Петька все-таки попадает, в плечо. Стоит уже прямо над ним, целится по голове. Не бьет, целится - боится промазать. "Держи!" Квадратный носок ботинка. Митя втягивает - глубже, глубже под него убирает голову. Но рук не расцепляет. Чуть ослабив, тут же сдавливает снова. Квадратная морда ботинка. Митя вдавился в него так плотно, что задыхается сам. Удушающий запах чужого пота.
Подбегают с другого боку.
"Свои? Наконец-то".
Бьют по ногам. Со всех сторон.
- Да по башке е...ни разок.
- Ох...л! по Лехе попаду!
- Вертится, тварь!
Он совсем обмяк, лежит сверху тяжеленным куском мяса.
- Давай хватай.
Они схватили его за руки, за ноги, тянут. Ноги отрываются от земли, Митя повисает в воздухе, но все еще сжимает его шею.
- Не отпускает, скотина.
- Он уже синий!
- Эй, задушишь!
Бросают ноги, он больно падает на плечо, все вместе отрывают, расцепляют замок.
- Совсем е...тый!
Митя стоит, хрипя не меньше, чем скорчившийся на земле, держащийся руками за горло Леха. Он лежит на боку, большой страшный самец. Ноги у Мити мелко дрожат, ломаются в коленях. Если сейчас кто-нибудь его ударит, он упадет. Но они не смотрят в его сторону, наклоняются, поднимают Леху.
"Кажется, все". Митя идет к крыльцу, к валяющемуся на земле автомату. В сторожке кто-то только что зашел за занавеску, занавеска ходит волнами. С трудом, широко размахнувшись, он закидывает автомат на плечо.
Щенки пищат. Ползут по мерзлой земле и пищат. Противней только пенопла-стом по стеклу. Зухра не слышит этого писка. Ее уши-лопухи ложатся на скрещенные лапы, Зухра устала. Два счастливчика сосут ее самозабвенно, вибрируя от удовольствия. Земляной смотрит из-под руки. Митя отходит за сторожку и ложится здесь прямо среди грязных кульков и консервных банок. Что-то давит в спину, но вытащить нету сил. Земля пахнет помойкой и чужим потом. Он склоняет голову набок и смотрит на Зухру. Брюхо ее мягко покачивается от щенячьего усердия. Вдруг она поднимает голову и встает. Сосунки отрываются от сосцов и, шлепнувшись, тоже начинают пищать. Один из отбракованных щенков подполз слишком близко, так что Зухра подходит к нему, берет за загривок и относит на место.
- Так, забирайте сухпай, да я поеду. З...ли! Кто-нибудь возьмет, или на землю на... сбросить?!
Митя вспоминает про Трясогузку и закрывает глаза.
...Слава богу, менты уехали в своем "пазике". Начальство их расщедрилось, прислало отдельный транспорт - чтобы не пришлось им идти от комендатуры до общаги, где они квартировали, без оружия по ночному городу. БТРы туда не ездили: водилы решили, что это в западло. Обошлось хотя бы без необходимости сидеть рядом в темном железном коробе. И так весь день носом к носу - в молчании, отводя глаза и двигаясь друг мимо друга бочком, как крабы.
- Конечная, - объявил Захар, - бэтэр дальше не идет.
И вроде шутил он по армейским стандартам довольно сносно - на безрыбье и рак шутка, - но никто никогда не смеялся, не улыбнулся ни разу. Почему-то получалось очень похоже на Рикошета и - странный эффект - воспринималось как старое и уже слышанное.
К дежурному на доклад Митя плелся последним. Ныли отбитые голени и ребра. Спешить было абсолютно некуда. Но как ни тяни резину, как ни замедляй шаг, а путь безнадежно короток: в вестибюль и налево. Над красивой табличкой "Приемная граждан" кусок гофрированного картона, на котором красным фломастером по трафарету: "Дежурный по городу". Что ж, за дверью, конечно, военный прокурор с гербастой папкой, в которой со всеми нужными подписями и печатями - приговор. Пара кирпичноликих вэвэшников, Кочеулов, скорбный и строгий. И барабанная дробь - спецзаказом с разверзшихся небес.
- А это еще что такое? - скажет медным голосом прокурор, ткнув пальцем в Митину синюю скулу, и разведет руками. - Что ж, товарищи...
Но в кабинете дежурного не было ни прокурора, ни вэвэшников. Мирно жужжали уклоняющиеся от осени мухи. Кашляла и свистела рация. Никого, кроме самого дежурного. Митя встал так, чтобы не было видно синей скулы. Заступивший дежурным командир третьей роты, усатый и резкий в движениях, выслушал рапорт о прибытии с наряда, не переставая начищать сапоги.
- Свободны, - только и сказал.
И они скрипнули каблуками по паркету, оставляя на нем черные отметины поверх множества таких же, уже оставленных чьими-то разворачивавшимися кругом каблуками. "Что такое?" - недоумевал Митя, с трудом поспевая за Теном и Земляным. В левом боку, куда попал Петька, сидел камень. Не верилось, что все позади. Но никто не бежал следом, Трясогузка не вываливался из ночной тени. "Что такое?" Висела луна, блестела мостовая. Где-то на соседних улицах порыкивали БТРы, возвещая наступление комендантского часа.
