— Да, это не Рио де Жанейро, — Саша отхлебнул кофе, поставил чашку и полез за сигаретами. Сидящий напротив Генрих удивленно уставился на Сашу. Давид улыбнулся уголком рта — они с Сашей читали одни и те же книги. Мозес, казалось, вообще не услышал реплики. Он задумчиво смотрел на идущих по улице прохожих. Прохожие привычно огибали выставленные прямо на тротуар столики. Квартал Неве-Цедек с наступлением темноты утопал в свете, льющемся из многочисленных ресторанчиков и кафе. Многоязычная пестрая публика неспешно текла по тротуару. Тель-Авив отдыхал. После европейских городов он казался вызывающе провинциальным. А еще все было маленьким, точно уменьшенным в масштабе — маленькие дома, низенькие деревья, даже люди маленького роста. Генриху все было в новинку — пальмы, деревья без коры, сам воздух казался незнакомым, точно он был на другой планете.
— А мне нравится, — Давид погладил полированную поверхность столика. — В Марселе, конечно, выбор побогаче, но на то он и Марсель. Но и тут неплохо, совсем неплохо. И не скажешь, что война идет.
— Да уж, после вчерашних новостей, — хмыкнул Саша. Новость о том, что новорожденному государству объявили войну сразу пять арабских стран, оптимизма не прибавила. — Теперь пойдет совсем другая война. Регулярная армия, это вам не банды.
— Ну, значит, повоюем! — Генрих придал лицу воинственное выражение. — Так дадим, что они покатятся!
— Да уж вы дадите, — Саша насмешливо глянул на Генриха.
— Не знаю, как вы, а я не хочу сидеть сложа руки, когда страна воюет, — поддержал Генриха Мозес. — Потому и в добровольцы пошел. А ты что, не с нами?
— С вами, — усмехнулся Саша. — Комиссар меня в покое не оставит. Не сегодня-завтра повестку вручит. Надеюсь только, что в армии кормят лучше, чем в этом, как бишь его… «мерказ клита»?[5] Надоела до чертиков баланда, еще на пароходе. А в кафе каждый день ходить никаких денег не хватит.
— Да, кормят вкусно, это тебе не суп из столовки, — Мозес посмотрел на пустую тарелку и потянулся за кофе.
— Вот! — поднял палец Саша. — Если в армии будут кормить хотя бы вполовину так же, я согласен и повоевать.
— Не пойму я тебя, Саша, — Мозес вытащил из Сашиной пачки сигарету и закурил. — Ты как-то негативно ко всему настроен.
— Зачем же ко всему, — ответил Саша. — Только к властям. Русский писатель Салтыков-Щедрин нам завещал, не путать «Отечество» и «Ваше превосходительство». У власти свои интересы, у народа свои и они редко пересекаются. Разве что в войну…
— Так ведь тут наша власть, еврейская!
— Я это уже слышал, дома, — пожал плечами Саша. — Тоже нам с трибун, из газет, радио вещали: «власть ваша, рабочее-крестьянская». Люди верили, и я верил, дурак. А дошло до дела — и что? Пшик? Сколько лет недоедали, во всем себе отказывали — к войне готовились. А началось — и погнали нас так, что только под Москвой опомнились. Я помню, как в 41-м народ винтовки бросал и разбегался. Не хотели за большевиков воевать, хоть ты их режь.
— Ты-то винтовку не бросил, — заметил Давид.
— Не бросил. И другие были, кто не бросил. И только поэтому мы сейчас с вами здесь сидим. Только они не за власть воевали. За Родину! Вот когда поняли, что от немцев ничего хорошего не будет — тогда и уперлись. А потом и назад их погнали, до самого Берлина. Да только вот моей семье это не помогло.
— Кстати, ты не рассказал, что было дальше. Я имею ввиду, эту… Парасковью, — спросил Генрих.
