Карэ он застал в комнате смежной с той, которая обычно служила им столовой. В обеих комнатах были одинаковые сводчатые потолки, те же каменные стены, лишенные обоев. Спальня казалась еще мрачнее.
Овальное окно выходило не на площадь св. Сюльписия, но к заднему фасаду храма, крыша которого давала тень. Мебель кельи состояла из железной кровати, снабженной пружинным матрацем и тюфяком, двух камышовых стульев, стола, покрытого старым ковром. На голой стене виднелось простое Распятие, украшенное сухим буксусом. Этим ограничивалось все убранство.
Карэ полулежал в кровати, просматривая книги и бумаги. Лицо звонаря было бледнее, чем всегда, глаза стали еще водянистее. Седеющая щетина на давно не бритых впалых щеках. Но ласковая улыбка придавала его изможденным чертам впечатление сердечности, скрашивала их своеобразной привлекательностью.
На расспросы Дюрталя он отвечал:
– Пустяки. Де Герми позволил мне завтра встать. Но что за отвратительное снадобье! – и он указал на питье, ложку которого принимал каждый час.
– Что вы принимаете? – осведомился Дюрталь.
Звонарь не знал. Очевидно, чтобы не вводить его в расходы, де Герми сам принес склянку с лекарством.
– Скучно вам лежать?
– Подумайте! Мне пришлось доверить мои колокола совершенно негодному попечению. Ах, если б слышали вы теперь их звон! Знаете, я весь дрожу, задыхаюсь.
– Не порть себе кровь, – заметила жена. – Через два дня ты опять сможешь звонить в твои колокола!
Но он не переставал сетовать.
– Вам не понять этого. Колокола тоже привыкают к хорошему уходу. Подобно животным, орудия звона послушны лишь хозяину. Теперь они трезвонят, бредят, голосят вразброд. Я едва могу различить отсюда их голоса!
– Что вы читаете? – спросил Дюрталь, желая переменить слишком волновавший Карэ разговор.
– Да все то же! Посвященные колоколам книги. Ах, послушайте, Дюрталь, я натолкнулся на надписи редкой красоты. Слушайте, – и он открыл книгу, перерезанную закладками,– какое изречение отлито на бронзовой одежде большого колокола в Шаффузе: «Я призываю живых, плачу по мертвым, укрощаю молнии». Или еще одно, красовавшееся на древнем набатном колоколе нантской колокольни: «Имя мое Роланд. Благовест мой знаменует пожар, звон означает бурю во Фландрии».
– Да, в этом чувствуется сила, – согласился Дюрталь.
– Еще бы! Зато в наше время богачи надписывают на жертвуемых ими церквам колоколах свои имена и звания. Но у них столько титулов и званий, что не остается места изречениям. Да, современность не может похвалиться своим смирением!
– Если бы ей не хватало только смирения! – вздохнул Дюрталь.
– Да, если б одно это, – продолжал Карэ, всецело унесшись в мир колоколов. – Но они страдают теперь от бездействия, ржавеют, металл не обогащается благозвучной ковкостью, не способен к тонким переливам. Встарь беспрерывно пели эти достойные приспешники богослужебного чина, звоном славили уставные часы: утреню и часы перед восходом солнца; час первый на рассвете, час третий в девять, сексты в полдень, ноны в три после полудня и, наконец, вечерню с повечерием. Теперь возвещают звоном обедню настоятеля, три ангелуса – утренний, полуденный, вечерний, иногда вечернюю молитву и, наконец, по известным дням несколько перезвонов сопровождают установленные обряды – и только. Колокола бодрствуют лишь в монастырях, только там сохранились ночные службы!
– Перестань, успокойся, – остановила жена, подкладывая ему за спину подушку. – К чему так волноваться, тебе это вредно!
– Ты права, – ответил он покорно. – Но что поделаешь с таким неисправимым бунтовщиком, с таким нераскаянным грешником, как я!
И звонарь улыбнулся жене, подававшей ему ложку микстуры.
Раздался звонок. Жена Карэ пошла отпереть и ввела благодушного, румяного священника, который зычным голосом кричал:
– Я задыхаюсь! что за лестница! точно восхождение в рай! – И, отдуваясь, он повалился в кресло. – Как ваше здоровье, друг мой? Я услышал от сторожа, что вы больны, и пришел навестить вас.
Дюрталь испытующе осмотрел его. Неуловимым весельем дышало жизнерадостное лицо и синевшие от бритья щеки. Карэ познакомил их. На недоверчивый поклон священника Дюрталь ответил холодным приветствием.
