, я догадывался, что что-то готовится. Ну, может, старшина собирался объявить благодарность. Но чтобы сразу и снятие взыскания, и присвоение звания младшего командира— этого, признаться, я не ожидал. Приятно, черт возьми! Четким шагом я вышел из строя и, взяв руку «под козырек», произнес:
—Служу Советскому Союзу!
Главный старшина поздравил меня и вручил удостоверение за подписью командира полка. Строй был распущен, и тут все наперебой начали жать мне руки.
—Давай теперь в каптерку,— предложил мне Веденеев.— Возьми по удостоверению причитающиеся тебе знаки различия и смени бескозырку на мичманку, а потом сюда.
—Слушай, Олег, мне как-то неудобно. Хотя бы заранее предупредил. Я же должен ребят угостить. Это ж такое событие!
—А еще другом называешься. Да какой же я был бы. тебе друг, если бы не подумал об этом? Жми сначала в каптерку.
В складе имущества мне заменили бескозырку мичманкой и выдали шесть штук нашивок с двумя золотистыми полосками для блузы, бушлата и шинели, по одной на каждый рукав. Когда я вернулся в радиорубку, там царила та оживленная атмосфера, которая бывает только перед застольной встречей. Олег, оказывается, все уже приготовил заранее.
—Вот теперь порядок. Товарищ главный старшина,— обратился ко мне Веденеев,— вам самое почетное место.
—Так именинник же сегодня не я, а Нагорный.
—Нагорного мы посадим сбоку от вас, вроде пристяжной.
Сегодня обязательно надо зайти к политруку и поблагодарить его. Ведь все это, если строго разобраться, только благодаря ему.
—Товарищ главный старшина,— мелькнула у меня мысль.— А что если мы пригласим и товарища политрука? Как вы думаете, удобно это?
—Правильно. Для тебя, наверное, не секрет, что всем этим ты обязан именно ему. Так что давай аллюром и приглашай его к нам. Помни, не от себя лично, он этого не любит, а от всех нас.
—Может, бутылку вина прихватить?
—Все дело испортишь. Только чай.
Есюков был в своем кабинете, но не один.
—И давно они там? — спросил я дневального.
—Да уже с час.
Я принялся терпеливо ждать. Минут через пять открылась дверь, и в проеме показался политрук.
—Нагорный? Ну заходи.
—Здравствуйте, товарищ политрук.
—Здоров, коли не шутишь,— и потом к уходившим командирам.— Действуйте, как договорились.
—Товарищ политрук, я знаю, что вы здорово помогли мне. Спасибо вам. Наши ребята просят, чтобы вы прочитали им лекцию о международном положении. Все уже в сборе.
—И давно ты научился врать?
—Так ведь из самых же хороших побуждений, товарищ политрук. Уж очень просят ребята.
—Ладно, пошли, посижу с вами немного.
В радиорубке все сидели за столом и ждали нашего прихода.
—Смирно!
—Вольно-вольно. По какому поводу собрались военные интеллигенты?
—Товарищ политрук, радиовзвод собрался...
—Вижу, что собрался и, по всем признакам, не на чай, а, как докладывал Нагорный, на лекцию.
—Маленько приврал он, товарищ политрук,— ответил командир взвода.
—Вот тебе и раз. А я уже и тему прикинул: искусство побеждать врага.
—Товарищ политрук, разрешите вопрос? — обратился я к нему.
—Давай.
—Когда вам присвоили звание политрука?
—Пожалуй, с полгода тому назад.
—А как отметили это событие?
—Меня поздравили, а я пригласил своих товарищей к себе на вечер.
—Так и меня ж поздравили, а я, товарищ политрук, во всем беру с вас пример.
Все засмеялись.
—Ну раз такое дело, посижу немного и я с вами.
Что же собирался сказать Нагорный? — спросил политрук, когда все сели за стол.
—Скажите вы, товарищ политрук.
—Ну что ж, упрашивать меня не надо, я не невеста на выданье. А скажу я вам, дорогие товарищи, вот что. Разные судьбы бывают не только у отдельных людей, но и у целых поколений. Не исключено, что именно нам, нашему поколению выпадет доля решать на поле боя судьбы не только нашей Родины, но и других народов. Вот когда может потребоваться предельное напряжение всех наших моральных и физических сил. Не каждому будет дано выдержать это испытание. Кое-кому из нас, возможно, придется отдать свои жизни за правое дело. Но как бы не сложилась ваша личная судьба, одно я вам желаю: всегда и везде сохранять мужество и достоинство советского человека, воинский долг, беззаветную преданность нашей отчизне.