— Да ничего особенного, — поморщился Саша. — Я тогда снова пошел в НКВД, писал заявления. Они мне долго голову морочили, пока один капитан, честный мужик, не объяснил. В общем, им сверху спустили распоряжение — сажать только активных пособников. Тех, кто с оружием в руках и все такое. А таких, как Прасковья, не трогать, потому что их слишком много. Вот если бы она подпольщиков выдавала — тогда другое дело. А она всего лишь каких-то евреев… За что тут наказывать?
— Это похоже на советскую власть, — горько усмехнулся Давид.
— А что было дальше? — не унимался Генрих. — Что ты дальше сделал? Или утерся, промолчал? Что стало с Прасковьей?
— Она умерла, — отрезал Саша. — И хватит об этом! Что, у нас другой темы нет, кроме этой?
— Моше, лучше скажи, как тебе новое имя, — сказал Давид, пряча улыбку.
— Ты опять начинаешь? — Мозес побагровел и сжал кулаки.
— Без обид, — Давид поднял руки в жесте примирения. — Но ты так резко реагируешь, я просто не могу удержаться. Комедия…
— Да чтоб их! И тебя! — Мозес шумно выдохнул. Генрих рассмеялся. Мозес глянул на него зверем и прорычал: — А ты чего зубы скалишь? Тебя тоже переименовали. Арье ты наш…
На этот раз засмеялся Саша и вскоре все четверо ржали, как кони, даже Мозес.
— Да уж, с именами они переборщили, — отсмеявшись, весело сказал Саша. — А уж как они на тебя орали вчетвером, а, Мозес?
Мозес скривился — вспомнил, как на него орали сразу четыре сотрудницы Еврейского Агентства. В порту, когда всех вновь прибывших регистрировали и выдавали временные удостоверения личности, сотрудница спросила у Мозеса, как того зовут. Мозес ответил. Она переспросила, кивнула и сказала: «А, Моше! Беседер, так и запишем!». Мозес на иврите не говорил, но немного понимал и заспорил. «Родители назвали меня Мозес, а не Моше», настаивал он. «Это одно и то же», отмахнулась сотрудница. Мозес вежливо попросил исправить. Сотрудница напряглась и тоже уперлась. Тогда Мозес потерял остатки самообладания и стал кричать, что не потерпит, чтобы его имя коверкали. За Мозеса вступился уже прошедший регистрацию Саша. Потом на шум прибежали еще несколько человек, что только подлило масла в огонь. В конце концов, Мозесу пришлось уступить. Пока он разбирался, за ними скопилась огромная очередь — остальные сотрудники побросали все дела и регистрация забуксовала. Видя, что дело затягивается, очередь сначала глухо роптала, но надолго терпения не хватило — вскоре в ход пошли руки. Брыкающегося и сопротивляющегося Мозеса просто выволокли наружу и бросили на землю. Следом сотрудница вынесла документы и швырнула их ему в лицо. Следующим в очереди был Генрих. Помня о судьбе Мозеса, он и не думал протестовать, когда его переименовали в Арье. В возникшей суматохе он чуть было не потерял друзей, еле успел вскочить в уже отъезжавший грузовик.
— Не вижу ничего плохого в изменении имен, — сказал Давид, заслужив гневный взгляд Мозеса. — Вспомните, Мозес был единственным, кто протестовал. А многие сами просили сменить имя на ивритское.
— Тебе легко говорить — тебя-то никто не тронул, — проворчал Мозес, остывая. Генрих затрясся в беззвучном смехе.
Саша как в воду глядел. На следующее утро в «мерказ клита», куда определили часть пассажиров, пришел Цви. Гладко выбритый, подтянутый, под мышкой пробковый шлем, на поясе кобура. Он прошелся по комнатам, собирая своих.
— Собирайтесь, — приказал он и посмотрел на Сашу. — И ты тоже. Вот официальная повестка — тебя призывают. — Он достал из командирской сумки бумагу и протянул Саше.
