Беэр к самому Васькиному носу поднес кулак.
— Сказывай, сколько металла пропустил через свою поганую утробу.
Тем временем солдаты внесли бадейку, промытую дочиста. На черном необсохшем донышке поблескивала золотая крупа. Прямая улика налицо. И все же Васька стал гнуть свое.
— Какой прок золотом брюхо набивать! Чай, не хлебушко с мясом… А если и оказалось у меня в брюхе, так, может, с хлебом или водицей по недосмотру попало.
На другое утро, как и полагалось, перед работой Ваську наказали с отменной строгостью и парадной торжественностью. Сам Беэр огласил Васькину провинку. Читал бумагу так, что под рубахи работных будто лезли злые муравьи.
Поначалу Васька крепился под плетьми. Даже не шелохнулся. Потом стал вздрагивать мелко и часто, всем телом. Дважды, после обливания ключевой водой, приходил в чувство. В третий раз вода не помогла. Солдаты побросали плети. Ваську уволокли в лекарскую палатку.
Соленый шепнул на ухо Федору:
— Монаршее начало, пожалуй, покрепче демидовского. Не жилец после такого побоя Васька. Если и очухается — железы[7] кости перегрызут, как лютые дворовые псы.
Федор не сразу нашелся, что сказать в ответ. Потом возразил тестю:
— Никто не заставлял Ваську глотать. Другие того не делали и под плети не угодили.
С нескрываемой укоризной Соленый поглядел на Федора.
Через несколько дней Беэр увидел Лелеснова. После минутного раздумья поманил к себе пальцем:
— Пойди сюда. Ты мне нужен, штейгер.
Из слов бригадира Федор узнал, что его ждала немалая награда не от кого-либо иного, а от самого барона Ивана Антоновича Черкасова, управляющего царским кабинетом. Беэр тут же наказал капитану Улиху, которого назначил управляющим Колывано-Воскресенским заводом:
— Штейгера пошлите ко мне на Барнаульский завод.
В Барнауле Беэр встретил Федора радушно. На лице расцвела приветливая улыбка. Разговаривал мягко и вкрадчиво. Казалось Федору, что не высокий и важный начальник перед ним, а давнишний и близкий друг.
Беэр для гостя приказал отвести лучшую комнату в заводской канцелярии. Туда поставили деревянную кровать с высокими спинками, украшенными замысловатой резьбой, стол, накрытый атласной скатертью, серебряные подсвечники и посуду. Пол испестрили тончайшей работы и ярких красок половики. На стенах — картины из жизни святых апостолов, в углу — икона святой пречистой девы Марии в новой позолоте. Убранство комнаты завершали четыре массивных мягких кресла. На верху спинок ощерили пасти невиданные чудовища. От непривычной обстановки Федор онемел.
Вечером Беэр по русскому обычаю обильно потчевал гостя. Федор понял, отчего хозяин так тучен телом: ел и пил за пятерых. Два денщика еле успевали подносить посуду с новыми яствами, убирать порожнюю.
От съеденного и выпитого Беэр обмяк, на лице сладкая истома. Встал с места и повел Федора в угол обширной горницы.
Поднял тяжелую крышку кованого сундука, вытянул меховую шубу, тряхнул, как на торге.
— Горностаевая. Белее первого снега. Аж искрит, когда горят свечи. Со своего плеча жаловал тебе его сиятельство барон Иван Антонович Черкасов. Такая по плечу самому именитому сановнику.
Затем Беэр достал кожаный мешочек с узорчатым тиснением, встряхнул. Послышался мелодичный звон.
— А это пятьсот рубликов серебром… тебе же от его сиятельства.
После того Федор три дня жил при Барнаульском заводе, приглядывался к заводскому действию, ходил в избы знакомых работных, совершил лодочную прогулку по заводскому пруду. А затем Беэр снова вызвал Федора к себе.
Не хлебосольствовал на этот раз, холодно и сдержанно заговорил:
— Езжай обратно, штейгер. Награду твою берусь сохранить. Тебе, обязанному человеку, сии богатства сейчас ни к чему. Когда хворь одолеет или иная неспособность к работе приключится — все получишь сполна. Понял?
Беэр вручил пакет на имя Улиха.
— Отныне быть тебе при вновь открытом Змеиногорском руднике, сыскивать руды окрест.
Отсчитал Федору тридцать серебряных рубликов из положенной награды для домообзаведения на новом месте…
Ожила Змеева гора. Люди ломились в ее каменную утробу. Непрестанно гремели пороховые взрывы. От ударов кайлами, железными балдами и ломами в подземелье стоял унылый, однотонный звон, казалось, там проходили тысячи кандальников. Из Комисской шахты по рудному телу лучами разбежались в разные стороны горизонтальные выработки — гезенги и квершлаги.
Несколько поодаль, по приказанию Беэра, закладывались другие шахты и шурфы, образовался новый разнос — Большой. В нем предстояли самые важные работы по добыче руд. Со стороны речки Змеевки в крутом боку горы долбили штольню Подрядную. Начиналась она в крепком синевидном камне.
Глаза бергайеров слепли от густого и колючего каменного дождя. Лишь в глубине горы проходка становилась легче, потянулась по более мягкой серовидной серебряной руде со свинцом. Штольня подходила к одной из крупных, шахт Большого разноса, которой присвоили второй номер. По штольне в Змеевку стекали подземные воды. В штольню поступал свежий воздух через специальные колодцы — лихтлохи, пробитые с поверхности горы.