Он чувствовал себя стесненным излияниями звонаря и его жены, которые, воздев руки, благодарили аббата за приход. Очевидно, что, хотя для четы Карэ не были тайной святотатственные или обыкновенные, пошлые страсти духовенства, все же в глазах мужа и жены каждый духовный являлся человеком избранным, стоял на недосягаемой высоте по сравнению со всеми остальными.
Он распрощался и, спускаясь, подумал: этот торжествующий священнослужитель внушает мне ужас. Веселый священник, врач, писатель обладают, без сомнения, душой презренной, так как именно они подходят вплотную к человеческим страданиям, утешают, врачуют или описывают их! Что не мешает иногда, однако, невеждам сетовать, что истинный, выношенный, основанный на наблюдениях роман печален, как отраженная им жизнь. В своем низменном себялюбии они хотели , чтобы веселый, нарумяненный, шутливый, он приносил забвение от задевающей их житейской скорби!
Пусть так, и все же, какие необычные люди Карэ с женой!
Они преклоняются пред отеческим самовластием священников, благоговейно обожают их. Что ж, бывают мгновения, когда это не кажется забавным. Но их верующие души непорочны и смиренны! Я не знаю аббата, который сидел у них, но он толст и румян, чуть не лопается от жира, радостно настроен. Точно досадное пятно воспринимаю я веселье в облике святого Франциска Азисского и, невзирая на пример святителя, не в силах вообразить себе этого церковника возвышенным. Говоря правду, ему же лучше, что он посредственность. Как могла бы паства разуметь его, если бы он был иным? Его ненавидели бы, конечно, сотоварищи, преследовал бы епископ, если б судьба создала его человеком выдающимся!
Погруженный в беспорядочные думы спустился Дюрталь к подножию башни. На паперти он остановился: «Я пробыл наверху меньше, чем думал. Сейчас всего половина шестого. До обеда надо убить по крайней мере полчаса».
Погода стояла довольно мягкая, снег сошел, и, закурив папиросу, Дюрталь не спеша прогуливался по площади. Запрокинув голову, отыскал он окно звонаря. Своею занавесью выделялось оно среди других овалов, протянувшихся цепью над перроном. «Какое чудовищное сооружение! – размышлял он, рассматривая церковь.
– Как подумаешь, что четырехугольник этот, обрамленный двумя башнями, осмеливается воспроизводить фасад Собора Богоматери! Что за дурман!» – мысленно воскликнул он, углубившись в созерцание подробностей. Паперть связана со вторым этажом дорическими колоннами. Между вторым и третьим – ионические колонны с завитками. Наконец, башня от основания и до вершины украшена коринфскими колоннами с листьями аканта. Какое смешение языческих стилей во всем храме! Убором этим облекла одну лишь башню, ту, в которой висят колокола. Другая не докончена и менее безобразна, просто – старая труба! И пять ил и шесть архитекторов воздвигали эту жалкую груду камня! Правда, Сервандони и Оппенорды в те времена олицетворяли собой Иезекиилей зодчества, были подобны истинным пророкам. Своим творчеством они опередили XVIII век, угадали последующее. Пред нами здесь пророчество из камня, попытка олицетворения будущих железнодорожных станций, созданная во времена, не ведавшие железных дорог.
Св. Сюльписий не храм, нет, это – вокзал!
Внутри памятник также нисколько не религиозен и не художествен. Мне нравится только воздушный склеп славного Карэ! Дюрталь осмотрелся вокруг. Площадь довольно безобразна, но как веет от нее провинциальной задушевностью! Без сомнения, ничто не сравнится уродством с этой семинарией, источающей холодный, прогорклый запах госпиталя. Далек от совершенства и фонтан с многоугольной чашей бассейна, с вазами, напоминающими суповые миски, с увенчивающими желоб львами, с прелатами в нишах. А эта Мадонна, наводящая тоску своим казенным стилем! Но, в общем, площадь вместе с прилегающими к ней улицами Сервандони, Гарансьер, Феру дышет безмолвным благодушием, елейной важностью. Она напоминает забытую афишу, курится слабым ароматом ладана. Площадь превосходно согласуется с домами смежных старинных улиц, с благочестивыми ремеслами квартала, мастерскими икон и дароносиц, религиозными книжными лавками, торгующими книгами в обложках коричневого, сероватого, мускатного или сиреневого цветов!
