Ослепительный солнечный свет бил мне в глаза. Он отражался от скатерти, покрывающей стол. Лёгкий бриз раскачивал занавески за моей спиной. Их тень, пританцовывая по столу, дополняла мой силуэт огромными махающими крыльями. Они трепыхались без ритма и синхронности, но даже при этом хаотичном движении можно было отчётливо различить перья. Эта картина не захватила меня надолго.
Как только я поднял голову, необычайное сверкание скатерти погрузило меня в полный мрак. Скоро из тьмы начали вырисовываться очертания, которые я узнавал, ещё не успев увидеть. Из черноты, покачиваясь в плетёном кресле почти напротив меня, проступил силуэт матери. Она что-то крутила в руках, но разобрать, что именно, было невозможно.
Под потолком высветилась огромная люстра. Я сначала осознал, что она существует, а уже потом передо мной возник ансамбль круглых газовых ламп. Почему не электричество? Потому что его здесь нет, подсказала память. Прежде чем мой взгляд успел обратиться к новым очертаниям, мне показалось, что лампы постоянно меняются местами, танцуя вместе с тенями занавесок.
Пока я наблюдал за этими синхронными движениями, на дальней стене всё чётче проступали тёмные обои. Они были расписаны цветами, которые вспыхивали на момент из сумрака, чтобы снова исчезнуть. Со временем переливающиеся бутоны стали появляться всё чаще, исчезая лишь ненадолго. Они обрисовывали большое чёрное пятно. Память на этот раз не подсказала, что там находится. Но мне не хотелось вглядываться в темноту, поэтому я перевёл взгляд обратно на цветы.
Прорастая, бутоны сжали черноту до прямоугольника с завитушками по краям. Я вспомнил слово «портрет» быстрее, чем из тьмы вынырнула картинная рама. Тусклое золото извивалось в такт стеблям на стене и обнимало бездонную неуютную черноту. Я снова перевёл взгляд на люстру. Её было отчётливо видно на высоком, стремительно белеющем потолке. Так же отчётливо, как и кружение ламп. На портрете проступали какие-то черты, которые показались мне знакомыми. Я увидел аккуратно уложенные волосы, присыпанные сединой.
«Благородной сединой», — послышались чьи-то слова. Я узнал свой голос, но он звучал откуда-то со стороны и казался чужим.
На портрете открылся камзол, расшитый узорами с драгоценными камнями. Плечи покрывала серая накидка, совсем не в тон богатству костюма. Впрочем, крой плаща не уступал в цене. Золотую цепочку, держащую по́лы, венчал медальон с изображением лани. Наконец, я увидел лицо старца. Черты его были преисполнены достоинства.
«Словно вытесанные из камня», — вновь сказал тот же голос.
Рядом со старцем, чуть пониже, отпечаталось лицо женщины, которая сейчас сидела передо мной. Заметные морщины вокруг глаз придавали заботливость её образу. А любящий взгляд был направлен на третьего участника, до сих пор скрытого чернотой, которая теперь стала не только бездонной, но и холодной.
Я посмотрел на свою мать, покачивающуюся в кресле. Сейчас я мог различить в её руках увесистый камень и столовый нож. Лёгкими движениями она срезала с булыжника слой за слоем, словно яблочную кожуру. Обрезки валились на пол, как мокрые тряпки. Вдруг из-под ножа показалась блестящая на солнце поверхность.
Зачарованный этим зрелищем, я наблюдал, как мать очищает сверкающий шар от каменной мантии, пока на пол не посыпалась золотая стружка. Переливающиеся светом пласты медленно опускались вниз, словно весили не больше птичьего пера. На портрете, за её левым плечом, проявился последний силуэт. Парень двадцати с небольшим лет. Чёрные прямые волосы были коротко и просто подстрижены. Одежда из дешёвой ткани была расписана орнаментом, но обыкновенными нитями. Без изысков.
Внешний вид парня резко контрастировал с преисполненным изящества стилем старца. Возвышающийся патриарх, казалось, оглядывает с этого места свои владения и ряды столь же благородных, как он сам, предков. Парень смотрел в пустоту перед собой.
— Это для тебя, — произнесла мать.
Она что-то выреза́ла из уже бесформенного золотого слитка. Вдруг по нему пробежала тень от резко взмывших к потолку занавесок. Я не ощутил никакого ветра и, обернувшись, обнаружил, что сижу на резном стуле. За моей спиной было распахнутое окно. Снаружи проглядывала полянка с аккуратно подстриженной травой, зелёная изгородь и несколько пальм, покачивающих большими листьями в такт прежнему лёгкому ветерку. Всё вновь нарисовала моя память — раньше, чем я увидел это своими глазами. Но память ничего не подсказала о монументальной белой стене, возвышающейся ближе к линии горизонта.
Логика, несмотря на абсурдность мысли, уверенно подсказывала, что это снег. Хотя он походил больше на глазурь в свете солнца. Как будто усадьба была украшением посреди белого торта, не желающего таять под палящими лучами. Не знаю откуда, но я знал, что снег окружает поместье со всех сторон, оставляя от мира лишь небольшой клочок зелени.
Вновь раздался голос матери:
— Посмотри, что у меня получилось…
Я повернулся и увидел в её руках золотую лань. Как на медальоне плаща. Казалось, что фигурка плывёт в воздухе, потому что её ноги медленно шевелились. Я взял лань из рук матери. Подарок лежал на моей ладони, продолжая свой замедленный бег, полный безмятежности и грации.
— Буря приближается, — каким-то уставшим голосом произнесла мать.
Со скатерти пропал мой силуэт, а сама она перестала сиять, обернувшись пустым белым полотном. Я снова посмотрел в окно. Над поместьем проносились из ниоткуда взявшиеся серые облака. Они быстро сливались в резко темнеющую монолитную массу. Вслед за ними налетел резкий порыв ветра, задирая лёгкие занавески к потолку. Мимо меня пролетело несколько сорванных листьев. Я бросился закрывать окна, пока в зал не нанесло пыли и веток.