Я обратил внимание, что политрук, высказывая свои мысли, не упомянул моего имени, ни разу не обратился ко мне с напутственным словом. Не знаю, как реагировал бы на это другой человек, но я нисколько не обиделся. Более того, считаю, что так и надо. Мне кажется, что в речах, обращенных к одному человеку, часто бывает примесь лицемерия. Они являются своеобразной платой за званый обед или ужин. Политрук же умно и тонко понимал это и, обращаясь ко всем, имел ввиду прежде всего меня. Я настолько проникся к нему уважением и доверием, что, поинтересуйся он моими личными делами, не колеблясь рассказал бы ему о самом сокровенном. Политрук, словно прочитав мои мысли, негромко сказал:
—Доброго тебе начала.
—И от меня,— добавил Веденеев.— Вы знаете, товарищ политрук, мы с Нагорным вроде как бы побратимы: на гарнизонной гауптвахте вместе отсчитывали срок своей службы.
—И вам досталось на орехи?
—За солидарность, товарищ политрук. Хотелось выручить дружка, да не получилось. Хорошо, что хоть начальник связи душевным человеком оказался: «Обоих,— говорит,— на гауптвахту».
Политрук засмеялся:
—Душевный человек, говоришь. Веденеева, значит, чтоб не скучно было Нагорному?
—Точно, товарищ политрук.
Немного побыл у нас Павел Петрович (так называл его, я слышал, комиссар дивизиона). Прощаясь с ребятами, политрук обратился ко мне с просьбой:
—Товарищ старшина второй статьи, проведите меня немного.— Во дворе штаба дивизиона он остановился и, внимательно посмотрев на меня, спросил:— Что у тебя за история с Хрусталевой?
Признаться, я готов был к любому вопросу, но только не к этому. Откуда он мог узнать о Марине Хрусталевой? Наверное, меня бросило в жар, потому что политрук, глядя на меня, мягко улыбнулся.
—Что, любишь?
—Очень.
—А ты хорошо ее знаешь?
—Знаю не только ее, но и семью. Это замечательные люди.
—А вот Демидченко другого мнения.
—Что вы, товарищ политрук. Отец Маринки летчик, воевал в Испании. Мать учительница, депутат горсовета. Сама Маринка комсорг группы, мастер спорта по стрельбе. Словом, замечательная девушка.
—Почему же Демидченко говорит, что она странная какая-то.
—Может быть, это еще вначале. Тогда поведение Маринки показалось немного странным и мне. Ну и начал знакомиться с ней самой, ее товарищами, семьей. Вот и дознакомился. Влюбился так, что не знаю теперь, что и делать. Об этом только вам, товарищ политрук.
—Спасибо, что доверяешь. Ну а в чем все-таки странность ее поведения?
—Она, конечно, что-то скрывает. Я несколько раз пытался выяснить, но она так ничего и не сказала. Грозилась даже, что если я еще раз спрошу ее об этом, она не захочет больше видеть меня.
—Даже так ставился вопрос?
—Да.
—А не дурачит ли она тебя?
—Что скрывает от меня что-то, это ясно без слов. Кстати, не только от меня, но и от матери. Но чтобы дурачить, нет, исключается. Скорее все это — какие-нибудь девичьи причуды.
—С причудами шут с ними. А вот если что-нибудь серьезное, тогда нам этого никто не простит.
—Товарищ политрук, ну пусть меня, а мать? Сами знаете, материнское сердце обмануть нельзя.
—Сам же говоришь, что скрывает и от матери.
—Так это ж если пустяк.
—Ну ладно, поживем увидим. Так, говоришь, не знаешь, что делать? Кончишь службу, и, если и она любит тебя, будете оба счастливы.
—В том-то все и дело, что ее не поймешь. Гордая она очень.
—Гордая— это хорошо. Лишь бы не капризная.
—Нет, девушка она самостоятельная, но с характером. И все бы ничего, да вот в последний раз, когда я зашел к ней домой, она почти не стала со мною разговаривать. До этого, казалось, радовалась моему приходу, а тут на тебе, сказала такое, что душа заболела. И хотя бы было за что, а то неизвестно. Будто кошка дорогу перебежала.
—Что, без всякого повода?
—Ни за что ни про что.
—Может, обидел чем?
