- Кому-то эти деньги позволят дожить до весны, когда пойдет щавель, крапива, овощи, прокормиться до нового урожая. Люди, может, продлят себе жизнь на год, а потом, глядишь, и еще на год. У них сложная судьба... Многие после немецких лагерей побывали и в других - в наших. После уже не имели возможности подняться. Те из них, кого стерилизовали, кого кастрировали, - не имеют семьи, некому за них побеспокоиться... Многие до сегодняшнего дня стесняются, боятся признаться, что в лагерях были.
Раздавали немецкие деньги в нарофоминском клубе "Октябрь". Районная служба социальной защиты заранее предусмотрела даже утренний бесплатный показ индийского фильма "Ситара": будет же очередь. Узники в ожидании и точно шли в зал и смотрели сцены из чужой любовной жизни.
Операция длилась четыре часа и прошла организованно. На входе всем выдавали бумажки с номерами очереди - не старый режим, чтоб на руке писать, и люди в общем ориентировались. Были, конечно, отдельные накладки, но чего ж еще и ждать от пенсионного и чаще инвалидного контингента: шести бабушкам стало плохо.
- Да это от счастья, от волнения и счастья! - объясняла снисходительно медсестра, которая была загодя заготовлена. - Ведь такие деньги им дают!
Так, пяти бабушкам дала она валидол и корвалол, а шестой ничего не дала. Потому что та призналась, что сбежала в самоволку из кардиологии. И чтоб не смешивать новые таблетки со стационарными, бабушку отослали обратно на "скорой", с банкнотами: Клара Шуманн, это на сотне синей дочь великого композитора, потом еще Бетховен желтенький, полсотни значит, и по червонцу сколько-то бумажек - с портретом великого математика Гаусса.
Конечно, кому плохо стало, тем без очереди давали денег. Но чаще было хорошо - тем, кто дожил. А 24 человека умерли, так денег и не дождавшись. Не в очереди - за последние месяцы. Вот умерли Анисья Андреенкова, Фрол Куприков, Пелагея Ярополова, и деньги их пропали - ведь родственников у стариков нету. Почти уже в руках были эти деньги на смерть, уже совсем было их по-людски бы похоронили и помянули - так нет... Зато как повезло покойной Малюковой Любови Васильевне. Ее мужу, дяде Коле, позвонили накануне, чтоб пришел получать, а он отругал социальную защиту: "Как же вы меня беспокоите на Красную Горку, когда я как раз поминаю дорогих мертвецов!" А наутро еще позвонили, и он пришел; так-то дядя Коля не пьет, нет. Разве если повод есть.
А триста с лишним человек пришли лично и деньги взяли собственноручно, за редким исключением выбирая немецкие марки, чтоб только после, насмотревшись, обменять их на простые рубли. В очереди, в ожидании, шли беседы. Конечно, еще пару-тройку, ну пять лет назад никто б из них не стал постороннему рассказывать про немецкий плен; уж повидали они врагов народа, немало их в советских лагерях встречено после немецких. Но теперь нечего скрывать, теперь можно, мели, Емеля. И еще: кроме страха прошел и ужас. Даже когда разрешено стало про немецкий плен, так еще долго мороз шел по коже от собственного же рассказа, который 50 лет был как бы секретным. Так вот, успели уже люди пообвыкнуться, и часто им удается рассказать про жизнь почти без запинок, практически не срываясь в рыдания - ну раз только или другой, так это не считается.
Ольга Ермакова:
- Я хочу быть молодой, мне отчества не хочется. А улыбаюсь я всегда - это мой метод выживания. Я выжила в лагере, и теперь мне жизнь - малина! За Берлин (ударение на первом слоге. - Прим. авт.) нас завезли, а какой штат - и не помню; сельская местность. Как рабы мы были на фермах. И готовили нас к тому, чтоб кровь брать из нас, детей. Я счастливая - у меня не взяли. Сейчас я себя очень плоховатисто чувствую. Как из концлагеря приехала, так всю жизнь на учете у психиатра, вторая группа инвалидности у меня. Лечащий врач первой категории, из "горячей точки" приехал. Это просто счастье, к нему тяжело попасть, а я попала, мне всегда везет на хороших людей.