В одной руке я всё ещё сжимал лань, которая мешала мне разбираться с замками. Почему-то мне не хотелось выпускать её. Пока я боролся с очередным окном, на горизонте вылезали тёмно-синие, почти чёрные тучи. А за собой эти кляксы тянули что-то ещё. Что-то огромное и белое.
Заметив это краем глаза, я подумал, что они несут какую-то волну, а не облако. Захлопнув последнее окно, я наконец понял, что на поместье надвигается снежная лавина. Гигантская белая волна медленно вырастала над горизонтом. Она была повсюду, насколько хватало глаз. Как будто перекатывалась по всему земному шару одновременно. Её высоту невозможно было определить — она приближалась стремительно и всё больше закрывала собой тучи. Она уходила ввысь на сотни метров и не прекращала расти. Эту стихию не удержали бы никакие стёкла и рамы.
Осознание угрозы было похоже на удар током. Судорога пробежала от головы до пяток, развернув моё тело. Оно двигалось само собой, спасаясь от смерти. Разум одновременно говорил, что бежать некуда. Но тело было не остановить. Наблюдая первый шаг, я вспомнил о матери. Но на её месте осталось лишь пустое плетёное кресло.
Почти добежав до двери, я услышал шум позади. Вихрь ворвался треском оконных рам и бьющегося стекла. Порыв окатил меня снегом и чуть не сбил с ног. Я устоял, хотя рядом о стену разбилось кресло, разлетевшись на куски. В столовой с неестественной скоростью образовались глубокие сугробы, отчего последние несколько шагов до двери превратились в бег по трясине. Мои ноги увязали в снегу, а из-за спины доносился оглушительный вой ветра и грохот разлетающейся в разные стороны мебели. Я чуть не упал на спасительную ручку и рванул её на себя. Дверь поддалась с неожиданной лёгкостью, словно на её пути не лежали сугробы.
Я крепко сжал лань и бросился через дом к выходу. Ураган, казалось, преследовал меня. Всё на моём пути замерзало и заносилось снегом. Стихия срывала со стен картины и зеркала, с грохотом разбивая их о пол. Я побежал во весь опор и под перезвон бьющихся стёкол выпрыгнул в открытую входную дверь.
Трава подо мной уже покрылась снегом. Обернувшись, я увидел, что дом находится в сотне метров от меня. Лавина над ним закручивалась спиралью, превращаясь в ледяной смерч. Буран с треском, отдающимся в моей груди, оторвал особняк от фундамента. Дом поднялся в воздух и скрылся в непроглядной белой пелене, нелепо размахивая стенами, словно бумажными.
Никакой зелени уже не было вокруг, всё начало сливаться в одноцветную мешанину. Даже тучи окончательно исчезли за потоками снега. Какая-то другая память нарисовала чёрную бревенчатую избу. Эта жутковатая на вид постройка вселяла гораздо больше уверенности, чем оторванное от корней здание. Ей были ни по чём фантастические силы, сметавшие всё на своём пути.
Сопротивляясь сковывающему движения ветру, я бросился к избе. В этот момент проносящийся за моим убежищем снег устремился мне навстречу, скрыв за собой последний шанс на спасение. Со всех сторон меня окружила непроницаемая стена из миллиардов хаотично двигающихся снежинок. Ледяная буря сжимала кольцо, подступая всё ближе и ближе. Наконец, бурный поток, хлынувший откуда-то снизу, вздёрнул мою руку и вырвал фигурку из неё. Лань взлетела вверх и моментально исчезла в буре.
Ещё одна судорога ужаса заставила меня открыть глаза, хотя они не были закрыты.
Я лежал на боку, а мой взгляд упирался в тумбочку, примыкающую к моей кровати. Это было знакомо так же, как усадьба. Только эта память оказалась более свежей. Это было чудо. Хоть моё убежище и затерялось в буре, проснулся я в нём. Проснулся.
Все странности недавних событий внезапно приобрели единое значение. Почти на автомате я отбросил всё, что произошло. Просто сон. Единственной оставшейся странностью было то, что я впервые обратил внимание на это чувство. Только что я должен был умереть, но остался жив, переместившись в какой-то другой мир. Я вздохнул с облегчением. Несмотря на нереальность урагана, я продолжал испытывать это чувство чудесного спасения.
Я услышал скрип половиц за дверью своей комнаты. Этот звук выбросил мысли о сне из моей головы. Я перевернулся на спину, отчего пружины раскладушки скрипнули. Тёмные бревенчатые стены углом поднимались из-за моей головы, упираясь в низкий серый потолок. Гораздо ниже, чем в усадьбе. Я вспомнил, как когда-то эта комната давила на меня своим мрачным видом. Почти чёрные, неровные, не очень-то хорошо обработанные брёвна навевали тогда мысль о тюрьме. Но сейчас всё было иначе. Находясь внутри, я был в безопасности. Бури случались только за окном.
С двух сторон меня окружали стены, а с третьей — тумба. У изножья раскладушки угол был завален моими вещами. Перед отправкой сюда я думал, что все они мне пригодятся. Но в Антарте это оказалось горой бесполезного хлама. Чемоданы с одеждой не для этого климата, книгами, на которые не было времени, пластинками, которые не на чем оказалось проигрывать, — всё это возвышалось над моим ложем, укрепляя впечатление, что я сплю в колыбели.
Чувство тесноты угнетало меня в первые недели. Теперь оно грело по утрам. Давало успокоение после тяжёлых сновидений и передышку перед погружением в слишком большой реальный мир. Настолько «слишком», что я начал искать, за что бы зацепиться, лишь бы не думать об этом.
Через окно поступал ровный спокойный свет, в эти дни тускневший только на время непогоды. Он освещал маленькую раковину с зеркалом и совсем уж крохотным шкафчиком. Вешалку, на которой висела тёплая куртка. Узкий стенной шкаф, который не вместил и трети моих вещей. Больше здесь ничего не было. Впрочем, в большем я и не нуждался. В плане комфорта во всяком случае.
