Вертолет завис над желобом горной долины, и лейтенант Дагаев внимательно разглядывал скалу, темную полоску леса, перерезанную ручьем — редкие, черные на белом снегу промоины отмечали его извилистое русло. Как раз между ручьем, леском и скалой находилась, по мнению Дагаева, лучшая точка для посадки, но пилот, слегка набрав высоту, повел машину ближе к лесистому хребту, прикрывающему долину с севера. Кабина развернулась, и снова Дагаев увидел на юге, за синими гребнями, покрытыми ельником и кедрачом, полупрозрачные вершины зимних гольцов. Он вздохнул, провожая их взглядом, когда вертолет начал оседать почти над самой скалой. Воздушный путь окончен, но было такое чувство, что не долетели до места. Опуститься бы где-то там, в тихом распадке у подножия гольцов, напротив домиков заставы, которые Григорий Дагаев много раз представлял себе. Выйдет навстречу коренастый, сурово настороженный капитан в сопровождении таких же непроницаемых автоматчиков с зелеными петлицами на шинелях, а Григорий весело вскинет руку к виску и ошарашит: «Здравия желаю, Федор Федорович! Небось и по земле в гости не ждал, а мы — с неба. Пехота, она нынче такая!.. Да ты ведь и сам-то, Федор Федорович, считай, в пехоте служишь, хотя, конечно, она особого рода, твоя пехота… Что ж ты не спешишь с объятиями, брат?..» Дагаев улыбнулся, представив подобную встречу, и подумал: заявись они группой на вертолете на заставу, объятий, пожалуй, долго ждать придется. Еще и задержит до выяснения обстоятельств, и вид сделает, будто не родной брат перед ним, — он такой, Федор Федорович Дагаев, начальник пограничной заставы…
Винты машины уже вихрили снег, и лейтенант снова вздохнул. Второй год братья Дагаевы служат в одном краю, соседи, можно сказать, а свидеться пока не доводилось. И домой в разное время наезжали. Командир взвода редко выбирает время отпуска по желанию, да и начальник погранзаставы, конечно, тоже. Звал недавно Федора на праздники, но служба у него такая, что и в дни, когда празднуют люди, ему необходимо быть на заставе. Взвод разведки, которым командует Дагаев-младший, тоже не рядовой взвод… Пишут братья по письму друг другу в месяц, коротко, сдержанно, — военные люди многое понимают без лишних слов. Только одно из последних писем Федора оказалось пространнее других. Редкостное, особое письмо. Григорий много раз перечитывал его, почти наизусть помнит, и все же носит с собой. Оно и теперь при нем. Засунешь руку в нагрудный карман, потрогаешь листки и услышишь голос старшего брата.
…Машина мягко коснулась земли, трескучий гул винтов снизился на полтона, медленно затих. Разведчики зашевелились на сиденьях, подхватывая вещмешки. Дагаев вслед за пилотом шагнул к посадочной двери. В «чужом» тылу надо спешить. Через полтора часа разведчики должны лежать в засаде, и хотя путь отсюда до позиции каких-нибудь два километра, но идти придется по горному, заросшему лесом склону.
— Живо надеть лыжи! — скомандовал Дагаев, оглядываясь.
Набегали тучки, однако день еще был по-зимнему ясным. Стоящий рядом летчик нетерпеливо следил за высадкой группы. Ему тоже надо убраться восвояси побыстрее и незамеченным.
«Ну что ж, — сказал себе Дагаев, — начнем…»
В горах ветер ходит долинами, бывает, и не поймешь сразу — сулит ли он влажную оттепель с юга или сухую, режущую стынь севера. Но сегодня Дагаев знал: на востоке вздохнул зимний океан. Пока только вздохнул, пробуя силу необъятной застуженной груди, расправляя ее, чтобы через час-другой исторгнуть ураган. Пурга, еще легкая, совсем «домашняя», неспешно заметала снежные норы, в которых прятались разведчики по краю мелкорослого коряжистого кедрача, среди обдутых камней, угрюмовато-серых, похожих на медведей, уснувших прямо на засиневшем к вечеру таежном снегу. Внизу, у подножия изогнутой каменистой гривы, на которой они заняли позицию, подходил к горной дороге колонный путь, пробитый поперек долины, — широкий прямой рубец в снежном поле. Слабая поземка играла на нем, — казалось, там резвятся белые зверьки, засыпая пухом колеи путепрокладчиков.
