Ах! Если бы сойтись с каноником Докром, внушить ему доверие и тем хотя бы несколько приблизиться к вопросу. Сказать правду, только общение со святыми, злодеями и безумцами увлекательно, лишь беседа с ними представляет ценность.
Люди здравого смысла воплощают вечный припев томящей скуки жизни, ничтожны по самой своей природе. Они – толпа, более или менее разумная, но все же толпа, и они бесят меня! Да, но дойти к чудовищному священнику? И, мешая угли, Дюрталь мысленно ответил себе: через Шантелува, если бы захотел тот. Но, очевидно, он не хочет. Остается жена, она, наверное, посещала каноника. Расспрошу ее, узнаю, общается ли еще она с ним.
Его настроение омрачил образ госпожи Шантелув, вплетшийся в его думы. Вынул часы и пробормотал: «Что за тоска, однако! Она придет и опять предстоит... Если б только убедить ее в ненужности плотских отношений! Сомневаюсь, чтобы она была довольна – на неистовое письмо, в котором она домогалась свидания, я ответил три дня спустя несколькими сухими словами, пригласив ее сегодня вечером. Мало же проявил я лиризма, пожалуй, даже слишком мало!»
Он поднялся, посмотрел, топится ли камин в спальне, вернулся и снова уселся, не приведя на этот раз в порядок своей комнаты. Ни следа ухаживания, ни тени стеснения не замечалось в нем с тех пор, как его не влекла больше эта женщина. Он ожидал без нетерпения и не смущался тем, что на ногах у него туфли.
«В общем, единственно прекрасен был лишь тот поцелуй, которым мы обменялись с Гиацинтой у нее, возле мужа. Не встретить мне, конечно, больше такого пламени, такого аромата уст! Какой приторной стала сладость ее губ».
Госпожа Шантелув позвонила раньше обычного.
– Нечего сказать, – начала она, усевшись, – хорошенькое написали вы мне письмо!
– Как так?
– Друг мой, сознайтесь откровенно, что я надоела вам!
Он бурно отрицал, но она покачала головой.
– Подумайте, – защищался он, – в чем вы упрекаете меня? Что я послал вам короткое письмо? Но у меня сидел гость, я торопился, мне некогда было нанизывать слова! Что я не назначил вам свидания раньше? Но я не мог! Я предупреждал вас, что связь наша должна быть осмотрительной, что нельзя видеться часто. Мне кажется, я ясно изложил вам те основания...
– Очевидно, я такая глупая, что не поняла ваших оснований. Помнится, вы говорили что-то о вашем семейном положении...
– Да.
– Это немного туманно!
– Я не могу, однако, раскрыть вам всего, объяснить вам... Он остановился в раздумье, не порвать ли ему с ней под этим предлогом, не откладывая. Но вспомнил, что надеется получить через нее сведения о канонике Докре.
– Что же? Говорите.
Он покачал головой, соображая, как бы выдумка не вышла грубой или пошлой.
– Раз вы заставляете, и как это ни тяжело мне, сознаюсь вам, что у меня любовница, с которой я связан рядом лет. Прибавлю, что теперешние наши отношения – чисто дружеские...
– Согласна, – прервала она его, – что ваши семейные доводы более чем основательны.
– Подождите, – продолжал он, понизив голос, – этого мало – у меня от нее ребенок!
– У вас ребенок!.. Бедный друг мой! Она поднялась.
– Мне остается лишь уйти. Прощайте, вы больше не увидите меня.
Он сжал ее руки и, довольный выдумкой, совестясь вместе с тем за свою беззастенчивую ложь, умолял ее остаться.
Она отказалась. Он привлек ее к себе, ласкал, целовал ее волосы. Она погрузила в его глаза свои туманные зрачки.
– Пусти, – проговорила она, – дай мне раздеться!
– Нет, не надо!
– Пусти!
«Опять начинается сцена прошлого вечера», – пробормотал он, уныло опускаясь на стул. Он чувствовал, как пронизывает его неизъяснимая печаль, давящая тоска. Он разделся возле камина и сидел, греясь у огня, ожидая, пока она ляжет. В постели снова обвилось вокруг него гибкое и холодное тело.
– Так правда, значит, я здесь в последний раз?
Он не отвечал, понимая, что она вовсе не хочет разрыва, боясь сковать себя неосторожным словом.
– Скажи!
Чтобы не отвечать, он припал в поцелуе к ее шее, скрыл у нее на груди свое лицо.
– Шепни мне это в мои губы!
Он прильнул к ней, желая, чтобы она замолчала... и отпрянул разочарованный, усталый, в счастливом сознании, что исчерпалась страсть... Они лежали, и она обвила рукою его шею, терзала ему рот. Но его слабо волновали ее ласки, и не проходила печальная истома. Тогда, согнувшись, она как бы пронзила его тело... он ответил воплем страсти.
– Ах! Наконец-то слышу я твой крик! – промолвила она, вдруг выпрямляясь.
Бессильно откинулся он на спину, распростертый, истерзанный, неспособный связать двух мыслей в голове, мозги, казалось, трепещут, разрушаются в черепе. Пришел, однако, в себя, встал и, уступая ей спальню, направился одеваться в рабочий кабинет.
Полоска света, роняемая свечой, стоявшей напротив на камине, скользила между задернутыми занавесями, разделявшими оба покоя.
Проходя мимо, Гиацинта то заслоняла, то освобождала огонек свечи.
Она заговорила:
– Бедный друг мой, неужели у вас ребенок?»
Подействовало», – подумал он.
– Да, маленькая дочь.
– Сколько ей лет?
– Скоро шесть, – и он начал описывать: – Очень умная, белокурая, живая, только хрупкого здоровья. Она всегда нуждалась в усиленном попечении, требовала беспрестанных забот.
– Как печальны, должно быть, ваши вечера, – ответила она растроганным голосом из-за занавесей.
– Еще бы! Подумайте только, что станет с этими несчастными, когда я умру?
Он увлекся, кончил тем, что сам поверил в существование ребенка, проникся нежным чувством к девочке, к ее матери. Дрожал его голос, а на глазах чуть не выступили слезы.
«Да, друг мой несчастен», – подумала она, раздвигая занавеси и, одетая, входя в комнату. – Оттого-то, наверное, он даже смеется с таким печальным видом».
Он рассматривал ее. В этот миг он не сомневался в искренности ее влечения. Привязанность ее казалась неподдельной. И зачем стремится она к исступлениям плоти? Они могли бы остаться друзьями, обуздывать в себе неумеренность греха, отдаваться прелестям любви, не погружаясь в излишества тела.