– Черт возьми! – заметил Дюрталь. – Тяжелое, однако, ремесло, но разве, ступив на этот путь, человек обречен вызывать лишь духов зла?
– Не воображаешь ли ты, что ангелы, которые здесь на земле повинуются только святым, последуют велениям первого встречного?
– Но, видишь ли, по-моему, есть полное основание предполагать, что между духами света и духами мрака существует звено посредствующее – духи срединные, ни небесные, ни демонические, хотя бы, например, те, которые обнаруживают такое смрадное тупоумие на спиритических сеансах!
Как-то вечером мне рассказывал один священник, что духи безразличные, средние обитают в особом пространстве, телесном, но невидимом, как бы на островке, который осаждают со всех сторон добрые и злые духи. Все больше оттесняемые, кончают слиянием с одной из противоборствующих сил. Заклиная духов этих, оккультисты, которые бессильны, разумеется, привлечь ангелов, неизбежно приводятся к общению с духами зла и волей-неволей, иногда даже бессознательно, погружаются в дьяволизм. Рано или поздно к этому неминуемо приходит спиритизм!
– Если правда, что какой-нибудь пошлый спирит может смущать покой мертвых, то тем явственнее покажется на действах их печать сатаны.
– Вне всякого сомнения, спиритизм – срам, с какой стороны на него ни взглянуть!
– Ты не веришь, значит, в теургию, в белую магию?
– Нет, это ложь! Она мишура, под которой прячут забавники, вроде розенкрейцеров, свои отвратительнейшие попытки черной магии. Никто не решится признаться, что он служит сатане. Белая магия!
Но позволительно спросить – несмотря на красивые речи, которыми приправляют ее лицемеры и глупцы, – какова природа ее? К чему может она привести? Заметь также, что церковь не обманули эти козни, и что она одинаково осуждает как ту, так и другую магию.
После молчания Дюрталь заговорил, закуривая папиросу:
– Да, это занимательнее, чем обсуждать политику и скачки. Но что за столпотворение! Чему верить? Половина учений этих безумна, другая влечет своей таинственностью. Признавать сатанизм? Я согласен, что он внушителен и кажется правдоподобным. Но тогда, оставаясь последовательным, неизбежно веровать в католицизм, а веруя, нет иного исхода молитвы. Не буддизму же или культам, ему подобным, сравниться с религией Христа!
– Что же, веруй!
– Не могу. В ней столько догматов, которые отвращают меня, которыми я возмущаюсь.
– Убежденность моя не крепче твоей, я также сомневаюсь, – говорил де Герми, – но, знаешь, бывают мгновения, как бы наитие, когда я почти верю. Для меня несомненно во всяком случае одно: существует сверхъестественное, пусть оно даже не будет христианским. Отвергать его – значит отвергать очевидность, барахтаться в корыте материализма, в тупоумии свободных мыслителей!
– Но тяжело блуждать так! Ах, как завидую я твердой вере Карэ!
– Однако ты требуешь немногого, – ответил де Герми, – это наша защита в бурях жизни, единственная преграда, за которой может укрыться с миром усталый человек!
– Понравится ли вам? – спрашивала мамаша Карэ. – Я приготовила суп и сегодня вечером подам вам бульон с вермишелью, холодный салат из говядины с селедками и сельдереем, отменное картофельное пюре с сыром и десерт. Вы полакомитесь также свежим сидром, который мы получили.
– О! О! – воскликнули де Герми и Дюрталь, в ожидании обеда проглотившие по рюмке эликсира долгой жизни.
– Знаете, госпожа Карэ, ваша кухня введет нас в грех чревоугодия; если пойдет так дальше, мы превратимся в обжор.
– Вы смеетесь! Но как досадно, что так долго нет Луи.
– Он идет, – сказал Дюрталь, прислушиваясь к скрипу подошв на каменных ступенях башни.
– Это не он, – ответила она, направляясь отпереть дверь. – Это шаги господина Гевенгэ.
И действительно показался астролог в своем синем плаще капюшоном и в мягкой шляпе. Прикоснувшись к пальцам присутствующих своими крупными перстнями, он осведомился о звонаре.
– Он у плотника; треснули дубовые брусья, на которых держатся большие колокола, и Луи боится, как бы они не рухнули.
– Черт возьми!
– Есть известия о выборах? – и Гевенгэ вынул и продул свою трубку.
– Нет, в этом квартале результаты голосования мы узнаем не раньше десяти вечера. Впрочем, исход выборов несомненен. Париж воинственно шумит, и можно поручиться, что генерал Буланже одержит блестящую победу.
– Средневековая пословица гласит, что появляются безумцы, когда цветут бобы. Но теперь, кажется, время не такое!
Вошел Карэ, извинился за опоздание и, пока жена ходила за супом, он надел калоши и отвечал на расспросы друзей:
– Да, сырость источила железные болты и разъела дерево. Балки лопаются и пора призвать плотника. Он обещал быть здесь с рабочими непременно завтра. Но я доволен, что вернулся. На улицах все сбивает меня, я тупею, теряю уверенность, хожу, как пьяный, я доволен лишь на колокольне или в этой комнате. Подожди, подай его сюда, жена, – и он взял блюдо с салатом, чтобы перемешать сeльдepeй, селедку и мясо.
