— Хватит.
«Ну все, конец, — подумала я, сразу ослабев от этой мысли, — теперь уж точно»; с самого детства я физически чувствую наступление подобных событий; когда мои родители развелись, отец стал очень много пить, и однажды вечером он упал в русло пересохшей реки, сломав себе лицевую кость; это случилось, когда он возвращался из кабака, где я часто искала его; лицо отца, освещенное только фонарем на мосту, было страшно разбито, на нем не было живого места, кровь хлестала как из ведра, я было испугалась, что отец умер, но тут он проговорил весьма ясным голосом: — Рейко, позови кого-нибудь.
Я не имела ни малейшего понятия, кого я должна позвать, и я привела паренька, учившегося в третьем классе; я не пошла за женой отца, так как знала, что та ни за что не придет ему на помощь, а моя собственная мать конечно бы пришла, но она переехала в другой город, очень далеко, к тому же я не знала ее адреса; а когда рана отца зажила, то он вдруг стал бить нас с братом, я думала, что он, должно быть, невыразимо страдал, ведь кости на его лице еще окончательно не срослись, ему, наверно, было очень больно, как говорил доктор; каждый раз, когда отец начинал меня колотить, мне казалось, что на этот раз я должна идти звать кого-то другого; все свое детство я провела, мучаясь этим вопросом, но потом, как только отец начинал бить меня, я стала испытывать чувство безопасности, ибо страх возникает, когда воображаешь, что вот сейчас произойдет нечто ужасное, но когда это происходит, страх уступает место реальности; этот посеребрённый вибромассажер должен был в некотором роде смягчить наши отношения, он был металлический, совсем маленький, размером с палец, я купила его, чтобы заниматься анальным сексом, поскольку за неделю до этого учителю пришла охота предаться со мной содомскому греху, а я отказала ему из-за того, что анальное отверстие у меня слегка побаливало; в слезах я просила прощения: «Прошу вас, не надо, сегодня мне нездоровится, но через неделю это пройдет, я прошу вас, не делайте этого», а учитель гладил мои волосы, приговаривая: «Ничего страшного, ну, ну, глупышка…», но я все равно боялась, что он будет настаивать, вот поэтому я и купила этот вибромассажер, я полагала, что все сразу станет на свои места, но учителю эта идея пришлась не по вкусу, он сказал: «Достаточно», и я все поняла — вот она, реальность; страшно подумать, сколько ночей я провела без сна, пока не познакомилась с учителем, все, чего я так боялась, становилось реальностью; все, чего я боялась больше всего, теперь не будет определять наши отношения, из жизни исчезнет существенная ее часть, для учителя я стану всего лишь одной из многих, я превращусь в то, чем была до знакомства с ним, без способностей, связей я превращусь в ничтожество; меня охватила тревога — даже ступни вспотели, но в то же время во мне стала расти радость: конец! конец! давай, вали отсюда! Когда страх, смешанный с воображением, становится реальностью, меня уже ничто не может испугать, я чувствовала это все своим телом, каждой клеточкой мозга, и вся охваченная сводившей меня с ума тревогой, я ощущала, как мое тело наполняется этой долго копившейся радостью.
— Я хочу сказать тебе одну вещь.
— Да?
— Это настоящий бум щадящей психотерапии, не так ли?
— Что?
— Эта мода излечиваться от своих ран. Я против этого, это не та вещь, от которой надо излечиваться, от нее надо освобождаться, а это не одно и то же. Думаю, раны излечиваются благодаря общению с другими людьми… мужчинами.
— Ну уж нет!