Со стороны долины донесся тихий треск. Дагаев осторожно повернул голову, оглядывая открытое снежное пространство и лесистую гряду гор за ним, откуда тянулся колонный путь. Белесоватый, под цвет смутного зимнего неба, вертолет показался большой летучей мышью. Он шел невысоко над колонным путем, хищно наклонив туповатый нос, и тонкий ствол его пулемета как бы вычерчивал в небе линию, следуя по рубцу дороги.
«Разведчик, — догадался Дагаев. — Осматривает путь. Значит, надо ждать с минуты на минуту головную колонну». Слева от Дагаева шевельнулся белый бугорок, тут же Дагаев различил приподнявшуюся над снегом голову в капюшоне и рукав маскхалата, мелькнул перекинутый с руки на руку гранатомет.
— Воронов, прекратите возню! — негромко окликнул Дагаев.
Сосед замер, потом так же негромко отозвался:
— Рука зашлась, товарищ лейтенант, спасу нет. Дагаев промолчал, искоса следя за приближающимся вертолетом. Он знал, каково час-другой лежать в снегу без движения, сам едва чувствовал ноги, хотя был обут в валенки, но бывают минуты, когда — умри, а терпи: превратись в камень, в лед, не смей дышать, прикажи сердцу замолкнуть, но ничем не выдай себя. Такая минута была теперь. Разведчик Воронов знает это не хуже командира, а вот не утерпел, устроил разминку. Стоит вертолетчикам обнаружить группу, и боевое задание будет сорвано.
Он почувствовал ветер от винта, когда вертолет прошел над гривой, набирая высоту. Неподвижный снег — плохой фон для маскировки. Вот если действительно нагрянет «Мария», тогда-то будет самое время для диверсантов…
«Мария», «Мария»… Сейчас, в холодной снежной норе, ему, закоченелому, стало чуточку неловко за свою сегодняшнюю растерянность, когда перед вылетом на задание майор Филин, инструктируя группу, неожиданно сообщил: «Между прочим, идет «Мария», и уже где-то близко… Не боитесь, лейтенант, попасть в переделку?» Дагаев смутился под неулыбчивым совиным взглядом начальника разведки, заподозрив подвох и совершенно не понимая, для чего в такой момент — на учениях, перед трудным заданием — майор назвал девушку, с которой у Дагаева трудные отношения.
«Причем тут Мария?» — пробормотал, слегка краснея и отводя глаза.
Майор странно усмехнулся, зябко повел покатыми плечами и сдержанно сказал: «Причем, спрашиваешь?.. Ну что ж, тайфуны и бури не отменяют учений. Пусть эта самая «Мария» выходит из себя… Но дело с нею усложнится…» В странной усмешке майора Филина словно бы скользнул намек на то, что ему известно и о другой Марии, о другом вихре, сквозящем в жизни лейтенанта Дагаева.
И кто это только придумал — называть разрушительные тайфуны и ураганы красивыми женскими именами. То ли чья-то злая ирония родила эту традицию, то ли суеверное желание смягчить разъяренную стихию нежным именем? Надо же — «Мария»! Сколько теперь островов оголила, сколько судов потрепала или даже отправила на дно эта самая «Мария»? А ведь нет имени звучнее и красивее, во всяком случае, для Дагаева.
А может, какой-то неведомый моряк в минуту отчаяния на расколотом парусном бриге, выброшенном на скалы, цепляясь за оборванную снасть, прошептал, как проклятие и заклинание, как мольбу о пощаде и вечную клятву любви, имя женщины, однажды разбившей ему жизнь, подобно буре…
Торопясь сгладить смущение, показать, что не понимает намека, затаенного в усмешке майора, Дагаев сказал: «Один бывший пограничный старшина, прослуживший в здешних краях пятнадцать лет, говорил мне: «Стихии немножко похожи на женщин. В конце концов, они благосклоннее к тем, кто не бежит от них в самую злую минуту, принимает такими, какие есть, остается терпеливым и благоразумным, когда они вовсю бушуют. Нам ураган на руку, товарищ майор».
Майор опять странно усмехнулся: «Будем надеяться, с ураганом-то вы поладите».
«С ураганом-то…» Что он хотел этим сказать, на что намекал? Не будь, мол, слишком самоуверенным, лейтенант? Только ли? И эта особенная усмешка…
Вопросы пришли позже, когда сидел в кабине вертолета, а там, на взлетной площадке, в строю, надо было слушать распоряжения и советы майора Филина, ничего не пропуская, — майор не любил повторять.