И еще после концлагеря у меня экзема. А как профзаболевание не признали; я на шелковом комбинате работала. Дочка тоже ткачиха, - сейчас, правда, станки остановили. Она, чтоб кормить двух детей, переквалифицировалась на оператора котельной. Дочка и зять, и внуки - они такие трудяги! Вот сейчас хижину себе строят, чтоб в квартире с подселением, с соседями не жить. Так внук, 12 лет, может один машину кирпича разгрузить!
Я вот что скажу: без насилия нельзя, без насилия мы просто не будем работать. Для меня любая власть хороша, я политики не знаю. А телевизор 10 лет не смотрю. Он сломался, а ремонт 250 тысяч (старыми) - да и бог с ним. Да там и нечего смотреть, внук говорит, там один секс показывают. Я только радио слушаю.
Деньги я уже получала от немцев, два миллиона рублей. Куда дела их? Я тогда подумала, была ни была, дай-ка я попитаюсь хорошо. Я все их проела. Фрукты, яблоки, фрукты, яблоки - и поэзия у меня еще лучше пошла. Я лечусь поэзией, а никогда таблеток не пью. Заставляют меня сочинять, я сочиняю, и легче становится, я живу этим. Еще отец мой стихи сочинял и посылал в Москву. Я интересовалась его поэзией в Москве. Так нет, не осталось там. Собственно говоря, я хотела сочинять про Бога, но мне не удается. А я знаю: во мне вот какой-то Бог сидит. Я иногда вижу цветы, розы, и Божья Мать сидит, понимаете? Хочу молитву вам почитать: "Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому чего у него нет".
Вот пенсию на 90 тысяч прибавили, как узнику, ой хорошо-то! Я как генеральша хожу, кверху нос! Всего выходит 451 тысяча старыми, я самая богатая... Хотя я о деньгах никогда не думаю.
А деньги от немцев мне... очень, очень даже обидно получать. Лучше бы не надо.
Татьяна Попова:
- Нас сначала пешком гнали. Всю деревню Высокое Хвастовичского района Калужской области. То в церкви переночуем, а то и на улице. А после посадили в вагоны и повезли. Помню, мы проезжали Берлин, все смотрели в окошко интересно же! Запомнилось: там серые дома. Это не понравилось.
Лагерь наш был в городе Фельтен, что ли, - под Дрезденом. Мне ограда проволочная казалась очень высокой - я ж маленькая была. Мама, сестра и брат работали на заводе, порох насыпали в патроны. Я полы мыла, карточки отоваривала - меня водили на работу в немецкую семью, мне 8 лет было. Муж у них воевал. Они меня кормили, что сами ели: картошка, суп, каша. Нет, чтоб издевались, такого не было. Ненависти не было, мы ж дети. Слова понимала немецкие, все понимала, что они мне приказывали. А теперь все забыла, 65 лет все же.
Искалеченная жизнь, искалеченная судьба у меня, конечно. А теперь - что ж, простила: это ж был нацизм. Никто ж не виноват был. Я к немцам отношусь спокойно, это ж война, нацизм, это ж какая-то кучка...
А в 45-м приехали наши танки. Счастье, победа, все радовались! Никто нас не организовывал, сами пешком домой пошли. Остаться? И мысли не было. Это сейчас хотят в чужие страны, а тогда такого не было.
А после больше такого счастливого в жизни уже не было.
Ну что, в совхозе работала. А после, как Сталин умер, я уехала оттуда и в Нару на шелковый комбинат устроилась. Сначала мотальщицей, потом в красильный цех. 472 тысяча в месяц пенсия, "с узниками" в том числе, "за узников" - 84 тысячи старыми. Помогают ли дети? Сын военнослужащий, ушел из армии, там же сокращение, живет на свою пенсию с семьей.