— Да что ты, ведь я имею в виду тебя и твоего приятеля. Это было очень странно, честное слово, я не ожидала такого ответа, я почувствовала, что превратилась в какую-то креветку или краба… скорее черепаху, меня словно парализовало, а потом возникло впечатление, будто бы мое тело раскалывается вдоль, как кристалл, сверху донизу; я не могла такого представить, я ожидала услышать совсем другое, что-то вроде: «Все кончено, я ухожу от тебя, Рейко, ты действительно ничтожество, из тебя ничего не выйдет, это ясно; короче, сгинь с глаз моих, Рейко, ты настоящее дерьмо; мне вспоминаются Кейко и Юри…», но вышло совершенно не то, тревога и радость рвали меня на части, нет, они вовсе не компенсировали друг друга, я была похожа на кристалл, разрушающийся от воздействия двух полярных сил, как только этот процесс начался, исправить было уже ничего нельзя; я допила свой «Касси», и он провалился не в желудок, а в эту самую щель, образованную двумя разрывающими меня силами, вкуса я не почувствовала, а потом я заплакала, и все, чего я не успела еще довообразить, проявилось на моем лице и стало раздирать его; мне нужно было успокоиться и смириться с неизбежным, как тогда, когда отец ни с того ни с сего начал лупить нас с братом по чем попало, но этот человек, которого я называю «учитель», не бил меня в тот момент, он не отталкивал меня, не оскорблял… просто он не зависел от меня, он совершенно во мне не нуждался, единственное, что было ему интересно, — посмотреть на мою реакцию; я совершенно потеряла контроль над собой и, не переставая рыдать, набросилась на него: «Вот вы сейчас, строя из себя эдакого гордеца, говорили о ранах, от которых мы пытаемся излечиться; да вы сами ничуть не отличаетесь от меня и моего приятеля, да, мы помогаем друг другу исцелять наши раны, а вот вы никогда не интересовались, кто мне их нанес… А это сделали вы же, это ты изранил мне душу, не отпирайся, это ты, ты втоптал меня в грязь; ты говорил, что любишь меня, что не можешь без меня, а сам в то же время приглашал блядей из садомазохистского клуба и просил их раздеваться, чтобы делать с ними то же, что и со мной, это ведь ты, говоря, что Кейко потрясающая девчонка и что ты любишь ее, кончал мне в рот и в задницу… и при этом ты никогда не думал, насколько это может мучить меня!», ну так вот, он вывел меня из бара, кивнув бармену: мол, извините, напилась барышня; он поддерживал меня за талию, и тут я вдруг осознала, что уже видела все это, то же самое происходило с моим отцом… и даже когда мы вошли в номер, я все никак не могла успокоиться.
Он был чрезвычайно удивлен, поскольку я всегда старалась держать себя в руках, даже когда оставалась наедине с собой, ничто не могло заставить меня забыть обо всем и выйти из себя… хотя я могу сказать, что это было замечательное ощущение.
Я всегда думала, что не способна нормально выражать свои эмоции, а этот человек вообще не мог понять, почему я вдруг сорвалась с цепи, он даже не пытался сделать этого, это было не в его духе; но все-таки он был очень удивлен, хотя и не принимал близко к сердцу: он не вышел из себя, напротив, у меня сложилось впечатление, что он был доволен происходящим, я уверена, что ему нравилось, когда кто-то орал, плакался или выказывал свою зависимость, потребность в нем, что ли… я уверена, что ему доставляло удовольствие убеждаться в действенности своего эмоционального влияния на людей, а потом его отпускало, и он выбрасывал это из головы, как девочка, которая мгновенно теряет интерес к сломанной кукле, если только она, конечно, не представляет собой объект особого обожания, а так интерес неизбежно со временем теряется; учитель не обращал никакого внимания на мою злобу, он велел гарсону подать чего-нибудь покрепче и поставил передо мной стакан, я изо всех сил сжала бокал с коньяком, а поскольку стекло было очень тонкое, бокал лопнул у меня в руках и я порезала себе губу.
— Ну что же ты делаешь!
— Вы не понимаете, вы не можете понять, но позвольте мне сказать вам, что у меня действительно высокоэмоциональные отношения с моим другом, а с вами… я даже не хочу говорить… с вами — ровные.
— Это как это — «высокоэмоциональные»? Ты хочешь сказать, что вы постоянно спорите?
— Высокоэмоциональные отношения означают высокоэмоциональные отношения.
— И вы не даете им выхода?