«…Если буря все-таки разразится, вертолет за вами может прийти позже. Ждать на месте. Какой у вас запас продовольствия? На трое суток? Достаточно. Спички, топливо есть? Раз нет вопросов — к посадке…»
Обойдя горными распадками линию войск охранения, вертолет высадил разведчиков вблизи одного из колонных путей «противника» и ушел за второй группой, которой предстояло перехватить соседнюю дорогу к перевалу. С лейтенантом Дагаевым было десять человек. На всех — шесть гранатометов, семь автоматов, два ручных пулемета. Сегодня им предстоял открытый бой. В чистом поле на них хватило бы одного бронетранспортера или боевой машины пехоты, но в ближнем бою, в горах, возможно ночью, когда каждый гранатомет в твердых руках становится противотанковой пушкой, — а на такой бой они и рассчитывали, — группа Дагаева стоила немало; она помогала своим главным войсковым силам выйти к перевалу, чтобы выиграть сражение в горах. Даже маленькая заноза заставляет хромать большого слона. Одной из таких заноз и должна стать для «противника» группа Дагаева.
Треск чужого вертолета-разведчика давно стих где-то за хребтом, но долина по-прежнему выглядела пустынной, метель незаметно улеглась, небо немного расчистилось, словно бы к морозу. Неужто синоптики ошиблись, и циклон прошел далеко стороной?..
Мороз действительно усилился к ночи. Стужа медленно, упорно натекает под полушубок, накапливается, вползает в тело, пробивая сквозной дрожью, даже скулы сводит, и уже нет желания вскочить, пробежаться, устроить возню с разведчиками — только бы лежать неподвижно, сжимаясь в ком, пряча остатки тепла глубоко-глубоко в себе.
Разведчики, кроме Воронова, ничем не выдавали себя. Воронов же поминутно возился, высовывался из окопчика, покашливал, и Дагаев, несмотря на досаду, жалел парня, даже раскаивался в душе, что взял его на это задание. Просил же начальник клуба части оставить Воронова в лагере, помочь выпустить специальную радиопередачу и фотогазету, в чем Воронов незаменим — он и тексты мигом напишет, и куплеты сочинит, и музыку подберет, и дикция у него неподражаемая. Дагаев уже привык, что Воронов в дни учений и всяких авралов оставался при начальнике клуба «приданной силой». Солдату это, похоже, нравилось. Дагаев тоже оставался доволен: Воронов никогда не забывал прославить своих всеми средствами местной информации — от листовок до радиопередач. А тут, в начале учений, сам Воронов завел непривычный разговор:
— Разрешите, товарищ лейтенант, рассказать невыдуманный случай?
— Валяй! — хмыкнул Дагаев.
— Один мой знакомый, йог-любитель, как-то решил питаться исключительно капустой с растительным маслом. Представьте, полмесяца ничего другого в рот не брал.
— Ну и чего же он достиг?
— А достиг он, по-моему, только того, что одни знакомые прозвали его Кочаном, другие — Кочерыжкой.
— Умные знакомые были. Но что-то не пойму, куда клоните.
— Да я ж про себя, товарищ лейтенант! Второй год служу в разведроте, а благодарности у меня — все за какую-нибудь самодеятельность. Вроде той капусты получается…
И Дагаев включил Воронова в боевой расчет.
Похоже, что Воронов сейчас с непривычки мерз больше других. Представилось посиневшее, искаженное холодом лицо парня, опять шевельнулись жалость и чувство смутной вины перед Вороновым. Дагаев вспомнил, как, высаживаясь из вертолета в дикой долине, близ гранитной скалы на опушке кедрового леска, Воронов, бодрясь, громко сказал, кинув быстрый взгляд на командира: «Что, парии, зададим жару неприятелю, а потом и для себя соорудим костерок пожарче да будем чаек попивать в ожидании воздушного такси. Мой знакомый, йог-любитель, утверждал, будто бы чай укрепляет волю и продлевает жизнь. Каждые сто литров чая, выпитые вместо двухсот литров вина, увеличивают бренное существование человека ровно на триста шестьдесят дней». Шутки не вышло, разведчики вроде и не расслышали, только заместитель Дагаева, немногословный, серьезный не по годам сержант Амурко, хмыкнув, ответил: «С чайком-то, видно, придется подождать до возвращения в часть, А вот жару нам скорее дед-мороз задаст — настраивайтесь терпеть». Сержанта тут же поддержал мягким баском весельчак пулеметчик Нехай: «Ты, Воронов, другый год служишь в розвидки, а судишь, як той пысьменнык, що у своей книги размалював, як солдат виз на учение живых баранив, щоб, значит, з ных шашлыки жарыть. Мы усим взводом реготалы».