Жить тяжело, конечно, но я ж еще работаю сторожем - так, правда, пять месяцев денег не платят, там 300 тысяч зарплата. Вот если б их платили, тогда б можно было пошиковать маленько.
Марки я первый раз получала в 94-м году. 1000 марок. Так на них телевизор купила себе, "Самсунг". А оставшиеся - так, по хозяйству. Естественно, приятно было получить денег. Хоть немного нас поддержали, не забыли - немцы, я имею в виду. Благодарность, конечно, есть к немцам, хоть немного нам выходит поддержка. А от русской власти я никакой поддержки не получала, ничего, никогда - только то, что заработала (сейчас, правда, это с задержкой). Да, наше государство ничего нам не дало. А должно б! Но уж мы не дождем...
Что с новыми этими деньгами делать - еще не решила. Может, к сыну съезжу в Ленинград. Еще в Германию, конечно, неплохо бы съездить, - так не возьмут же нас туда. Привезли б меня, я б то место нашла, где конц-лагерь. Посмотрела б, как там люди живут, - наверно, лучше, чем мы.
День Победы как отмечаю? Сядем с сестрой и по рюмочке красненького. Песни поем - "Ой цветет калина в поле у ручья". Наши песни, наши.
Нина Литова:
- К нам немцы пришли в октябре, это Нарофоминский район, деревня Литеево. И сразу нас погнали. Догнали до Смоленска - пешком. Нет охоты вспоминать... (Руки у нее дрожат, когда рассказывает. - Прим. авт.).
Потом - в Германию. На сахарном заводе... Одни дети там на фабрике работали. Привезут, бывало, свеклу, так мы разгружали. Уставали, конечно, придем с работы - и валимся на нары, разговаривать уж и неохота. А я умела говорить. Даже переводила. Сейчас помню только обрывки каких-то считалок: "Haensel klein ging allein in die weiten Weg hinein". Это по-русски "Маленький мальчик, иди гуляй..." (перевод верный. - Прим. авт.).
Какие там витамины! Там, в лагерях, капусты бросят кочан, сварят, и раздавали. Я старалась, маму спасала, я маленькая была, шустренькая, где-то убежишь, попросишь еды у немцев - они давали. Бывало, зайдешь, а там забегаловка, закусочная - ну, дадут бутерброд. Спасла маму? Спасла. До 76 лет она дожила.
Не все немцы такие вредные. Они ненавидели кого? Ребят, мужчин, а вот таких маленьких девочек, как я, - жалели. Бывало, немец отпустит побираться, иду по улице - трупы лежат. Еще, бывало, подойду, документы посмотрю. Это наши бойцы, пленные, и дети. Особенно маленьких детей они уничтожали, грудных. А потом они наоборот стали. Помню, одна знакомая своего ребенка положила в снег - у нее еще четверо, не под силу ей было прокормить - так немец ей велел ребенка взять обратно: чтоб работник вырос.
Бомбили нас американцы, спрятаться некуда. Брат умер в 68-м, в 35 лет, бывало, как тревога, так у него... в туалет с расстройства. Это ужасно...
Освобождали нас американцы. Американцев там, правда, мало было, одни негры. Целое лето они нас в своем лагере откармливали. После отправки в русский лагерь на 3 месяца, там нас проверяли. И маму спрашивали - вам что, мало показалось, что еще везете в Россию немку? Мама заплакала, какая ж немка, это моя дочь, так вот сложилась судьба... Там весь день на работе по-немецки, а после упала и спишь, я забыла русский. Это было страшное несчастье, что я не знала по-русски, все смеялися. Да и теперь... Я соседке рассказала, так теперь чуть к ссоре, так она меня оскорбляет: немецкая подстилка, немецкая шлюха. Я даже в соцзащиту ходила жаловалась... Я не умела по-русски разговаривать, мне трудно было перестроиться. Я стеснялась, четыре класса кончила и бросила школу, осталась без образования...