— Во как, — присвистнул Саша. — А я-то думал, что армии еще нет.
— Все так, официально армии еще нет. Но Временное Правительство уполномочено призывать на службу тех, кого сочтет нужным. Все вооруженные отряды сводят под единое командование, так что и армия скоро будет.
— Как у вас быстро. А ну как не пойду? Силой заставишь? — прищурился Саша.
— Не заставлю. Надеюсь на твою сознательность, как еврея и как гражданина. Но если не хочешь, можешь не идти. Обойдемся! — Цви смерил Сашу взглядом.
— Так-так, ну-ну, — Саша выдержал взгляд, но отвечать не спешил. Все в комнате замерли, ожидая, чем все кончится.
— Так, что встали? Живо во двор! — прикрикнул Цви. Народ тут же засобирался и Цви с Сашей остались одни.
— Вот что, — Цви пододвинул стул и сел. — Давай начистоту.
— Давай, — весело тряхнул головой Саша.
— Формируется новая бригада и я назначен командиром взвода. Весь взвод — «олим»,[6] репатрианты из Европы. Ты же сам видел, с кем плыл. Там хорошо если один из ста винтовку в руках умеет держать. А нам отчаянно нужны опытные бойцы. Положение критическое. На нас наседают со всех сторон, все висит на волоске. Арабские банды, а теперь и регулярная армия. Времени учить их военному делу как следует, не будет. В бой придется идти, как есть. А люди необученные, посылать их в бой нельзя. Я же вижу, что ты опытный солдат, это не скрыть. Поэтому я тебя прошу, не приказываю, прошу — помоги, — Цви посмотрел Саше в глаза и Саша разглядел в них то, чего не видел раньше — отчаяние.
— Я одного не понимаю, — задумчиво сказал Саша. — Зачем вообще набирать людей, зная, что времени обучить их не будет? Ведь это же убийство. Зачем людей понапрасну губить?
— Другого выхода нет. Сейчас решается судьба страны! — ответил Цви и отвел взгляд. — Кроме того, есть соображения.
— Соображения?
— Наверху считают, что новички не внесли никакого вклада в создание страны. Что они получают на блюдечке все, за что заплачено нашим потом и кровью. Они должны внести свой вклад, чтобы стать полноправными членами общества. Пролить кровь…
— Ясно, — усмехнулся Саша. — Нужна жертва. Ритуал такой, да?
— Не я это придумал! — Цви вскочил и заходил из угла в угол. — Я вообще считаю, что это абсурд и глупость. Но меня никто не спрашивает. Я получил приказ и выполню его в любом случае! Но с тобой у нас будет больше шансов выжить и победить!
— Понятно, — протянул Саша. — Да, парень, командир из тебя получится. Ты мне просто выбора не оставил. Ведь если я откажусь, получится, что я ребят бросил, предал. Молодец, ничего не скажешь. Н-да, задачка…
— В общем, так, — Цви подошел к двери и обернулся. — Мы отправляемся через три часа с центральной автостанции. С тобой, или без тебя. Решай.
— Погоди, — остановил его Саша. Цви вернулся и вопросительно посмотрел на Сашу.
— Знаешь, почему я не стал офицером? — задумчиво сказал Саша. — Меня хотели послать на командирские курсы, но я уворачивался. То морду кому-то набью, то напьюсь. В общем, каждый раз буквально с подножки уходящего поезда соскакивал. Знаешь, почему?
— Нет. Почему?