– Каков аромат! – воскликнул Дюрталь, втягивая острый селедки. – Знаете, какие он мне внушает мысли? Он навевает на меня видение крытого камина, в котором потрескивают лозы можжевельника, где-нибудь в нижнем этаже, дверь которого обращена к большому порту. Мне чудится, будто струйки и соленых водорослей курятся вокруг тлеющего золота сухих головней. Как вкусно, – сказал он, отведав салата.
– Я приготовлю вам его еще раз, господин Дюрталь, на вас легко угодить, – ответила жена Карэ.
– Увы! – заговорил муж. – Телом он невзыскателен, но зато душой! Как только подумаю о его безотрадных мыслях прошлым вечером! Но мы молимся, чтобы Господь просветил его. Как, по-твоему, – неожиданно обратился он к жене, – что если воззвать к святому Ноласкию и святому Феодулию, которых изображают всегда с колоколами? Они не посторонние нам и, надеюсь, выступят предстателями за людей, поклоняющихся им и символам!
– Нужны чудеса необычайные, чтобы уверовал Дюрталь, – заметил де Герми.
– И колокола, случалось, творили их, – изрек астролог. – Помнится, я читал где-то, что ангелы звонили отходную в то время, как умирал святой Исидор Мадридский.
– А сколько еще других! – воскликнул звонарь. – Колокола сами собой трезвонили, когда святой Сигизбер пел «De Profundis» над телом мученика Пласида. И смертоубийцы бросили тело святого Еннемонда, епископа Лионского в лодку без гребцов и парусов и она плыла вниз по Сене, колокола отзывались в местах прохождения ее перезвонами решительно без чьего-либо постороннего вмешательства.
– Знаете вы, о чем я думаю? – сказал де Герми, смотревший на Карэ. – Я думаю, что вам следует заняться составлением сокращенного обзора житий святых или написать ученый фолиант о геральдике.
– Почему так?
– Бог мой, но вы так далеки от вашего времени, вас так влекут вещи, которых оно или не знает, или презирает, что это подняло бы вас еще выше! Вы, друг мой, человек, совершенно непостижимый современным поколениям. Звонить в колокола, обожая их, и посвятить себя вымершим творениям феодального искусства или монастырскому подвижничеству жития святых – как цельно было бы это, как далеко от Парижа, какая ощущалась бы в этом погруженность туда, вниз, в глубину седых веков!
– Увы! – ответил Карэ, – я ничтожный человек и ничего не знаю, но образец, о котором вы мечтаете, существует. Если не ошибаюсь, в Швейцарии есть звонарь, уже долгие годы работающий над геральдическим мемориалом. Правда, не мешало бы знать, – продолжал он со смехом, – не вредит ли одно занятие другому.
– А ремесло астролога, по-вашему, не обесславлено оно, не развенчано еще больше? – с горечью вставил Гевенгэ.
– Как вам понравился наш сидр? – спросила жена звонаря. – По-моему, он немножко не доспел?
– Нет, – ответил Дюрталь, – в нем заметна молодость и, однако, у него вкус превосходного вина.
– Жена, не жди меня, давай пюре. Я и без того задержал вас своими странствиями, а подошло время Angelus' a . He беспокойтесь обо мне, обедайте, я нагоню вас, когда вернусь.
И в то время, как муж зажег фонарь и ушел из комнаты, жена внесла блюдо, на котором покоилось нечто вроде пирога в корке, подернутой позолотой и испещренной румяными бугорками.
– О! О! – приветствовал ее Гевенгэ. – Но это же не картофельное пюре!
– Нет, пюре. Только верхушку я запекла в печке, отведайте. Думаю, что удалось, я положила туда все, что полагается.
Пюре оказалось подлинным лакомством, и они одобрили его. Потом замолчали, так как стало ничего не слышно. Колокол гудел сегодня вечером могуче и раскатистее обыкновенного. Дюрталь пытался разобраться в звоне, который, казаалось, раскачивал комнату. Звуки как бы приливали и отливали. Сначала мощный толчок языка о медную чашу, затем водоворот звуков, которые источались, рассыпаясь и закругляясь. Опять движение пестика, наносившего новый удар бронзовой ступке, извлекал другие волны звуков, которые он толок и выталкивал, наполняя ими башню. Улеглись вскоре гулкие волны, и слышалось лишь словно жужжание исполинской прялки. Медленно сочились, падая, последние капли. Вошел Карэ.
– Какое неудачное время! – задумчиво начал Гевен. – Люди ни во что не верят и с легким сердцем бросаются во все. Всякий день изобретается новая наука, сейчас, например, в науке воспитания царит так называемая Палиссада, и никто не читает больше изумительного Парацельса, который все постиг, который создал все! Попытайтесь объявить в наши дни на ваших ученых конгрессах, что по учению этого великого наставника жизнь есть капля эссенции небесных тел, что каждый член нашего тела соответствует особой планете и что мы, следовательно, являем собой преуменьшенное бытие божественных сфер, объявите им – как удостоверяет это опыт, – что всякий человек, рожденный под знаком Сатурна, непременно печален и нерешителен, молчалив и склонен к одиночеству, беден и тщеславен; что планета эта, тяжкая и в знамениях своих медлительная, предрасполагает к суевериям и обманам, что ей подвластны эпилепсии и вздутия вен, геморрои и язвы; что она – увы! – великий вербовщик острогов и больниц, и они рассмеются, они пожмут плечами – эти присяжные ослы, эти прославленные тупицы!