—Если бы так. Я же говорю, что обходился с ней, как с самым дорогим человеком.
Несколько метров шли молча, а потом политрук спросил:
—А траншею так и не закончили?
—Нет, но теперь закончим. За недельку все будет готово, и заметку в «Советский черноморец» напишем.
Политрук остановился, долго смотрел мне в глаза, а потом задал мне еще один вопрос:
—Товарищ Нагорный, думал ли ты когда-нибудь о вступлении в ряды Коммунистической партии?
—Честно сказать, думал, но еще не сделал ничего такого, что было бы достойно звания коммуниста.
—А Сугако как? — без связи с предыдущим спросил политрук.
—Он хороший, трудолюбивый парень, но голова у него, как вы правильно тогда сказали, захламлена религиозным мусором.
—Вот тебе поручение: постарайся очистить его сознание от религиозного дурмана и, если удастся, подготовить к вступлению в ряды комсомола.
—Да я уже кое-что сделал.
—Что именно?
—Кажется, мне удалось завоевать его доверие.
—Немало, прямо скажем. Но это все-таки еще не все. Ну желаю тебе успеха.
—Спасибо, товарищ политрук. За все большое спасибо.
Идти по улицам Севастополя в форменной фуражке, но без знаков различия, нельзя. Первая же встреча с военным патрулем могла принести неприятности. Прикрепить нашивки к рукавам блузы— дело нехитрое. У Олега нашлись нитки и игла, и через какие-нибудь пятнадцать минут командирские знаки различия были на том месте, где им полагалось и быть. В тот же день на посту ВНОС номер один появился новоиспеченный старшина второй статьи.
—Нет, чтоб я пропал, если это не Нагорный, наш новый командир,— объявил Лев Яковлевич, ощупывая нашивки на рукавах моей блузы.
О моем новом назначении, оказывается, все уже знали еще до моего возвращения. Об этом было сообщено на пост специальной радиограммой. Полученной новости были рады все, за исключением Звягинцева. Мое появление в расположении поста Семен встретил, как и следовало ожидать, мрачно.
—Упек все-таки своего дружка.
Что ответить ему на это? Дать в морду? Нельзя. Теперь за такую выходку по головке не погладили бы. Самый верный путь— вести себя сдержанно. «Так что, он будет оскорблять тебя, а в твоем лице и честь командира, а ты будешь молчать или, как ты говоришь, вести себя сдержанно?»— подстрекал меня черт.— «Не молчать, а строго, с достоинством поставить его на место»,— говорил здравый смысл.
—Краснофлотец Звягинцев, я предупреждаю вас в присутствии ваших товарищей, что впредь за оскорбление чести и достоинства командира или нарушение воинской дисциплины вы будете строго наказаны.
—Да это мы знаем. Благодарности от вас не получишь, как бы ни старался.
—Вот и хорошо, что знаете. А насчет благодарности, то это зависит от вас самих. Заслужите, получите не только от меня, но даже от высшего командования, как, например, краснофлотцы Танчук и Сугако. Им объявил благодарность сам командир дивизиона.
—Побожись, что не врешь,— не поверил Лев Яковлевич.
—Божиться я не стану, а честное слово дать могу.
—Ты слышал, Лефер, комдив объявил нам благодарность. Это ж что-нибудь да значит?
Лефер молчал, но по тому, как он улыбался и переступал с ноги на ногу, видно было, что сообщением он доволен.
—Ну так что, товарищ комсорг,— обратился я к Лученку.— Закончим траншею?
—Вручную?— спросил Михась.
—Зачем вручную? У нас есть прогрессивный метод краснофлотца Танчука. А для большей безопасности перенесем рацию на это время в другое место, скажем, в столовую.
—Командир говорит дело,— сказал Лев Яковлевич.— За какую-нибудь недельку у нас будет полный ажур, и тогда прохлаждайся в полное свое удовольствие.
Не обошлось, конечно, без вопросов о том, что случилось с Демидченко, почему вызвали его в штаб и где он теперь. Рассказать ребятам обо всем, что известно мне о Демидченко, нельзя было по двум причинам. Во-первых, кое-кто мог неправильно истолковать мое поведение в бытность командования Демидченко, что не способствовало бы укреплению моего авторитета среди подчиненных, и во-вторых, это вряд ли было бы правильно с воспитательной точки зрения. Поэтому, когда спросили меня о Демидченко, я сослался па свою неосведомленность.