В словах Нехая прозвучал открытый намек на легкость, с которой шла служба у Воронова, и Дагаев опять почувствовал неловкость: Воронов, кажется, и в самом деле первый раз попал в столь сложный переплет — пулеметчик Нехай прав. Но не по вине же Дагаева служба Воронова чаще проходила в местах более уютных, чем зимние горы, — он со всеми его талантами нарасхват в части…
Из письма Федора Дагаева
«…Знаешь, брат, вспомнил я слова отца в день первых проводов моих на границу после училища. Я, говорит, не буду тебя учить, как службу нести. Вы, мол, нынче сами достаточно грамотные, и техника у вас на грани фантастики. А вот люди, они людьми остаются. Ты понять старайся, в чем нуждается парень, чтобы настоящим воином стать. Поймешь — остальное сумеешь при желании. И еще помни: когда сложился характер, ломать его — все равно, что кирпичный дом наново перестраивать. Так что не опаздывай…
Юнцами мы не очень склонны запоминать поучения, даже родительские. Мне вот теперь только разговор вспомнился. А почему? К награде недавно представляли мы одного парня. Первого года службы, виду не геройского, в общем, из тех, которые много хотят, да немного умеют. Признаться, я до сих пор предпочитал таких, которые умеют больше, чем хотят…
Подвел он меня однажды крупно. Надо было в команду от заставы включить молодых солдат для участия в комплексных состязаниях, а наши новички только-только прибыли из учебного, способностей их я не знал, на проверку времени не оставалось. Одного вызываю, другого, третьего — мнутся: ответственно, мол, боимся подвести. Дошло до рядового Иванушкина, а он только и ответил: «Есть!» Разумеется, я его тут же и в список… Ох, брат, позлословили потом надо мной соседи: что же, мол, такие вот у вас лучшие стрелки, спортсмены и следопыты? Какие же тогда худшие?..
Сам знаешь, нам с тобою нельзя обнажать свои симпатии и антипатии к подчиненным. Но засела во мне досада на этого Иванушкина. Самолично гонял его на занятиях с секундомером в руках. Да только редко он в нормативы укладывался. Но ведь упрямец какой! Куда бы ни требовались добровольцы — первым вызывается. Ты знаешь, солдаты на язычок бойкий народ, доставалось ему со всех сторон, а он, чертенок, и бровью не поведет, будто не его касается…
Как-то шла от нас машина в поселок, Иванушкин ко мне: «Разрешите съездить? Мне двух часов хватит, пока машина будет загружаться». После узнал я, что у него в поселке девушка завелась, когда в учебном службу проходил… Взяли меня сомнения: опоздает же, не очень-то надежный парень… Говорю ему: «Вы вот обещали, например, за месяц научиться через коня прыгать, а ведь уже второй кончается. Как же верить вам?» Помрачнел мой Иванушкин. «Разрешите, — говорит, — я сейчас прыгну». «Добро», — говорю, а пограничники из-за спины Иванушкина смеются. Вышли на площадку. Раз он прыгнул — не вышло, другой, третий… Раз десять пытался, да так и не осилил коня. Смело идет, а ловкости и умения не хватает. Опустил голову, слинял как-то: «Разрешите идти?» Право, хотелось мне его все же отпустить тогда в поселок, но опять досада взяла. Зачем напросился на прыжки, недотепа ты этакий! Опять ведь смеются над тобой, и когда поумнеешь?..