Мой взгляд остановился на золотых карманных часах. Они свисали со статуэтки, стоящей на тумбе. Цепочка опутывала молот в руке бронзового бога. Когда я потянулся за часами, грозная увесистая фигура чуть не свалилась следом мне на голову. Была половина седьмого утра. Пришло время вставать.
Я сел на раскладушке под очередной аккомпанемент пружин и достал одежду из тумбы. Не успел я натянуть штаны, как на меня обрушилось повседневное состояние. Оно выбило недавнее ощущение чуда, не оставив ничего, кроме себя. Это было разочарование. На момент я остановился, захваченный врасплох этим потоком тоски. За дверью послышались шаги и приглушённый разговор. Станция «Заря» готовилась к новому дню. Я сделал вдох и уверенно забрался в штанины.
Одевшись, я умылся и поглядел на своё отражение в запятнанном зеркале. Лицо было слишком бледным. Оно должно быть более смуглым. Слишком большая и неровная щетина внизу щёк. Слишком уставшие глаза. Выражение лица не очень напоминало энтузиаста. Я заметил пыль по углам зеркала. Стоило его отмыть. Я энергично вытер лицо полотенцем и увидел перед собой гораздо более бойкого парня. Вот это был рабочий настрой.
Сунув часы в карман, я вышел за дверь. В коридоре было пусто. Зато из столовой доносились звуки утренней суеты и редкие неразборчивые реплики. Туда я и направился. Почти все уже были на месте. Четыре десятка не до конца проснувшихся рабочих быстро уплетали завтрак. Я прошёл мимо их рядов к дальнему концу столовой, где был стол для специалистов станции. Все уже собрались, а на моём месте дожидались тарелка с омлетом и кружка кофе, от которого поднимался пар. За столом теснились ещё четверо людей: Ка́тан — начальник станции, Ши́му — главный инженер, У́мак — связист, и Ма́ги — главный механик или, как он себя называл, «начальник гаража». Я был помощником Шиму, третьим по старшинству должностным лицом. Я поздоровался со всеми и, заняв своё место, быстро принялся за еду.
Завтрак проходил в молчании, что только усиливало атмосферу усталости. Времена, когда мы обсуждали настоящее и будущее Антарты, прошли. После себя они оставили лишь пустые бутылки из-под игристого вина, ютившиеся под столом для посуды. Наверно, они уже покрылись пылью.
Поедая завтрак, я обратил внимание на Катана, который пил кофе с задумчивым выражением. У него что-то было на уме. Катан О́ша был старшим на станции не только по должности, но и по возрасту. Высокий, крупный и всё ещё статный в свои пятьдесят с хвостиком, он был из тех редких людей, кто создал себе имя без сколько-то высокого происхождения. Катан пользовался уважением даже за пределами станции.
Когда мы заканчивали с завтраком, он начал выдавать распоряжения.
— «Январь» хочет, чтобы мы увеличили выработку, — сказал он негромким голосом. Похоже, не хотел, чтобы рабочие слышали этот разговор.
— Ещё? — удивился Шиму. — Их темпами у нас трубы полопаются!
Шиму был помоложе и поменьше Катана. А ещё имел привычку быстро тараторить, к чему мне пришлось долгое время привыкать.
— Мы не поспеваем за нормами, — продолжил Катан, — придётся перейти на круглосуточную добычу.
— И где мы возьмём под это дело людей? — поинтересовался Шиму.
— Нигде, — отрезал Катан, — увеличим смены и распределим их так, чтобы насосы не останавливались.
— А рабочие к рассылке ценных указаний разве не прилагаются?
Саркастические замечания по поводу начальства тоже были частью особого стиля Шиму. Меня они в последнее время раздражали. Катан иногда иронизировал вместе с ним, но сейчас не обратил никакого внимания на последние слова инженера.
— «Январь» возобновляет экспедиции. Им нужно и топливо и люди, — сказал начальник станции.
— Это что-то новенькое, — заметил Шиму. — Мы с А́шваром установим повышенные коэффициенты. Но если что-то бабахнет, — я тебя предупреждал.
Катан пропустил его замечание мимо ушей, погрузившись в разговор с Маги. Шиму обратился ко мне:
— Ашвар, проведи утренний обход, запиши показания. Зелёным поддай четверть оборота, жёлтые не трогай. Я проверю давление после тебя. Хочу посмотреть на динамику.
— Хорошо, — ответил я.
В Антарте мы добывали нефть. Цены на неё взлетели за последние десятилетия и продолжали расти по мере того как бензиновые двигатели превращались из технологической диковинки в повседневность для всего мира. Собственно, по этой причине мы и оказались в этом суровом крае. Всего несколько лет назад Антарта казалась настоящей сокровищницей. Впрочем, эти представления довольно быстро поблекли. Темпы, с которыми материк осваивали в первые годы, упали. Месторождения стали попадаться реже, а вдобавок начался настоящий нефтяной бум на Мелае — гораздо более тёплом и доступном материке. Теперь «Январь» — центральная станция Антарты — бился за то, чтобы мы продолжили занимать важное место на рынке.
Когда с завтраком и инструкциями было покончено, все разбрелись по станции. Рабочие одевались и потихоньку выходили наружу. Я вернулся в свою комнату. Начинался обычный утренний ритуал. Нужно было нацепить на себя массу одежды. Тёплые носки, свитер с воротником до подбородка, маску, чтобы лицо не замерзало на ветру, защитные очки, шапку… Всё больше и больше всего. В последнее время мне казалось, что количество одежды постоянно увеличивается, хотя, очевидно, это было не так. Зато работы действительно становилось больше. И судя по тому, что сказал Катан, это был далеко не предел… Я сделал глубокий вдох, отгоняя мрачные мысли. Мы со всем справимся.