Рядом с Комисской шахтой на восточном отлогом склоне горы возникла деревянная крепость, с казармами на углах для солдат, центральной башней и воротами под ней на крепких запорах. Снаружи, вдоль крепостных стен, ощетинились деревянные рогатки. Внутри крепости разместились помещения основных служб, в том числе и светлица для письменных дел.
По берегам речки Змеевки сгрудились избы семейных, казармы одиноких бергайеров. Стояли они, окруженные домами гренадеров и солдат, что несли караульную службу при руднике.
На левом берегу речки построили другую легкую крепостцу — мазанковую. Ее стены и строения отлиты из глины в смеси со щебнем. В летние месяцы здесь квартировали военные служители и бессемейные бергайеры. Много работных людей, одиноких и семейных, переселили по приказанию Беэра к Змеевой горе с других рудников и из Колывани.
Новое начальство стало заводить строгие порядки на руднике. Дважды в сутки — когда только брезжил рассвет и когда угасал день — у крепостных ворот басовито гудел колокол, возвещая о начале и конце работ. Перед утренним зовом колокола горные офицеры выстраивали работных в шеренги для проверки и нарядов на работы — раскомандировки. Начиналась тщательная проверка. Того, кто опаздывал в строй, немедля наказывали. На первый раз вполовину урезали время обеденного отдыха. Не помогало это — отпускали по десять-двадцать плетей сразу же, перед началом работ.
В праздничные, свободные от работы — «гульные» — дни работные не знали отдыха. И получалось это оттого, что однажды Беэра на Змеевой горе едва не ужалила черная гадюка. Не к чести мундира, лицо бригадира от испуга стало мраморным. Опамятовавшись, он приказал:
— Сих гадюк работному, свободному от работ, и его домочадцам убивать за день каждому не менее пятидесяти…
С тех пор вместо отдыха работные со своими семьями шарились по склонам горы, вооруженные хлесткими прутьями. Убитых змей приносили к воротам крепости. Доглядчик принимал добычу строго по счету и делал надлежащие отметки в списках. С окончанием побоища вспыхивал жаркий костер. На нем словно оживали мертвые змеи, корежились, скручивались, сгорали. Священник служил благодарственный молебен и отпускал истребителям по сорок грехов за каждую убитую змею. Случалось, что от змеиных укусов кончались люди, чаще всего неосмотрительные дети. Тогда начальство справляло похороны за счет рудника.
На руднике имелся вместительный рубленый дом — обычный, как и многие остальные. Но внутри его было натянуто полотно, исписанное образами святых. Дом назывался походной церковью Преображения господня. Здесь-то и совершалась торжественная, проникновенная служба за упокой душ, погибших в борьбе с «лютым змием». Трепетало, чутко вздрагивало полотно от сдавленных вздохов опечаленных прихожан.
Федор быстро прижился на новом месте. Недалеко от Караульной сопки вместе с Соленым поставил перевезенный из Колывани дом.
С приездом Федора с Барнаульского завода домашние воспрянули духом. Тридцать рублей — немалая подмога. Про остальные, что не получены, пока умолчал. Следовало ли говорить о том, что не в кармане?
А тут особенно горячая пора подоспела, и Федор отвлекся от мысли о награде. На речке Змеевке ставили плотину. Речку перехватили щитами, сплетенными из упругого и прочного хвороста. Крестьяне, приписанные к руднику для горных работ, на сотнях подвод подвозили глину со щебнем, ссыпали между щитами, плотно утрамбовывали. От запруды все дальше в стороны растекалась Змеевка. В воде тонули низкие корявые кустарники, приречные камни. Из пруда через узкие плотинные прорези вода взахлеб била в старое речное русло по дощатым желобам. Ниже плотины воздвигались похверки — здания, в которых должны разместиться промывальная и толчейная фабрики. Прежде чем пустить руды в плавку, их дробили и промывали.
Вновь построенные на руднике сараи уже не вмещали добытых руд: Под открытым небом росли, поблескивали на солнце рудные кучи.
Начальство спешило со строительством похверков. Сюда согнали жен и взрослых дочерей работных, ребят до шестнадцатилетнего возраста.
Целыми днями у плотины стоял неумолчный стук копровых баб по прочным лиственничным столбам, стянутым в вершинах толстыми железными венцами. Федор работал на подъемнике у копровой бабы. Пять человек ходили вокруг, держась за отводины привода. На барабан привода наматывалась толстая веревка. По деревянным стойкам-салазкам двадцатипудовая баба медленно ползла до верхней точки, затем срывалась с крючка, била по столбу, который трещал, как на сильном морозе, мягко оседая.
Работа не из легких. Но у Феклуши потяжелее. В больших ящиках-творилах десятки женщин месили глину голыми ногами для выделки крепкого красного кирпича — пяточного. Из такого кирпича не то что стены строений, а и печи получались долговечные. Босые ноги по самые колени вязли в цепком месиве. Час-другой повыдергивай из него ноги, и пот по лбу и спине побежит ручейками. Глина же холодная-прехолодная. По костям ломота пробегает. Поэтому работницы давились затяжным кашлем.
Феклуша осунулась. Под глазами, будто отражения бровей, пролегли темные полукружья. Сдержаннее стала походка. На вопросы мужа и родных горячо отвечала:
— Пошто придумываете мне хворь! Ить хворому да увечному работа не по рукам. А я от других нисколь не отстаю.