Да, здесь ощущаешь ветхость и безмолвие. Площадь была почти пуста. Несколько женщин поднимались по ступеням паперти мимо нищих, которые бормотали «Отче наш», позванивая в чашечках грошами. Дамам с белесыми глазами кланялся духовный, держа под мышкой книгу, переплетенную в черное сукно. Скакали собаки. Бегали друг за другом и прыгали через веревочку дети. Проехали почти пустыми огромный шоколадного цвета омнибус де ла Виллет и маленький желто-медного цвета линии Отэйль. На тротуаре близ будки кучка извозчиков болтала около экипажей. Было бесшумно и безлюдно, и зеленели деревья, как на тихом пригородном гульбище.
«Когда потеплеет и станет яснее, я поднимусь как-нибудь на колокольню», – думал Дюрталь, снова углубившийся в созерцание церкви. Но сейчас же покачал головой. К чему? Париж хорош был с птичьего полета в средние века, но не теперь! Не лучше, чем с вершин других башен, развернется передо мной столпотворение серых улиц, прорезанных белеющими артериями бульваров, испещренных зелеными пятинами садов и скверов, а вдали протянутся цепи домов, похожих на выставленные рядами кости домино с чернеющими точками окон.
Тонут в груде жалких памятников позднейшего происхождения здания с резко очерченным силуэтом в этой трясине крыш: Собор Богоматери, св. Капелла, св. Северин, св. Етьен на горе, башня св. Иакова. И нисколько не хочется мне созерцать рядом с ними такой образец искусства галантерейных торговок, как Оперу или арку Победы, напоминающую дугу моста, или, наконец, полый подсвечник Эйфелевой башни!
Достаточно нагляделся я на них в отдельности на мостовой внизу, на поворотах улиц.
Не пора ли обедать? Сегодня свидание с Гиацинтой, и мне раньше восьми следует быть дома.
Он зашел в гастрономическую лавку неподалеку и в опустевшем к шести часам зальце спокойно мог вслушиваться в свои мысли, поедая старую, не испортившуюся говядину, запивая ее искусно подкрашенным вином. Размышлял о госпоже Шантелув, но главным образом о канонике Докре. Все чаще стал он задумываться над таинственным священником. Что творилось в мозгу этого человека, приказавшего вытатуировать на своих подошвах распятие, чтобы всегда попирать его? Какая раскрывалась в этом ненависть! Негодовал ли он, что не дарованы ему блаженные восторги святого, или питалась горечь его источником более низменным, и он досадовал, что не достиг верховных степеней священства? Безмерная гордыня и необузданная злоба владели, конечно; этим служителем церкви. В стремлении самоутверждения он не огорчался даже тем, что внушает людям отвращение и страх. Как захлебывается, наверное, в наслаждении душа, излюбившая злодейство, именно таким казался каноник, истомляя в муках врагов своих при помощи безнаказанного колдовства!
Наконец, вспомним, что распаляет к безумным утехам святотатство, соблазняет неслыханным порывом мерзостного сладострастия. Человеческое правосудие не преследует теперь его, и, творясь безнаказанно после средневековья, оно стало преступлением трусов. Но для верующего оно запредельность зла, а Докр верит в Христа, ибо ненавидит его!
Какое чудовище в образе священника! Дюрталь не сомневался, что отношения его к жене Шантелува были проникнуты мерзостным распутством. Да, но как заставить ее высказаться? Прошлый раз она наотрез отказалась от объяснений по этому вопросу. Кстати, у меня сегодня вечером нет никакого желания претерпевать причуды ее похоти, и я скажу, что нездоров и мне необходим полный покой.
Она пришла через час после его возвращения домой и, выслушав его выдумку, посоветовала выпить чашку чая. Он отказался. Приласкавшись и расцеловав его, она слегка отодвинулась и заговорила:
– Вы слишком много работаете. Знаете, вам надо развлечься. А пока, чтобы убить время, не поухаживать ли вам за мной, до сих пор роль эту без роздыха исполняла я одна! Нет? Такая мысль не улыбается вам? Поищем что-нибудь другое. Не поиграть ли нам в прятки с кошкой? Вы пожимаете плечами... Что ж, если ничто не в состоянии рассеять вашу скуку, поболтаем в таком случае о вашем друге де Герми... Что поделывает он?
– Ничего особенного.
– А как его опыты с медициной Маттеи?
– Не знаю, продолжает ли он их.
– Так... исчерпано и это. Признаюсь, друг мой, ответы ваши безотрадны.
– Не я один так отвечаю. Случается это и с другими. Я знаю особу, которая на некоторые вопросы дает иногда удивительно лаконичные ответы.
– Например, на вопрос о некоем канонике.