Нацепив куртку, я сунул в карман планшет с зажатым листом бумаги и карандашом. В коридоре обул увесистые меховые сапоги и вышел наружу. Яркий солнечный свет без всякого намёка на тепло ударил в глаза. В остальном, как обычно, сначала ничего не поменялось. Но первый вдох холодного даже сквозь маску воздуха напомнил, где я нахожусь. Хотя одежда надёжно защищала, у меня было ощущение, что атмосфера Антарты обрушивается на меня и сдавливает.
Небольшая равнина передо мной заканчивалась чёрно-белыми скалами под ясным небом. Станция располагалась в маленькой лощине между горами. Повсюду, куда ни брось взгляд, лежал снег. Кроме наших построек и скал, ничего здесь больше не было. Снег сверкал под солнцем, придавая картине какой-то волшебный и праздничный вид. Погода поддерживала бодрый настрой. Можно было приниматься за работу.
Первым делом я зашёл в приёмник — небольшой дощатый ангар, к которому с разных сторон тянулись трубы. Внутри ряд окон под потолком немного освещал помещение, но огромный резервуар, занимавший бо́льшую часть места, терялся в сумраке. Я включил свет, не добавивший живописности картине. Здесь не было и намёка на красоту, царившую снаружи. Вдоль серых стен теснились чёрные бочки. С одной стороны от меня они были открыты, с другой — закупорены и готовы к отправке. Грязный и немного ржавый бак приёмника производил на меня угнетающее впечатление. Я даже не знаю почему. Всегда казалось, что внутри всех этих индустриальных резервуаров окажется что-то мерзкое. Но именно туда мне и нужно было заглядывать каждое утро и вечер. Это была самая лёгкая, но самая отвратительная часть моей работы. Я поднялся по прислонённой к баку лестнице. С потолка на него глядели тёмные и пустые отверстия труб, не украшающие интерьер. Я набрал воздуха в грудь и посмотрел вниз. Стены резервуара покрывал осадок, а на дне оказалось немного топлива. Бак был почти пуст, как и полагалось по утрам. Ничего особенного внутри не обнаружилось. Кроме навязчивых картин, как я сам попадаю на дно, а сверху на меня напором бьёт нефть из труб. Руки соскальзывают по маслянистой жидкости, пока я пытаюсь выбраться.
Я спустился, чтобы выбросить это наваждение, и вышел из приёмника. Следующей целью было машинное отделение — ещё одна бревенчатая постройка, уступавшая размерами жилому корпусу и приёмнику. Из неё тоже прорастали трубы. Снег похрустывал под ногами и слепил глаза. В машинном же стояла абсолютная темнота. Здесь даже окон не было. Я щёлкнул переключатель у двери, и в тусклом свете лампочки передо мной проявились несколько огромных механизмов. Они занимали большую часть комнаты и всё пространство от пола до потолка. Восемь насосных двигателей.
Я подошёл к ближайшему и несколько раз опустил и поднял большой рубильник сбоку. На каждое нажатие монструозный механизм отвечал неприятным громким гулом, пока двигатель наконец не запустился. Насос завибрировал и начал фыркать, постепенно разгоняясь. В зале появился лёгкий запах бензина. Было что-то парадоксальное в том, что мы использовали топливо, чтобы добыть больше топлива. Сейчас эта мысль казалась мне жутковатой. Я почти машинально дёргал рычаги на других установках, пока они все не запустились. Нараставший гул был гимном для начала очередного рабочего дня.
Каждый раз мне казалось, что насос не заведётся и доставит лишних хлопот. Параллельно я размышлял над словами Катана. Экспедиции отправятся искать новые месторождения. Последний раз разведку проводили больше четырёх лет назад. Какие шансы на успех были у нас сейчас? Встряхнув головой, я дёрнул ручку последнего насоса, включив его. Разгоняющаяся установка испаряла мои мысли. Словно это она включала меня. Деятельный и равнодушный шум двигателей настраивал меня работу.
Я вышел из здания и зашагал вдоль одной из труб. Все они были пронумерованы и тянулись на десятки метров. На последнем отрезке каждая труба шла параллельно с другой, ведущей к приёмнику. Прямо сейчас бак уже медленно заполнялся топливом, но Шиму просил повысить коэффициенты. Я остановился возле одной пары труб — там, где они обе уходили под землю. На них были установлены вентили, регулирующие подачу и приём, со счётчиками давления. Я вытащил планшет и переписал показания, на которых остановились стрелки. Плотная ткань перчаток не давала ровно держать карандаш, поэтому на бумаге оставались огромные кривые каракули. Сделав записи, я взялся за рычаг вентиля и с трудом прокрутил его на четверть оборота. Где-то в машинном отделении один из насосов начал работать быстрее. Нам всем скоро придётся. Быстрее и дольше. Сколько людей потребуется для экспедиций? Сорок шесть человек оказалось достаточно для обычной работы станции. Но Катан сказал, что мы переходим на круглосуточную добычу. Нам придётся работать в новом режиме с меньшим количеством людей? Больше вариантов не было. Насколько это растянется? Ощутив что-то тягучее в груди, я посмотрел на машинное отделение. Нужно учиться у двигателей. Они ни на что не жалуются и ни о чём не жалеют. В любом случае, ужесточение условий работы будет недолгим. Нужно только дождаться, когда разведчики найдут новые месторождения. Я подкрутил вентиль приёма и, расправив плечи, бодро зашагал к следующей паре труб.
Мимо прошёл рабочий, махнул мне рукой и поздоровался. Из-за маски и очков невозможно было разобрать, кто это, но по голосу я узнал Га́лаша. Это был парень двадцати пяти лет, успевший попасть в Антарту до того как завёл семью. Он не уехал, когда произошёл кризис. Как и многие, Галаш посчитал, что неплохая зарплата и личная свобода стоят дороже, чем возвращение домой.
