– Верите вы, что он предается колдовству, служит черную мессу?
– Весьма возможно.
– Простите, мои расспросы так настойчивы, что точно щипцами исторгаю я из вас слова. Не пеняйте, что я так нескромен... ваша способность к инкубату...
– Вы угадали. Я обязана этим ему. Надеюсь, вы теперь довольны?
– И да, и нет. Безмерно благодарю вас за ответы. Я чувствую, что злоупотребляю вашей добротой, но еще последний вопрос. Не укажете ли вы путь, который даст мне возможность лично видеть каноника Докра?
– Он в Ниме.
– Простите, он сейчас в Париже.
– Ах, вы знаете... но будьте покойны: если б даже такой путь был известен мне, я бы не навела вас на него.
Общение с этим священником не даст вам ничего хорошего!
– Вы считаете его опасным?
– Я не утверждаю этого и не отрицаю. Я просто говорю, что им совершенно ни к чему видеть каноника!
– Не думаю. Я намерен просить у него разъяснений для моей книги о сатанизме.
– Вы почерпнете их из другого источника. Притом же, – продолжала она, надевая перед зеркалом шляпу, – муж мой давно уже чувствует ужас перед этим человеком и прекратил с ним всякие сношения. Он не бывает у нас как раньше.
– Да, но это не довод, чтобы...
– Что?.. – спросила она, обернувшись.
– Что... нет ничего, – и он досказал мысленно: «Чтобы вы не встречались с ним».
Она не настаивала, оправляла под вуалью волосы: «Бог мой, на кого я похожа!» Он взял ее руки, поцеловал их.
– Когда я увижу вас?
– Я не приду больше.
– Нет, это невозможно. Вы прекрасно знаете, что я люблю вас, милый друг. Скажите, когда я увижу вас?
– Послезавтра, если вам удобно.
– Вполне.
– Итак, до свидания, – они поцеловались. – А главное, не мечтайте о канонике Докре. – И, уходя, она погрозила ему пальцем.
«Унеси тебя дьявол со всеми твоими недомолвками», – думал он, запирая дверь.
Если пораздумать, размышлял на другой день Дюрталь, что в тот миг, когда ломается упорнейшая воля, я устоял, не поддался настояниям Гиацинты, ее стремлению обосноваться здесь, а после, когда утомилось тело, когда собирается обычно с силами расслабленная воля, я сам молил ее продолжать наши свидания. Как это странно! Неизменным, в сущности, оставалось мое твердое решение покончить нашу связь. Но не мог же я выбросить ее, как девку, мысленно оправдывал он свое непоследовательное колебание. Притом я надеялся получить от нее сведения о канонике. Этот вопрос, однако, еще не исчерпан. Нужно, чтобы она заговорила откровенно, не отделывалась, как вчера, словечками или скрытными фразами!
Во что могли вылиться отношения ее с этим аббатом, бывшим ее духовником и, по собственному же ее признанию, ввергнувшим ее в инкубат? Несомненно, что она была его любовницей. Любопытно, сколько пережила она других любовных связей с духовными, с которыми встречалась? У нее вырвалось признание, что ее влечет к священникам!
Ах! Сколько занятных подробностей можно было бы услышать о ней и ее муже, вращаясь в клерикальном мире.
Не совсем понятно, почему ходит такая дурная слава о Шантелуве, роль которого в их брачном союзе довольно загадочна, и молва совершенно не коснулась его жены. Никогда не слыхал я ни слова об ее приключениях. Впрочем, какой я недогадливый! Ничего нет удивительного. Муж не замкнулся в религиозных и светских кругах. Он трется около писателей, естественно, что на него изливается злословие, а она выбирает, наоборот, своих любовников в благочестивых кругах, недоступных никому из моих знакомых. Наконец, аббаты люди крайне осторожные... Но тогда чем объяснить ее появление у меня? Да просто тем, что ей, очевидно, надоели рясоносцы. Она выбрала меня, чтобы развлечься, наскучив однообразием черных чулок. Я для нее мирское утешение!
Пусть так, но она не менее от этого загадочна. Чем чаще вижу ее, тем меньше понимаю. В ней три разных человека. Во-первых, замкнутая, почти надменная женщина, какую привык я встречать в гостиной. В интимной обстановке она становится милою подругой, любящей и даже нежной. Затем страстная женщина. Лежа с любовником, она вся перевоплощается, у нее появляются голос и манеры девки, захлебывающейся в грязи, утратившей всякую стыдливость. И наконец, вчера я увидел у нее еще третье лицо – безжалостную хищницу, женщину демоническую и жестокосердную.
Как сочетается и уживается в ней это? Не знаю. Очевидно, она пропитана притворством... Впрочем, нет, иногда она способна обезоружить своей искренностью. Правда, может быть, это лишь мимолетные вспышки, мгновенное забвение. Но зачем мне ломать голову, разгадывая характер этой благочестивой сладострастницы! В общем, страхи мои не сбылись. Она не просит выезжать с ней и не заставляет меня обедать у них, не облагает данью, не проявила себя более или менее двусмысленной искательницей приключений, которая требует услуг. Лучшей любовницы мне не найти. Да, но, сказать правду, всего милее мне теперь одиночество, я был бы вполне доволен, предоставив уходу наемных рук вспышки моей плоти. За двадцать франков я откупался бы от самых жестоких бурь! Говоря откровенно, лишь девки умеют насытить нашу похоть!..