В гостинице по коридорам ходили братки-сослуживцы. Некоторые, уже умытые и готовые "отбиться", расхаживали в подштанниках, сапогах и с автоматами. "Беспризорные" автоматы норовят умыкнуть, спрятать - пусть раззява поищет. Кто-то развалился перед телевизором. К телевизору тянутся. Там все так, как было раньше: Хрюша, перестройка, аэробика. Аэробику любят особенно - воскресным утром перед экраном столпотворение: передача "Для тех, кто служит" о девушках в купальниках и полосатых гетрах. "Вот, вот эта на мою бывшую похожа!" Кто-то сидел в распахнутых окнах, свесив ноги наружу и неутомимо шлепая комаров.
- Живучие, суки.
- Новый год на носу, а они, как летом.
Вообще-то сидеть в раскрытых окнах запрещалось. Считалось, что это оскорбляет эстетические чувства местных жителей. Стодеревский так и сказал: эстетические. Еще совсем недавно запреты начальства действовали без сбоев, как простые механизмы. Но это было в прошлом. Каждый из них успел спасти кого-нибудь от погрома, постоял в оцеплении под хищными зрачками толпы. Каждый хотя бы раз успел побыть сильным. Не было больше придушенных желторотиков из пехотной учебки. Тяжелые шестерни Вазиани прокрутились и выпустили. Происходящее было непонятно (да и кто бы во всем копался!), они играли в авангардной пьесе на иностранном языке - но, кажется, играли главные роли.
Вид обыденной вечерней жизни перед отбоем быстро успокоил Митю. "Не настучал, что ли?" - удивлялся он, ставя автомат под раковину и выдавливая пасту на зубную щетку. Не особенно верилось в то, что Трясогузка решил его простить. Зубы пришлось чистить, оттягивая свободной рукой разбитую губу.
В холле у телевизора он узнал, в чем причина перемирия.
- Ты уже слышал хохму про Рюмина-старшего? - явно от нечего делать обратился к нему Вовка из первой роты. - А что с рожей?
- Да так, дверь.
И Вовка рассказал ему про Рюмина-старшего. Оказывается, у замполита есть отец. И оказывается, отец его - бывший генерал. Узнав, что один из тех, кто руководит наведением порядка в Азербайджане - Лебедь, его давнишний знакомый, бывший однокашник по училищу, - он переоделся в новенькую полевую форму, сложил чемодан и прилетел в Баку. Чтобы быть в гуще. Интересно же! После Баку слетал еще куда-то, к другому своему корешку. Погостил там. Наконец решил навестить сына и прилетел в Шеки. Рюмин-младший встретил его за городом, на той бахче, куда приземлялись военные вертолеты, на одолженной в горкомовском гараже "Волге". Утром, после столкновения с Митей. Встретил, стало быть, привез к комендатуре. Оставил отца-генерала в машине, а сам побежал внутрь - то ли доложиться Стодеревскому, то ли к дежурному по Митину душу... Сам генерал не захотел
выходить - решил сразу же, времени не тратя, произвести рекогносцировку, покататься по городу. Был он лыс "под Котовского". Каждое утро брил голову. Побрил и сегодня, но почему-то ничем не взбрызнул... или решил еще разок освежиться... Как бы там ни было, в "бардачке" он нашел белый пластмассовый баллончик с красным колпачком и решил, что это дезодорант... Этикетка-то с баллончиков "Черемухи" постоянно слетает, не приклеена потому что к самому баллончику, а просто склеена в кольцо. В общем и целом, когда замполит вышел из комендатуры, его отец торчал из окна "Волги" в совершенной отключке, выделяя пену, а "Черемуха" валялась возле колеса. Сейчас замполит в Баку, повез отца в больницу, не захотел к местным врачам обращаться - не доверяет.
В номере Митя, как обычно, засунул автомат в головах под матрас, сапоги отнес в дальний от двери угол. Лег, однако, одетым. На всякий случай.
- Ты чего в одежде? - спросил Тен.
- Да так, предчувствия.
Тен и Земляной делали вид, что ничего такого не было. Митя - тоже. "А кто его знает, как у них тут принято, в России". Мысли сбивались в тугой колтун. Земляной размеренно посапывал. Ночь текла... За стенкой кто-то из третьей роты мечтал о том, как все закончится и перед отправкой в части их привезут в Вазиани.
- В первую очередь Мелехов. Я буду следить за ним, глаз не отведу. Они ж, суки, ныкаться будут, как крысы. Подойду я к нему, скажу ему спокойно так, спокойно: "Встать, товарищ сержант". - "Чего-чего?" - он скажет. Мелехов наглый, думает, судьбу за яйца ухватил. "Да вот чего", - я ему скажу. Так отхожу его, ни одного ребрышка целого не оставлю... аж сейчас, как подумаю, руки ноют.
И под это мечтательное бормотание Митя проваливался в сон, увязал в его ватном немом омуте. Разоспаться не успел. Он открыл глаза, лишь только щелкнула открывающаяся дверь. Открыл - и тут же зажмурил под кинжальным лучом фонарика.
- Этот?
- Он, он, родимый.
Пришедших было двое. Два капитана. Усатый командир третьей роты и Онопко. Усач пнул его в подошву:
- Вставай давай, Вакула, выходи. Бунтарь х...в!
Митя достал оружие из-под матраса и встал перед ними. Фонарик по-прежнему бил в лицо.