В его голосе читалась доброжелательность, которую мне пришлось зарабатывать ежедневным трудом. Здесь происхождение человека ни на кого не производило впечатления. Скорее наоборот: чем голубее была твоя кровь, тем с большим пренебрежением к тебе относились. Так что с момента прибытия мне пришлось много раз доказывать, что я могу работать не хуже других. И только когда рабочие поняли это, из их речи пропали все эти мелкие уколы в мой адрес. Но вот на «Январе», где люди не видели меня в деле, рабочие считали, что я ещё один «вшивый аристократишка». Впрочем, даже их отношение изменилось, когда они увидели, что я не вернулся домой после смены власти в Антарте, как сделали многие дворяне.
Со всеми установками был порядок, кроме одной. Давление на ней достигло жёлтой зоны, и её не стоило трогать. Дополнительное напряжение могло отключить механизм. Кажется, новая администрация Антарты этого не понимала. Как будто мы через это не проходили. Я вновь ощутил тяжесть в груди и быстро отошёл от вентилей. Нужно работать, нужно не забывать, что мы действительно в кризисе. Это временный провал. Слишком много всего поменялось, и пока Антарта полноценно не встанет на ноги, нам нужно работать и не поддаваться отчаянию.
Мой планшет наполнился цифрами. Я непроизвольно опять взглянул на «жёлтые» трубы, но тут же отвёл глаза. Недалеко от меня располагалась высокая тесная будка, возвышающаяся над лесом труб. Я зашагал к ней, поднялся по наружной лестнице и, открыв дверь, попал в крохотное помещение. Это была единственная на станции постройка с большими окнами. Они плохо удерживали тепло, поэтому будка жарко отапливалась. За столом у окна сидел дежуривший сегодня Ижу. Это был общительный парень двадцати одного года — чуть младше меня, — обожавший быть в центре внимания. Дежурство в башне было бы для него сущим адом, если бы не другая его страсть: Ижу выреза́л игрушку из дерева. Иногда он посматривал на трубы и машинное отделение.
Я снял верхнюю одежду и сел за небольшой столик в углу, чтобы прилично оформить отчёт. На основе ежедневных записей о давлении и отчётов по добыче составлялись месячные анализы. По ним можно было строить предположения об объёмах топлива в месторождении. Я об этом мало что знал. Стрелки скакали день ото дня из-за процессов, скрытых на большой глубине под землёй. Но, перелопатив огромный массив данных, можно было наметить признаки изобилия или истощения запасов.
Нужно было превратить мою страшненькую писанину в ровные маленькие цифры на подходящем бланке. Переписывая числа, я, как обычно, попытался припомнить, какие показания были вчера. Каждый раз я пытался найти какую-то логику в изменениях, но у меня никогда не получалось. Сегодня отличалось от вчера, как любой день отличается от другого. На выходе же всё равно получается то же самое. Почему? Не так давно мы работали гигантскими сменами. В иной день они достигали шестнадцати часов в сутки. А потом рабочие завоевали себе право на восьмичасовой рабочий день, обязательный выходной по воскресеньям и социальные гарантии. Не прошло и года, как смены снова начали увеличиваться. Как будто мы просто бежали по кругу. Единственное, в чём чувствовалось отличие, так это в отчётах. Раньше они отправлялись за океан, а теперь все вычисления производились на «Январе».
Я заметил, что вписал одну из цифр не туда, и опять встряхнул головой. Нужно помнить, о чём говорил Мена́ги — глава Антарты. Быстрых результатов мы не добьёмся. Нужно стиснуть зубы и продолжать. У нас пока слишком мало ресурсов, чтобы расслабляться.
— Ты знал, — произнёс Ижу, не поднимая головы, — что на первых станциях счётчики выводили прям к дежурному?
— Нет, — ответил я.
— Там не надо вертеть башкой весь день. Глаза поднял — глянул. Если где стрелка ушла в «красную», прям сразу можно подкрутить насос.
— Это удобно, конечно, — отметил я, почти не вдумываясь в его слова и пытаясь сосредоточиться на работе.
— Скоро у нас тоже так сделают.
Мой настрой энтузиаста снова дал течь, и я выпалил:
— Что-то они затягивают.
— Ну, походу, там какие-то проблемы есть, — ответил Ижу, продолжая орудовать ножом. — Менаги уж наверно понимает, что к чему.
— Проблемы? — спросил я, наконец отрываясь от отчёта.
— Ну, если стройку-то переносят, значит, какие-то сложности есть.
Очень многое в Антарте было незаконченным. Первоначальный проект был смелее, футуристичнее. Но по мере возникновения проблем запал благородных семей, начавших освоение Антарты, иссякал. В итоге многие временные решения в постройке станций, прокладывании дорог и электрификации оказались постоянными. Взяв бразды правления в свои руки, Менаги увлёк нас идеей преобразования Антарты, отказом от полумер. Но с тех пор мало что изменилось.
— Какие сложности? — я задал вопрос, который мучил меня последние недели.
— Ну, я не знаю, — ответил Ижу, — но сам сообрази, сколько народу уехало отсюда. Менаги поди не рассчитывал, что они все драпанут!
Эта простая мысль, вылетевшая из уст вечного оптимиста Ижу, поразила меня. Вряд ли кто-то знает точно, но по ощущениям треть, если не половина людей уехала домой в разгар кризиса.
— Хрен его знает, конечно, — продолжал Ижу. — Но моё-то дело маленькое. Об остальном пускай «Январь» думает.
Перед его незамысловатой верой в светлое будущее мне стало немного стыдно. Ижу, в отличие от многих, никогда не жаловался, что наши мечты о чудесной независимой Антарте не сбылись по щелчку пальцев. Я не мог понять, как ему удавалось сохранять этот позитивный настрой. Противостоять поднимающейся волне всеобщего уныния. Почему-то этот оптимизм не заражал меня, а лишь выбивал из равновесия. Меня сегодня всё выбивало из равновесия.
Пока я размышлял над секретом Ижу, он вдруг прекратил орудовать ножом, приподнялся и спросил, вглядываясь куда-то через окно:
— Чё он там делает?..