— Мы настроены довольно критически по отношению друг к другу, он много читает, он читает книги, посвященные проблеме терроризма, он не особо любит говорить об этом, его теория заключается в утверждении, что только терроризм может принести подлинную свободу, размышляя, он сам пришел к такому выводу.
Пока я, всхлипывая, рассказывала ему все это, учитель опустил голову и испустил глубокий вздох:
— Тебя хоть чему-нибудь научила поездка на Кубу? Не говори, пожалуйста, о терроризме что попало, я твоего друга не знаю, да и знать не хочу; в настоящее время в этой стране не найдется ни одного человека, который бы не рассуждал на эту тему или не утверждал бы, что у него есть некоторый опыт в данном вопросе; террорист — это человек, готовый на все, чтобы выжить, ты же видела такое на Кубе, разве нет? Кастро и его партизаны? Студенты
Гаванского университета, которых пытала тайная полиция после провала нападения на арсенал Монкады? Ты видела фотографии этих людей с выколотыми глазами, так что перестань тут рассказывать глупости.
Он сказал мне все это очень спокойно, но в голосе его звучала тоска; я пыталась остановить кровь, лившуюся из пореза на губе, прикладывая бумажный платок, а потом я начала рассказывать, глядя при этом ему прямо в глаза, о том, как занималась любовью со своим приятелем. Мне не давала покоя мысль: «Но почему этот человек теперь вспомнил о людях с выколотыми глазами?», мне казалось, что он прямо сейчас выколет глаза мне самой, и при этом он говорил так вежливо, почти нежно… это бесило меня, я стала помышлять о том, как бы вывести его из равновесия, и вот, чувствуя, как от страха подводит живот, и глотая слезы, я стала расписывать свои впечатления о сексе с этим юнцом, я рассказала ему о нашей первой ночи, как мы спали вместе, оба совершенно голые, и пока говорила, я на самом деле вспомнила ту ночь, невероятно, но я почувствовала, что возбуждаюсь, словно бы этот мальчик любил меня как мать, как богиню; действительность была в тот момент послушна мне, мы лежали вместе, я слышала, как он дышит, стараясь сдержаться, и тогда, не говоря ни слова, спустила с него трусы, и в ту же секунду он кончил… рассказывая эту историю, вспоминая, вдруг поняла, что все, что я сделала для того человека, учитель делал и со мной, и вот, слушая меня, прихлебывая коньяк, ну, как бы это выразить… он пытался примириться с реальностью… наверно, это так, у меня сложилось очень странное впечатление, словно в меня вселился дух отца, мне казалось, что нужно что-нибудь сделать, но я была не в состоянии… нет, не совсем так, не то чтобы я превратилась в моего отца, ведь я не подражала ему, так как в тот момент даже не думала об отце… но в конечном счете сделала этому человеку то же, что иногда делал нам мой отец; теперь, когда вспоминаю об этом, это не кажется мне таким уж сложным, просто дети в своей жизни являются как бы продолжением собственных родителей, ведь в младенчестве дети никого так хорошо не знают, как своих папу и маму, правда? Девочка, вскормленная волчицей, вырастет девочкой-волчонком, и мальчик, вскормленный волчицей, тоже будет волчонком, он просто не сможет иначе, а пожелай он чего-нибудь другого, ему ничего не останется, кроме как избрать себе какую-нибудь профессию и сделаться специалистом в этой области, и ничего больше, а что же далее? и вот я стала актрисой и танцовщицей, но это не то же самое, скорее, этот человек сделал из меня актрису и танцовщицу, я осталась внутри круга и, что бы ни делала, не могла вырваться за его пределы.
«Почему ты спала с этим парнем?» — спросил учитель, и я сказала, что он был красив, и мои слова будто молнией поразили учителя:
«Ах вот как, — прошептал он, — потому что он красив, ах вот как, потому что он был красив, ах вот как, потому что он был красив, ах вот как, потому что он был красив, ах вот как, потому что он был красив, ах вот как, потому что он был красив, ах вот как, потому что он был красив, ах вот как, потому что он был красив, ах вот как, потому что он был красив, ты спала с ним, потому что он красив, ты спала с ним, потому что он красив, ты спала с ним, потому что он красив, спала с ним, потому что он красив, ты спала с ним, потому что он красив»,
- весь вечер он повторял эти слова, и каждый раз, когда он их произносил, я видела, как они вылетали из него в виде маленьких сгустков энергии… он был глубоко задет, и нам не оставалось ничего, как разойтись. «Ну вот, все и закончилось», — подумала я.