— Хреновая это работа, быть офицером. Пока ты солдат, ты отвечаешь сам за себя. Идешь, куда пошлют, делаешь, что приказали. А вот офицер… Послать в разведку боем Иванова. А почему не Петрова? А потому что Иванов хреново стреляет, а Петров меткий стрелок и на фронте давно. И если его убьют, плохо придется всем. А Иванова не жалко, помер Максим и хрен с ним, — Саша подошел к Цви и пристально глядя тому в глаза, жестко сказал: — Выбор и ответственность. Большая ответственность и постоянная необходимость решать, кому жить, а кому умереть. А потом жить с этим. Вот это самое сложное, жить с этим. Я когда это понял, перестал лезть в начальство. Не мое это…
Цви пошел пятнами, повернулся и медленно пошел по коридору, не сказав ни слова. Саша пристально глядел ему вслед, потом вернулся в комнату, сел на кровать и задумался. За окном раздались команды, послышался шум отъезжающего грузовика, а Саша все сидел, подперев подбородок кулаком.
— Вот это автобус! — Генрих, открыв рот, ходил вокруг автобуса, трогая блестящий свежей оливковой краской борт. За время скитаний по послевоенной Европе он видел разное, но такой автобус впервые. Громадный, угловатый, обшитый броней кузов, бронированные жалюзи, прикрывающие радиатор, вместо окон — бойницы. — А снаряд такая броня выдержит? И вообще, зачем это?
— Не выдержит, — расхаживающий по платформе Цви услышал вопрос и снизошел до ответа. — На дорогах постреливают, поэтому автобусы бронировали.
Припекало солнце. Время приближалось к полудню, и островок тени под навесом становился все меньше. Генрих был единственным, если не считать Цви, кто рискнул высунуть нос из-под полукруглого навеса. Остальные — человек тридцать, теснились в тени, стараясь не прижиматься друг к другу. Среди них было много знакомых лиц — и Чистюля и капо и другие с парохода.
— Да когда же мы, наконец, поедем? Командир! Ведь все уже давно собрались! Чего ждем? — обмахиваясь газетой, простонал кто-то.
— Когда я скажу, тогда и поедем! — резко ответил Цви и вперил взгляд в спросившего. Тот побледнел и чаще замахал газетой. Подавив бунт, командир взвода продолжил мерить шагами платформу, поглядывая на часы. Вокруг прибывали и отходили автобусы, из динамиков что-то неразборчиво бормотал хриплый голос диспетчера. Широкая площадь, со всех сторон окруженная деревьями, была заполнена шумом моторов и гулом голосов. Центральная автостанция жила своей жизнью. И только маленькая группа на дальней платформе продолжала ждать.
— Не придет он, — вполголоса сказал Давид, когда Генрих вернулся под навес. — Наши пути разошлись.
— Ну не придет, так не придет, — хлопнул себя по колену Мозес и спросил, обращаясь к Генриху: — Где здесь туалет?
— Там, за домом направо, — показал рукой Генрих. Мозес быстрыми шагами направился туда. Сидевшие в тени проводили его ленивыми взглядами. Вскоре он вышел из-за дома и неторопливо пошел назад. Генрих ждал, пока он подойдет, чтобы поздравить с облегчением, но Мозес вдруг свернул в сторону и подошел к группе людей, ждущих автобуса под одним из навесов. Генрих потерял его из виду и направился туда, больше от скуки, чем из любопытства. Подойдя к навесу, за которым скрылся Мозес, он увидел, что тот разговаривает с какой-то женщиной. Женщина была не одна, с ней было двое детей, один подросток, почти юноша и мальчик помладше, лет десяти-одиннадцати на вид. Лица женщины Генрих не увидел, ее заслонял Мозес. Лицо старшего мальчика Генриха удивило — бледное, напряженное, с поджатыми губами. Ненавидящее. Мозес что-то горячо объяснял. Жестикулировал. Женщина слушала, а потом отвернулась. Мозес тронул ее за рукав, и тогда женщина отвесила ему пощечину. От пощечины голова Мозеса мотнулась, он шагнул назад и между ним и женщиной тут же встал сжавший кулаки подросток. Мозес постоял, затем повернулся и как побитая собака пошел прочь. Когда он проходил мимо, Генрих увидел застывшее, точно неживое лицо Мозеса и отшатнулся. Мозес пошел мимо, как деревянная кукла.