Я выглянул вслед за ним. Снаружи кто-то бежал вдоль труб. Кажется, это был Галаш. Проследив, куда он спешит, я узнал «жёлтую» трубу. Под счётчиком приёма она вся покрылась чернотой. Галаш почти добежал, когда вентиль сорвался с места и ударил рабочего в грудь. Я вздрогнул от неожиданности. Из трубы фонтаном забило топливо, поливая лежащего на снегу Галаша. Мы с Ижу набросили куртки и кинулись вниз. До машинного отделения отсюда была слишком далеко, поэтому мы побежали к трубе. Достаточно было закрутить вентиль подачи, чтобы остановить насос.
Мы почти добрались, когда Ижу крикнул:
— Позаботься о нём! — а сам бросился к трубе.
Для меня это было как удар по голове. Я думал, что Ижу будет разбираться с Галашем. У меня понятия не было, что нужно делать. Галаш был уже весь чёрный, а сверху на него всё ещё лило потоком. Я схватил его за шиворот, вытащил из под фонтана и испугался. Можно ли его двигать вообще?! В первый момент меня поразила мысль, что Галаш мёртв, но он вдруг закашлялся и начал размахивать руками. Я оцепенел и просто наблюдал за его конвульсиями. Пытаясь завернуть неподдающийся вентиль, Ижу злобно крикнул:
— Давай, твою мать!
Галаш был жив, но травмирован. Сомневаясь в том, стоит ли что-то делать, я всё же закинул его руку себе на шею и начал поднимать. Галаш встал, отчего я почувствовал мгновенное облегчение. Он спустил маску и начал отплёвывать нефть, попавшую в рот. Он был гораздо крупнее, чем я, и еле стоял на ногах, растекаясь по мне. Вместе мы поковыляли к жилому корпусу.
Галаш шёл неровным шагом и иногда сильнее наваливался на меня. Мне казалось, что мы вот-вот рухнем в снег. От его стонов у меня что-то ёкало внутри. Я не знал, насколько тяжело он ранен. Может, я как-то задеваю его своими движениями? Делаю ему ещё хуже. Мне хотелось поскорей добраться до станции и отдать его доктору, но мы не могли идти быстро. Нефть капала с него на снег. Цветные узоры на моей куртке тоже покрылись чёрными пятнами. Я не набросил капюшон, когда выбежал из башни, и теперь чувствовал вязкую жижу, растекающуюся по шее и правой щеке. Галаш продолжал кашлять и отплёвываться. Я боялся увидеть, как он отхаркивает кровь, но на снегу оставались лишь чёрные пятна.
На полпути нас догнал Ижу, который уже разобрался с трубой и подхватил Галаша с другой стороны. Мне стало гораздо легче, и идти можно было быстрее. Мы ворвались в жилой корпус и дотащили пострадавшего до медпункта. Внутри был Вайша — один из двух врачей станции.
— Что с ним? — спокойно спросил он.
Мы рассказали, что произошло, укладывая постанывающего Галаша на стол.
— Ладно, — сказал Вайша, — понятно. Теперь уходите, я им займусь.
Я растерянно оглянулся на Галаша, как будто ещё чем-то должен был ему помочь. Но Ижу потянул меня за рукав, и мы вышли. Неожиданно для меня у медпункта уже собрались несколько рабочих, в волнении ожидающие новостей. Ижу стал рассказывать им про трубу, а я отошёл и привалился к стене. Меня не покидало чувство, что я должен что-то сделать.
Через пару минут до меня дошло, что это ощущение совсем о другом. Я вспоминал каждый свой шаг и ни в одном не был уверен. У Галаша, должно быть, раскрошились рёбра. Может быть, я должен был позвать Вайшу к нему? Может быть, я сделал только хуже? Галаш всю дорогу до станции стонал. Может быть, ему вообще нельзя было вставать на ноги. Что если Галаш умрёт, потому что я не оставил его там? Что если бы он умер, если бы оставил?
Я понятия не имел, как нужно было поступить, и каждый из вариантов казался ошибкой. Между тем в коридоре скапливалось всё больше людей. На шум пришёл Катан. Мне не хотелось ни на кого смотреть, и, к счастью, Ижу взял всё внимание на себя. Он без конца пересказывал одну и ту же историю вновь подходившим людям.
Меня трясло, пока мы ждали новостей. Наконец, дверь медпункта открылась, и на пороге появился Вайша. Я ощутил холод в груди. С моего места не было видно, что происходит в кабинете. Вайша прикрыл за собой дверь и тихим спокойным голосом сказал:
— Жить будет.
— Что с ним? — спросил Ижу.
— Парню повезло. Куртка смягчила удар. Ушиб груди, рёбра вроде целы. Отлежится немного и будет в порядке.
Я шумно выдохнул с облегчением.
— Хорошо, — сказал Катан и обратился к людям: — Возвращайтесь к работе. Всё в порядке.
Рабочие начали расходиться, хотя напряжение до конца не улетучилось. Я хотел выйти с остальными, но Катан меня остановил:
— Ашвар! Пойдём со мной.
Мне показалось, что я услышал суровые нотки в его голосе. Мы прошли в кабинет начальника станции, такой же тесный, как и всё здесь. Великан Катан пробрался на своё рабочее место через узкую щель между столом, заваленным разным барахлом, и шкафом, в котором царил такой же бардак. Я снял пропитанную нефтью куртку и присел напротив. Сердце всё ещё гулко стучало в груди.
Начальник станции не любил яркий свет, поэтому окно было занавешено. Кабинет освещала слабая электрическая лампа. Вездесущее электричество вообще было отличительной особенностью колоний — почти весь мир всё ещё использовал свечи, керосиновые и газовые лампы. Я понятия не имел, как Катану хватало этого света, учитывая, что в его возрасте у некоторых начинались проблемы со зрением.