Окончив свой рассказ, актриса села на край постели и произнесла: «Спокойной ночи». Она даже не взглянула на меня, ее взор был прикован к морю, расстилавшемуся за окном. Потом она, совсем как ребенок, скользнула под одеяло, и я услышал ее мерное дыхание. Был уже час ночи. Мне захотелось как следует выпить. Я открыл холодильник, но там оказалось только пиво, и мне пришлось спуститься в бар.
Я проглотил два стакана семилетнего рома безо льда. Глотку приятно обожгло, но алкоголь не вызвал ни малейшего эффекта. Бар находился в глубине пустынного в это время холла. С моря дул ветер, потолок, в сущности, отсутствовал, но как только я подумал, что эта женщина спит недалеко отсюда, в одном из номеров, мой желудок словно окатила горячая волна.
— Но что означает эта бесконечная история?! — вскричал я по-японски и заказал себе третий стакан. В течение всей речи этой актрисы я не мог шевельнуть и пальцем, как будто был связан по рукам и ногам. Но даже если вся эта история не имела никакой связи с реальностью, словно бы рассказчица заблудилась в чужих мирах, я все равно был не в состоянии хотя бы заткнуть уши или сделать вид, что не слушаю ее. Сколько времени длился ее рассказ, или, вернее сказать, спектакль, который она разыграла передо мной, перед своим единственным зрителем? Я не помнил, в котором часу мы вышли из резиденции Дюпона де Немура. Даже сам факт посещения ресторана почти стерся из памяти. Она произвела впечатление на посетителей, значит, мы действительно обедали там. И тем не менее рассказывая свои истории, она не обращалась при этом ко мне. Слушатели ее не волновали. Она говорила не для того, чтобы что-нибудь сообщить. В конце концов, я не знал, что она на самом деле думала о Язаки, у меня же не было собственных мыслей на этот счет. А эта, другая, Кейко Катаока, — стоило только вспомнить ее голос, как все мои чувства отшибало напрочь, и я не ощущал даже вкуса рома. Как ее голос и манера речи могли вызвать такую тревогу, такое ощущение конца света? Это было не то явственное ощущение потери контроля над собой, когда понимаешь, что твоя уверенность пошатнулась, но все-таки пытаешься взять себя в руки. Нет, тут мне казалось, что сейчас должно произойти что-то чрезвычайно важное в моей жизни, но я почему-то остался в стороне; словно весь мир, кроме меня, был в курсе происходящего; словно жалость осталась единственным чувством, которое можно было ко мне испытывать; словно я стал наипрезреннейшим существом во всей вселенной, и кто-то указывал мне, что я должен быть доволен своей участью. А эта актриса принадлежала к Тем, Кто Знает Это. Конечно, пока она жила в Париже, она никому не рассказывала эту историю, и не потому, что там никто не понимал по-японски, скорее тогда она была совсем другой личностью. Разумеется, у нее было множество любовников или просто друзей, знавших ее как актрису. В Париже ей незачем было задаваться вопросом, присущ ли ей на самом деле мазохизм. Я же смог хоть немного понять ее и Кейко, потому что прожил некоторое время на Кубе. И садомазохизм здесь был абсолютно ни при чем, скорее дело было в человеческой энергетике.