—И что, выходит, ты ничего но знаешь о нем? — не поверил Лев Яковлевич.
—Слышал, что его как будто направили в другое место,— и тут никто не мог упрекнуть меня в неправдивости. В действительности так оно и было.— Не будут же держать в отделении двух командиров?
—Видомо,— рассудил Музыченко.
Когда оживление, связанное с переменами в отделении, немного улеглось, я сел на бруствер рядом с Лученком и спросил:
—Ну что, Михась, новостей никаких?
—Ты разумеет што. Яны як змовились. Лида гаворыть, што Маринка сказала ей тольки адно— быццам ты моцна зняважыв яе, зняславив.
—Чем же? Как это может быть?
—Халера яго ведае, у чым тут справа. Магчыма, паклепництва якое.
—Почему тогда не сказать правду?
—Не ведаю, братка.
—Плохо мне, Михась. Хотя бы знал, в чем тут дело, и то, кажется, было бы легче.
—Яшчэ вось што. Лида запрашала нас прыняць удзел у школьнай экскурсии.
—Что это за экскурсия?
—Па гистарычным мясцинам.
—И когда эта экскурсия?
—У ближэйшую нядзелю.
—А Маринка?
—Яна таксама павинна быть. Але дакладна не ведаю.
Зачем я спрашиваю Лученка о Маринке? Ведь от того, пойдет она с экскурсией или нет, ровным счетом ничего уже не изменится. Ну что из того, что я спрошу ее еще раз? Она все равно не ответит.
В тот же день под вечер на пост приехали наш командир взвода Литвин и незнакомый матрос из береговой обороны.
—Принимайте пополнение, краснофлотец Севалин,— представил командир взвода нового парня.
Такого франта я еще не видел. Собственно, на нем ничего особенного не было, такая же, как у всех, бескозырка, фланелевая блуза и все остальное. Но в каком все это виде, трудно передать. Во-первых, бескозырка была без единой морщинки, изнутри чем-то туго натянута, так что поверхность ее представлялась ровной, как наша площадка. Блуза, казалось, сшита по особому заказу из какой-то особой ткани. У всех нас новые форменные воротники или, как мы называем их, гюйсы темно-синего цвета. У этого же парня воротник нежной бледно-голубой окраски. Видно было, что он еще совершенно новый, но как будто выцвел в морских походах под палящими лучами солнца. Я потом узнал, что это делается очень просто: новый воротник погружается в раствор негашенной извести и выдерживается до желаемой степени обесцвечивания. Потом прополаскивается чистой водой, сушится, гладится— и элегантный воротник готов. Поясной ремень у нашего нового товарища тоже, как у всех, но бляха особая, с якорными канатами, которых у нас нет. На внутренних сторонах тщательно отглаженных брюк были аккуратно вточены клинья, делавшие раструбы широкими, почти полностью закрывавшими носки ботинок. Эта форма выглядела особенно красивой еще и потому, что фигура у парня была на редкость стройная.
—Заметны хлопец,— шепнул мне Лученок.— Тольки твар у яго, як у драпежника.
Михась точно подметил. Лицо было вытянутым, нос прямой, сбоку казавшийся прямым продолжением лба. Брови тоже прямые, темные. А вот глаза— светлые, с оттенком голубизны. Может быть, именно это нечастое сочетание светлых глаз и темных бровей и придавало лицу Севалина выражение какой-то дикости.
—Чтобы не было вопросов, кто я, что я и откуда, скажу сразу: я— списанный курсант Севастопольского высшего военно-морского училища,— сказал Севалпп, когда уехал командир взвода.
«Ах вот что это за птица»,— вспомнил я слова Веденеева.
—С какого же курса тебя списали? — спросил Лев Яковлевич.
—С четвертого.
—О-о!— удивился Музыченко.— За що ж тэбэ, братэ, так ковырнулы? Шутка сказаты— с чэтвэртого. Майжэ готовый командыр.
—Извини, товарищ, я тебя не понимаю.
—Та брэшэ вин, хлопци. Всэ вин добрэ розумие. Нэ хочэ тилькы говорыты.
—Ну чаго ты прычапився да чалавека? Ён жа з дароги, можа, адпачыць хоча,— дипломатично заступился за новичка Лученок.
—Хай видпочыва, мэни що,— согласился Музыченко. Он решил, что время — самый строгий судья поступков людей, не делающий скидки ни на молодость, ни на отсутствие опыта, ни на капризы изменчивой судьбы.