- Выявим. Мои ребята уже занимаются.
- Отлично. Я вас включаю в список выступающих. Надо как следует поклеймить чехословацких изменников, недобитую буржуазию...
- Поклеймим, - сказал Беляев.
- Отлично. Тезисы выступления мне покажете.
- Обязательно!
Скребнев протянул руку Беляеву.
В комитете комсомола Беляев нашел завсектором печати Берельсона, единственного еврея на весь комитет.
- Надо осудить чехословацких империалистов,- сказал задумчиво Беляев.Скребнев дал указание.
- Понял! - сказал аккуратненький, с тонким горбатым носом Берельсон и поправил галстук на крахмальной сорочке.
- Текст дашь мне завтра.
Берельсон открыл блокнот и что-то записал в нем.
- Понял! - сказал он.
Беляев было пошел, но остановился, обернулся и сказал:
- Напишешь от первого лица. Я буду выступать.
Улыбка Берельсона была беспредельной и обнажала груду искривленных, росших один на одном зубов.
Беляев шел по длинному коридору и думал, что только так и нужно вести себя в этом "дружном коллективе". Под этим он понимал очень многое.
С кафедры он позвонил Пожарову на работу, в Академию народного хозяйства, куда тот распределился, и спросил, нашел ли он для него книжника.
- Коля, - кричал в трубке Пожаров, - я тебе такого гениального еврея нашел, у которого есть все!
- Прямо-таки все?
- Все!
На кафедру зашел Сергей Николаевич. Пиджак расстегнут, в карманчик голубого жилета, в тон костюму, тянется золотая цепочка к часам. Он обнял Беляева, когда тот положил трубку, отвел к окну и сказал:
- С тебя пузырь. Скребнева только что видел. Ты не подведи, Коля.
- За кого ты меня принимаешь. Выделено ему уже двадцать соток. В Жаворонках. Как встречусь с одним человеком, так Скребневу и объявим. Пока не болтай.
- Понял, - сказал Сергей Николаевич.
Беляев поймал такси и через десять минут, подхватив Пожарова у метро, был на Пятницкой. Болтая о дачных делах, дворами прошли к средневековым палатам. Во дворе снег был бел и чист, не то, что на улице. Несколько дней стояла оттепель, хотя шел декабрь. Под аркой располагалась железная, недавно выкрашенная зеленой краской дверь. Сбоку был звонок. Пожаров позвонил. Через некоторое время загремели какие-то замки и задвижки, и дверь открылась.
- Проходите, - деловым тоном сказал пожилой, грузный человек.
Он закрыл за вошедшими сначала железную дверь, затем вторую деревянную, белую с бронзовой ручкой.
Небольшая комната со сводчатыми высокими потолками была книжным складом. Книги стояли на стеллажах, лежали стопами на столах, под столами, на полу, в маленькой подсобке, где был пришпилен западный лаковый плакат с голой девицей. На торцах стояков и полок кнопками были прикреплены многочисленные фотографии.
- Это - Николай, - пробасил Пожаров, снимая с головы шапку.
- Иосиф Моисеевич Эйхтель, еврей, - представился хозяин. - Прошу располагаться. Итак? Книжки?
- Да, - сказал Беляев, вешая свое потертое драповое пальто и кроличью шапку на вешалку.
Пожаров стоял в дубленке.
- Нет времени. Борис Петрович ждет.
- Давай, гони! - сказал Беляев. - Вечером сообщишь. Чтобы бумаги были готовы.
- Они уже готовы, - сказал Пожаров и вынужден был беспокоить Иосифа Моисеевича, чтобы тот его выпустил.
Когда двери вновь были закрыты, Иосиф Моисеевич сел за невысокий столик в прорванное старое кресло, закурил и предложил Беляеву садиться напротив, в такое же видавшее виды кресло.
- Итак? Книжки? - повторил вопрос Иосиф Моисеевич.
- Да.
- Голые девочки, тысяча способов любви?
- Это я предпочитаю на практике, а не по картинкам, - сказал Беляев.
- Я, представьте, тоже, - сказал Иосиф Моисеевич. - Девочками располагаете?
- В каком смысле?
- В прямом.
- В институте хватает.
- Студенточки?
- Именно.
Глаза Иосифа Моисеевича вспыхнули.
- Люблю молоденьких. У меня тут все условия, - сказал Иосиф Моисеевич, встал и приоткрыл дверь в еще одну комнатку, где стояла кровать, над которой на полке располагалась батарея импортных напитков, разных там джинов, бренди, виски... Другая стена была заклеена плакатами со смачными голыми девочками.
- Хотите коньячку? - вдруг спросил Иосиф Моисеевич.