Кубинцы обладают такой энергией, о какой японцы не имеют даже представления. Они просто не в состоянии понять этого. История кубинцев, потомков иммигрантов и рабов, насыщена насилием и жестокостью. Революция позволила распространить свою энергию на всю нацию в целом. Они выжили благодаря своему динамизму и присущей этому народу силе. Япония, страна, где я родился и жил в течение двадцати с лишним лет, напротив, существует на принципе подавления динамизма личности ради сохранения единства коллектива. К тому же у японцев отсутствует концепция выживания. Я никак не могу понять этого. Без сравнительного инструментария невозможно выявить специфику отдельной вещи. Поэтому нельзя узнать японскую специфику, не сравнивая Японию с другими странами. У нас, в Японии, можно жить, не стараясь выжить. Если ты принадлежишь к какой-нибудь группе или иной общности, признаваемой другими, пусть даже и не занимающей видного положения, то можешь считать себя достойным гражданином. При этом та самая личностная энергия, необходимая для выживания кубинцам и почти бесполезная в Японии, здесь будет скорее бременем и может обернуться против самого человека. И станет невозможно ни любить себя, ни уважать, а останется лишь презрение к собственной личности. Японец, добивающийся не только группового признания, но и признания его личности, потерпев неудачу, будет всю оставшуюся жизнь ненавидеть себя. Я знаю, о чем говорю, ибо это как раз мой случай. Конечно, тогда я не мог знать это наверняка, но мне удалось уехать из Японии и поселиться в стране с другой шкалой ценностей, что позволило мне освободиться от ненависти к самому себе. Эта актриса, Кейко Катаока и Язаки находились точно в таком же положении, но при этом были одинаково связаны совместным сексом и работой. Конечно, я допускал, что такие люди могут существовать, и, глядя на японских артистов, работавших за границей, не раз замечал, что они живут в каком-то особом, отдельном мире. А теперь лично столкнулся с одним из них (вернее, с одной). Бесконечный ее монолог не был импровизацией. Должно быть, она повторила его про себя сотни раз, сотни раз прокрутила его в голове. Она говорила ровно, без пауз, так как знала весь текст наизусть. Содержание ее рассказа само по себе было довольно необычно, но все же главным в нем было одиночество — одиночество, которое и позволило ей создать этот потрясающий спектакль. Ко мне подошел пожилой бармен:
— С вами все в порядке?
Я был один, если не считать двух пьяненьких обнимавшихся итальянцев.
— Откуда вы знаете, что со мной что-то случилось?
Поняв, что еще могу говорить по-испански, я немного успокоился. Перебросившись словом с этим усатым кубинцем, я почувствовал себя так, словно с меня сняли тугие и жесткие путы. Все-таки огромной властью обладают слова! История этой женщины совершенно околдовала меня.
— По твоему виду можно подумать, что ты увидел привидение, — сказал бармен и засмеялся.
Тихим голосом я повторил: да, привидение. И, даже если это не имело никакого смысла, я не выдержал и в нескольких словах пересказал ему историю моей актрисы: что-то не позволяет мне оставить ее, но дело-то в том, что она немного не в себе, так что я основательно влип.
— Кто она, эта женщина?
— Актриса.
— Кубинка?
— Нет, японка.
— Я тебя уже видел, ты живешь в Варадеро, да?
— Да. Я фотограф, но иногда подрабатываю в качестве гида.
— А почему бы тебе не показать эту даму Кардозо?
— Кто такой Кардозо?
— Ясновидящий. Он может разговаривать с Чанго.
Чанго — это один из божеств африканского происхождения. На Кубе сложилась примитивная религия, которая, как и в других странах Карибского бассейна и в Бразилии, именуется «сантерия». В чем заключается это явление, непосвященные и иностранцы вроде меня не имеют никакого представления. Насколько я знаю, это относится к белой магии, местный пантеон составляет бесконечное число божеств. Однажды я присутствовал на тайном собрании некоего общества, поклоняющегося уж не знаю какому божеству, но только лишь как зритель.
— И Кардозо вылечит ее? — спросил я. Бармен покачал головой.
— Нет, но он точно укажет, кто она на самом деле, при помощи Чанго он сможет показать истинную сущность этой дамы и все другие сущности, которыми она не может обладать.
— Она актриса. Это что, распространяется и на актрис?
— Он скажет, кто она на самом деле, — ответил бармен, кивнув.