Мысль его оборвалась и вдруг устремилась к новому предмету: странно, что, несмотря на всю огромность расстояния, в Жиле де Рэ, как и в ней, также живли три разных существа.
Сначала он воин доблестный и набожный.
Потом художник, изысканный и жестокий.
И наконец, раскаивающийся грешник-мистик.
Когда созерцаешь панораму его жизни, находишь возле каждого порока противоречащую добродетель. И нет видимой, связующей последовательности их.
Он, отличаясь буйной гордыней, безмерным высокомерием, опустился на колени пред народом, смиренно плакал, обуреваемый раскаянием, проникшись уничижением святого.
Жестокость его превосходила пределы человеческого разумения, и одновременно он был милосердным, обожал своих друзей, ухаживал за ними точно брат, когда их поражал демон. Не знал удержу своим страстям и обладал терпением. Доблестный в битвах, он панически отступал перед неземным, самовластный и неукротимый, смягчался похвалой приспешников-льстецов. Он то парит на вершинах, то падает в пропасти, но ему чужда плоская равнина, однообразная обыденность души! Признания его ничуть не разрешают этого постоянного противоречия. На вопрос, кто внушил ему мысль о подобных злодеяниях, он отвечает: «Никто. Меня привело к ним лишь собственное мое воображение. Замыслы эти я почерпнул в себе, в моих мечтаниях, в моих обычных забавах, в моем влечении к распутству».
И он сетует на свою праздность, упорно твердит, что утонченные трапезы, обильные возлияния пробудили в нем склонность к преступлению.
Чуждый тусклых развлечений, он возгорается попеременно в добре и зле и погружается, склонив голову, в противоположные пучины духа. Умирает тридцати шести лет, иссушив приливы необузданного сладострастия, испытав отливы неисцелимых страданий. Он обожал смерть, любил как вампир, целовал запечатленное выражение несказанного ужаса и муки, и наряду с этим его гнела неумолимая совесть, терзали ненасытные страхи. Нечего было уже ему изведать здесь, на земле, не к чему стремиться.
Я расстался с ним, думал Дюрталь, просматривая свои заметки, в тот миг, когда начинается искупление. В одной из предшествующих глав я писал, что жители деревень, подвластных замкам маршала, раскрыли таинственное чудовище, похищающее и умерщвляющее их детей. Никто не осмеливается, однако, возвысить голос. И когда выплывают где-нибудь на повороте дороги мощные очертания хищника, все убегают, укрываются за плетни, запираются в хижинах.
Мрачный и надменный проходит Жиль по пустыне замерших, безлюдных деревень. Ничто не грозит, по-видимому, его безнаказанности. Не настолько безумны крестьяне, чтобы бороться с властелином, который может вздернуть на виселицу при малейшем слове возмущения.
Но если не посягнут напасть на него смиренные, то, с другой стороны, равные ему не намерены биться с ним из-за презренной черни. А сюзерен, герцог Бретонский Иоанн V, ласкает и жалует его в надежде получить за бесценок его земли.
Единственная сила, стоявшая над феодальными властями, над людской корыстью, – церковь – могла восстать и отомстить за слабых и угнетенных. И, действительно, мы знаем, что в лице Жана де Малеструа она поднялась на чудовище и одолела его.
Жан де Малеструа, епископ Нантский, происходил из славного рода. С Иоанном V его связывали узы близкого родства, а за свое несравненное благочестие, постоянную мудрость, ревностное милосердие, непогрешимую ученость он пользовался уважением самого герцога.
До него дошли рыдания опустошаемых Жилем селений. Молча приступил он к расследованию, следил за маршалом, замыслил начать борьбу, как только представится возможность.
Дерзнув вдруг на необъяснимое насилие, Жиль дал тем повод епископу открыто выступить против него, нанести решительный удар.
Чтобы поддержать свое пошатнувшееся состояние, Жиль продает сеньорию Сэн-Этьен де Мер Морт некоему подданному Иоанна V Гильому ле Феррону, и тот посылает брата своего Жана вступить во владение поместьем.
Несколько дней спустя маршал снаряжает из числа своих воинов отряд в двести человек и направляется во главе их к Сэн-Этьену. Там, в день Пятидесятницы, грозя оружием, врывается в храм, полный народа, сошедшегося к обедне, и по единому мановению его руки расступаются пред ним в смятении ряды верующих.
Пред лицом потрясенного священника угрожает он смертью стоявшему на молитве Жану ле Феррону, прерывает богослужение, и присутствующие спасаются бегством. Жиль волочит в замок ле Феррона, который молит о пощаде, приказывает опустить подъемный мост и силой завладевает укреплением. Пленника увозят между тем в Тиффож и ввергают в подземную темницу.