Начальник станции зажёг сигарету, отчего я немного поёжился. Конечно, нас разделял стол, но открытый огонь не вызывает тёплых чувств, когда ты перемазан в нефти. Катан убрал пачку в стол и откинулся на своём стуле.
— Ну и какого хрена, Ашвар? — спросил он почти равнодушным тоном.
— Ты о чём? — не понял я.
— Какого хрена прямо после твоего обхода ранило человека?
— Давление было повышенным, но в пределах нормы…
Я поймал себя на том, что чувствую вину.
— Я могу принести свои записи. Они остались в башне, я не успел переписать.
Катан посмотрел на меня и затянулся сигаретой. Он не собирался меня ни в чём обвинять. Словно всё было ясно, а Катан формально уточнял детали. Выпустив дым из лёгких, он заговорил:
— Ладно, похоже, это вопрос к Шиму. Не знаешь, где он? Его не было в коридоре.
— Он собирался сделать повторный обход после меня.
Дверь за моей спиной скрипнула, я обернулся и увидел главного инженера.
— Лёгок на помине! — довольно произнёс Катан. — Как наши дела?
Шиму опустился на другой стул рядом со мной. Он не снял куртку, хотя в помещении было довольно жарко.
— Давление подскочило, — сказал главный инженер, — но это было ожидаемо. Один насос вышел из строя. К вечеру их может стать больше. Сколько было жёлтых? — это было обращено уже ко мне.
— Только один, — ответил я. — Он и лопнул. Я его не трогал.
— Похоже, давление остальных его перегрузило, — сказал Шиму. — Техника не дружит с бюрократами.
— Что предлагаешь? — спросил Катан, не выражая ни малейшего раздражения, хотя новости были так себе.
— Да ничего! — Шиму, напротив, был очень зол. Он снял перчатки и с отчаянием бросил их на стол перед собой. — Новую трубу нужно прокладывать! Или две. С этим насосом разберёмся, но, скорее всего, потребуются запчасти. Может, просто резьбу сорвало, а может, и труба пострадала. У нас же всё делали из говна!
Катан потушил сигарету, открыл ящик стола, вытащил оттуда бланк и протянул Шиму:
— Составь список. Ашвар съездит на «Январь» и получит всё необходимое. Надеюсь, хоть с материалами у Менаги перебоев нет.
Новость о поездке на центральную станцию вызывала у меня противоречивые чувства. С одной стороны, мне хотелось остаться и узнать, что с Галашем. Слова Вайши меня почему-то до конца не успокоили. С другой — это был шанс выпрыгнуть из всего этого напряжения.
— А люди? — между тем завёл старую песню Шиму.
— Я же тебе сказал… — начал Катан, но Шиму его перебил:
— Тут одним увеличением смен уже не обойдёшься! Для прокладки трубы мне придётся оторвать от добычи половину персонала, если не больше.
Катан посмотрел главному инженеру в глаза. Было ощущение, будто между ними происходит безмолвный поединок.
— Хорошо, — Катан поднял руки, сдаваясь, — я свяжусь с «Январём» и опишу им нашу ситуацию. Но ничего не обещаю.
Шиму хотел уйти, но начальник станции его остановил:
— Погоди, отдай свою куртку Ашвару.
— А я в чём буду ходить? — недовольно спросил Шиму.
— Он же всё поперемажет, — ответил Катан. — Давай, не жмись! Найдём тебе что-нибудь.
Шиму снял куртку, повесил на стул и вышел. Катан обратился ко мне:
— Ты тоже иди, собирайся. Шиму передаст тебе бланк, Маги подготовит вездеход. Выезжай как можно скорее. Свою куртку здесь оставь.
— А отчёт? — спросил я.
— Да хрен с ним, сам твои цифры перепишу.
Я чуть не ушёл, но вернулся к своей куртке. Вытащил из кармана фигурку лани и переложил её в одежду Шиму. Мы вышли из кабинета. Катан направился в телефонную, а я зашёл к себе, чтобы переодеться и взять немного денег. Здесь была какая-то совсем другая атмосфера. Тихая одинокая комната, странно уютная в этой своей тесноте, контрастировала с коридором, постоянно оглашавшимся топотом тяжёлых сапог и разговорами рабочих. Я присел на кровать и обратил внимание, что мой свитер даже спереди оказался в пятнах. Почему-то их вид вызывал у меня чувство усталости. Конечно, я успел здорово переволноваться, но эта усталость была о чём-то другом. И она была настолько тяжёлой, что мне хотелось занять себя хоть чем-нибудь, только бы сбежать от неё.
Я снял свитер и майку, подошёл к раковине и принялся смывать со своей шеи и правой щеки чёрные пятна. Но вода и мыло не слишком помогали. Я достал из шкафчика щётку, которой раньше чистил раковину, и начал тереть кожу, пока не почувствовал боль. Снова умывшись, я поднял голову и посмотрел в зеркало. Небольшой след остался.
А потом я увидел своё до сих пор напуганное лицо. Как-то на автомате я изменил выражение лица: из зеркала на меня снова смотрел бойкий парень. Только вот рот предательски кривился. Мне вдруг захотелось ударить по этой фальшивой роже. Пошло оно всё на хер! День за днём я пытаюсь верить, что всё хорошо, но дела идут только хуже!
Я резко отвернулся от зеркала, но в этот раз мне не удалось перебить свои мысли. Да и сил уже не было. Хотя привычка бежать в повседневные заботы сохранялась. Поэтому я машинально стал делать то, что собирался. Открыл тумбочку, достал свежий комплект одежды и деньги. Положив второй свитер на кровать, я вдруг остановился, разглядывая монеты в руках. Впервые мне бросилось в глаза, что они отчеканены в Лакчами. Мы всё ещё пользовались ими.
Лакчами — родная страна для меня и большинства в Антарте — основала этот проект. Масштабное Освоение заснеженного материка в поисках топлива. В последние месяцы своего правления здесь, очень скоро после моего прибытия, благородные семьи Лакчами начали всё больше и больше усиливать давление на рабочих. Заокеанские правители пытались выжать из Антарты максимум и добились общественного взрыва. Забастовки и бунты быстро переросли в настоящую революцию, по итогу которой мы получили независимость. Мы освободились от бесконечной эксплуатации, чтобы… чтобы что?