Что интересное было в Германии? Конечно, там культурная жизнь. Режим соблюдается дня, все питание там режимное, уборка у них чистая. Культура у них очень хорошая. Нам до них не дожить, не добиться. Я вот своих ругаю. Через нас москвичи едут на дачу, так мусор из окон выбрасывают. А там - нет, там чистота-порядок, несмотря что была война, все следили.
Я б туда съездила, да не хватает...
В 95-м я получила первые немецкие деньги. Дали 3,5 миллиона - это мне на смерть; немцы прислали денег на смерть. Положила на книжку. А то нас все обманывают... У нас теперь 6 миллионов напополам с мужем. И пенсия 470 тысяч.
А теперь - ну, еще дадут, ну, возьму я дойче марки, положу их, до трудного времени. Что-то ничего не двигается... Сейчас ведь надо рассчитывать на худшее, а не на лучшее.
Тамара Котова:
- Я хочу, чтоб вы от меня услышали самое главное. Можно? Я сама жительница Белоруссии. Мне бы не сорваться, не заплакать, - вы тогда меня бейте, чтоб я не плакала. Можно?
Когда фашисты пришли, я был взрослая, комсомолка. Нас сразу собрали смотреть, и людей зарыли живьем на наших глазах (она быстро и тихо плачет в мятый платок, после успокаивается). Евреев зарыли.
Мы ушли в лес. Я вышла замуж, и у меня ребенок был, два года. Муж активно участвовал в партизанском движении, взрывы-подрывы, он всегда ходил. И я очень часто ходила с ним. Мне очень хотелось, если что, то чтоб и я там погибла вместе с ним. Ну молодость, 17 лет, поймите.
Помню, партизаны застряли в болоте, так немцы их не стреляли, а кололи штыками в спину, 18 человек закололи. Мы их закрывали простынками льняными, из деревни принесли, и хоронили сразу же.
Однажды я вышла из леса и вижу - мама стоит, ей 42 года, и держит сына моего. Я к ним, меня полицай отгоняет. Так загнали их в сарай и на моих глазах сожгли, 170 человек. Я не помню ничего, только огонь и крики, это же мгновенье. (Дальше она рассказывает сбиваясь, ей не хватает воздуха. Пять или шесть фраз совсем не разобрать. - Прим. авт.)
...Нас погнали дальше. Проволока под током, овчарки... Потом в вагоны, там только стоять, если сядешь, затопчут. Кто плачет, кто есть просит, кого выкинули с вагона уже мертвого... Потом поезд остановился, взяли шланг и через дырку провели его в вагон, дали воду. Нам кинули одну буханку хлеба на всех... И вообще хотелось тогда умереть.
Сварили нам суп из такой капусты кольраби - вы знаете, что это такое? пустой. И по половничку, по очереди чашку подставляли. Конечно, очень хотелось есть. Вы знаете, жажда покушать...
Город Нойдам, возле Франкфурта-на-Одере. Я там была в лагере, барак на 170 человек. Был таз, в котором 170 человек мылись по очереди.
Ну что, обычные условия лагерные, вот как у нас сейчас держат друг на дружке. Я ж слушаю информацию, мы ж не тупые люди, разбираемся.
Вы знаете, я ненавижу то, что было. Почему сейчас возрождение фашизма в России? Я ненавидела тех, кто пришел к нам убивать ни за что. А сейчас с удовольствием я б поехала туда, где работала. Мне немецкая женщина кусочек хлеба давала из кармана, иногда. А зимой она мне принесла - как их сейчас называют - колготки, так фабрикант не разрешил надеть.
Я, конечно, не думала, что вернусь.
И вот бой за город. Качаются ворота в лагере, и вот уже я обнимаю солдата с бородой, и он говорил по-белорусски! Счастье же.