А дня через два, ночью, наряд, в котором был Иванушкин, столкнулся с нарушителем… Ты небось думаешь, в наше время «классический» нарушитель только в книжках остался? И погони, схватки, перестрелки в легенды ушли? Нет, Гриша, граница есть граница. При всех средствах наблюдения, оповещения и прочем столкновение с врагом лицом к лицу тут совсем не исключено. Матерый нарушитель нашим парням попался, напролом шел. Старший наряда, ефрейтор, принял его вначале за охотника, заплутавшего в горах. Окликнул, как положено, а тот — из пистолета на голос… И ранил парня. Не сильно ранил, но все равно солдат уж не вояка. А ночка — глаз коли, да еще с дождичком. Ты сам знаешь, какие у нас тут ночки в конце осени выпадают… Ефрейтор командует Иванушкину: преследуй, постарайся взять живым, а я доложу на заставу, да и перевязку как-нибудь сам сделаю… Вот они, брат, наши девятнадцатилетние солдаты, на мальчишество которых мы частенько сетуем.
Словом, остался мой Иванушкин один на один с матерым нарушителем в ночных горах. Не буду писать, о чем передумал я, когда узнал ситуацию, — сам командир, поймешь. Не стану и поиск наш описывать. Шел он не один час, дождь следы смыл. Только утром нашли мы Иванушкина. Сидит на камне под колючей бояркой, мокрый, оборванный, в одной легкой тужурке — шинель и плащ он сбросил, чтоб не мешали. Осунулся, посинел, руки на автомате закостенели. Встал. «Товарищ капитан, нарушитель государственной границы, оказавший вооруженное сопротивление, задержан. На заставу идти отказывается…» Только тогда увидел: лежит в ямке человек в брезентовом ватнике, рожу отвернул, не шевельнется, будто не слышит…
Я ведь не сентиментальный человек, ты знаешь, а тут едва удержался, чтоб не расцеловать моего парня. Не столько тому обрадовался, что нарушителя задержал — от нас он все равно не ушел бы. Сам Иванушкин уцелел и выдержал такое испытание — вот что мне дороже всего показалось. Выходит, плоховато знал своего пограничника… И еще одну старую-старую истину заново уяснил для себя: в настоящем бою, конечно, и сила и ловкость нужны, но всего заглавнее — дух и стойкость…»
Зимний закат скор. Еще желто-красное солнце, нежданно проглянувшее в тучах словно для того, чтобы попрощаться с землей, цепляется за неровную, почерневшую гряду на западе, а в воздухе уже разлит сумрак, даже блеск снегов притушен и угрюм, чувствуешь — ночь где-то рядом, вокруг тебя, она выползает из тени мелколесья, смотрит из горных ущелий, ждет близкой минуты, чтобы разом затопить округу, даже небо на глазах тяжелеет, становится ниже…
Показалось, серый сугроб шевельнулся там, где колонный путь терялся у противоположного края долины, и, только глянув в бинокль, Дагаев опознал вездеходную боевую машину. Волнение от близости боя погнало по телу жаркую волну, словно разгорался потаенный костерок в груди. В тот же самый момент Дагаев отметил неудобство собственной позиции. Группа сможет атаковать неприятельскую колонну лишь на входе в горно-лесистое дефиле, над которым расположились разведчики, а это невыгодно и крайне опасно. Ударить по голове — тогда идущим в хвосте боевым машинам и разворачиваться для боя не надо: они прямо с дороги, с ходу, откроют такой огонь, что камни и снег начнут гореть, головы не поднимешь. А потом легко отбуксируют подбитую технику назад в долину. По хвосту бить еще хуже — основная масса машин проскочит вперед. Вот если бы пропустить всю колонну в дефиле, ударить по голове да по хвосту!.. Не хватает фронта. Слишком плотной группой расположил он засаду — вот в чем дело! Но ведь еще не поздно, и, пока дозорная машина далеко, часть людей можно отправить на фланг, поглубже в лес…
А справа, над хребтом, снова родился знакомый треск: очевидно, вертолет возвращался, чтобы обеспечить втягивание колонны из долины в горный распадок. Поднимать людей из укрытий стало опасно.
Минутный луч солнца погас, тучи снова сомкнулись по горизонту, сильнее дохнул ветер, бросив в лицо Дагаеву снежный пух, и как будто услышал он далекое, грозное перед штормом зимнее море. То была, конечно, иллюзия — гудела горная тайга, гул шел особенный, родившийся сразу по всему пространству ближних гор, ровный, тревожный в своем уверенном нарастании. Дагаев успокаивал себя, думая, что у всякой позиции, как у медали, две стороны, и, поскольку бой придется принять на той, что ему выпала, надо использовать все ее преимущества. Проигрывая «противнику» фронт боя, он выигрывает плотность огня, значит, удар окажется ошеломительнее, а огнем можно и сманеврировать…