Мы начали дышать полной грудью и были полны энтузиазма. Но вот эйфория прошла, а дела в Антарте были далеки от прорыва, на который мы все рассчитывали. Развитие добывающих станций остановилось настолько давно, что здесь накопилось множество проблем. Гораздо больше, чем мы ожидали. Все эти временные решения начинали трещать по швам. До смены власти мы считали, что главная проблема в деньгах, что уходили за океан. Но мы перестали выплачивать «долю Лакчами», а никакого прорыва не произошло. Похоже, революционная администрация только недавно в полной мере поняла, насколько несбыточны наши мечты о быстром преодолении кризиса. Резко понизив смены, «Январь» столкнулся с недостатком средств. А те ужесточения, что он начал вводить в последнее время, всё чаще вызывали ассоциации с дореволюционными временами.
Я закрыл глаза и глубоко вдохнул. Это просто усталость и тревога. Чёрт! Насколько труднее стало держать себя в форме! Неясное будущее после столь яркой надежды давило на нас всех. Сколько времени всё это продлится? Новость об экспедициях вдохновила бы нас, если бы Менаги мог провести их раньше, когда мы только отвоевали свободу. Но сейчас для всех это означало лишь новое ухудшение условий работы.
Мне вдруг стало стыдно. Только мы сами могли позаботиться о себе. Никто не мог обеспечить нам будущее, а именно оно и стояло на кону сегодня. Экспедиции были необходимы — рано или поздно все действующие станции исчерпают запасы. А я жалел себя в этих условиях. Как же трудно отделаться от этого ощущения, что дальше будет только хуже! Нужно мириться с неудобствами. В конце концов, никто не тянул меня остаться. Даже сейчас я мог вернуться домой.
Эта мысль наконец привела меня в чувства. Мне словно под нос сунули нашатырь. Как бы плохо здесь ни становилось, я ни за что не хотел возвращаться в Лакчами.
Я перевёл дух, сунул деньги в карман куртки, оделся и вышел. В коридоре на меня чуть не налетел Шиму. Главный инженер протянул мне заполненный бланк и удалился. Я прошёл по коридору к комнате связи и приоткрыл дверь. В маленькой каморке с голыми стенами, треть которой занимал стол с огромным телефонным аппаратом, теснились Катан и Умак. Скрип двери привлёк внимание начальника станции. Он обернулся и, увидев меня, попросил диспетчера на «Январе» подождать. Катан вышел в коридор и сказал мне:
— Вездеход прогревают. Можешь идти, Ашвар.
Я сделал шаг в сторону, а Катан схватился за лоб и произнёс:
— Погоди! Чуть не забыл! Для новой установки, скорее всего, придётся взрывать породу. Принеси мне бланк запроса.
— Где его взять? — спросил я.
— У меня в кабинете, посмотри в ящике стола. Мне тут не оторваться, нужно договорить с «Январём».
Я вернулся в кабинет Катана и без проблем пролез к столу. Когда я потянул ручку верхнего ящика, он уцепил за собой и нижний. В таком же захламлённом столе, как и всё кругом, я обнаружил кипу пустых бланков. Взяв один, я закрыл верхний ящик, но нижний остался открытым. Я мельком бросил туда взгляд и, к своему удивлению, обнаружил внутри револьвер. Он валялся там вместе с открытой пачкой сигарет и небольшой лакированной коробочкой, на которой красовался герб Лакчами. Ручка револьвера была с инкрустацией: тигриная голова застыла в зверином оскале посреди лиан, переплетающихся между собой и усыпанных цветами.
Мне была любопытна и коробочка, поэтому я аккуратно приоткрыл её. Внутри обнаружилась медаль, покоившаяся на красном бархате. Это была золотая звезда. Насколько я знал, подобные награды выдавали за личное мужество, проявленное в бою. Мы все были в курсе, что Катан участвовал в Патейской войне, но я понятия не имел, что он удостоился таких высоких наград.
Меня ждали дела, поэтому я закрыл коробочку, поставил ящик на место и отправился обратно в телефонную. Начальник станции всё ещё вёл переговоры с «Январём». Я тихо сунул Катану бумагу, за которую он тут же взялся, продолжая слушать диспетчера. Кажется, речь шла как раз о материалах, за которыми меня отправляли. Катан заполнил бланк и закончил разговор. Мы снова вышли в коридор, и начальник станции сказал мне:
— Если насчёт взрывчатки будут жаться, скажи им, что фигу Менаги получит, а не топливо!
Я мрачно усмехнулся, взял бланк и направился к выходу. Позади я услышал голос Шиму, обращённый, по всей видимости, к Катану:
— Ну что там?
— Ничего! — сказал начальник станции. — «Своими силами».
Я обернулся и посмотрел на них.
— Твою мать! — выругался Шиму. — А зэки?
— Сидят за решёткой. Наверно, Менаги — большой гуманист.
Катан хлопнул главного инженера по плечу и сказал:
— Ну, хрена ли делать! Когда мы были не сами по себе?
Они разошлись по своим кабинетам. Я же вышел наружу. Там, у двери, стоял Вайша, который предпочитал курить на открытом воздухе, даже если это предполагало, что он будет торчать на морозе. Увидев меня, он вынул сигарету изо рта и спросил:
— Что? Похоже, такого снова будет больше? — он кивнул на дорожку из пятен, тянущуюся от места аварии к жилому корпусу.
Обратив на них внимание, я вздрогнул. На какое-то мгновение мне показалось, что это кровь. Но наваждение моментально исчезло. Поглядев ещё раз на чернильные пятна, я лишь покачал головой и зашагал к гаражу. Там меня уже ждал прогретый фыркающий вездеход. Ему были чужды наши мрачные предчувствия.