— Что случилось? Что такое? — спросил ошарашенный Давид, у Генриха, увидев, что Мозес вернулся сам не свой. Мозес не ответил, тогда Давид вцепился в Генриха: — Что с ним?
— Да там какая-то баба с детьми. Они разговаривали, а потом она ему как даст пощечину! А он… — возбужденно затараторил Генрих. Мозес невидящим взглядом смотрел куда-то в сторону.
— Ладно, ладно, — остановил его Давид. — Мозес, дружище, ты в порядке?
Мозес кивнул, все не поворачивая головы.
— Глядите! — Генрих вскочил, показывая рукой. — Саша! Он пришел!
По раскаленной площади, прикрывая глаза от слепящего солнца, шел человек с вещмешком за плечами. Увидев его, Цви перестал ходить туда-сюда и стал на краю платформы, нетерпеливо раскачиваясь на каблуках.
— Командир… — подойдя к автобусу, начал Саша. В этот момент по площади скользнула тень, как будто что-то на мгновение закрыло солнце. Саша глянул вверх и с криком: — Воздух! Ложись! — упал возле автобуса. Цви мгновенно все понял и побежал по площади, крича на иврите и по-русски:
— Всем лечь! Ложись!
Стоявшие под навесами люди удивленно смотрели на пытавшегося перекричать шум моторов Цви. Те, кто посообразительнее, ложились на землю, но таких было мало. Большинство остались стоять. Давид увлек на землю Мозеса и Генриха, глядя на них, залегли остальные из команды Цви. Поэтому первого взрыва они не увидели. Рвануло совсем рядом, возле соседнего навеса. Земля подпрыгнула, ударила Генриха по лицу. Взрыв моментально лишил его слуха. Волна горячего воздуха пронеслась над ним, сверху посыпались бетонные осколки. Генрих приподнялся и увидел, как чуть дальше, у въезда, вспух огненный цветок. Его швырнуло на землю и он больше не пытался вставать, наоборот, вжимался в асфальт всем телом. Когда стихли разрывы, Генрих встал и тут же рухнул на колени, его трясло. Все вокруг затянул дым, разносилась кислая вонь. Сквозь дым пробивались красные сполохи. Генрих посмотрел в ту сторону, ветер на мгновение отнес клубы дыма в сторону и в просвете показался объятый пламенем автобус. Внутри метались пассажиры. Горящая фигура вывалилась из окна, пробежала несколько шагов и рухнула, потеряв всякое сходство с человеком. Генриха скрутил приступ рвоты. Когда он снова смог соображать, дым скрыл от него жуткую картину. Генрих сидел в полной прострации и не сразу почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Это был Цви.
Убедившись, что Генрих пришел в себя, Цви сунул ему в руки сумку и толкнул вперед. Генрих послушно пошел вперед. Сумка оказалась полной медикаментов. Следующие два часа Генрих прочти не запомнил, только отрывками. Почти сразу же на площадь стали стягиваться экипажи скорой помощи с красными звездами Давида, эмблемой, непривычной для привыкших к красным крестам европейцев. Половина команды так и не смогла преодолеть шок от увиденного. Цви пытался их растормошить, но потом махнул рукой, собрал тех, кто сохранил контроль над собой и повел на помощь медикам. Они перевязывали раненых, относили в сторону убитых, убирали с дороги сгоревший остов автобуса. Все работали, не покладая рук. Убитых было много, раненых еще больше. Среди них были дети, много детей. Генрих отнес на руках убитую девочку лет десяти. Она казалась невредимой, если смотреть слева. Справа отсутствовал кусок черепа и висел на каких-то ниточках глаз. Легкое ситцевое платье в кровавых пятнах. Запомнилась кровь — она была повсюду, громадные лужи крови. А еще — куски тел, разбросанные взрывом по всей автостанции. Все стало серо-красным, серые от пыли лица живых и мертвых и ярко-красная кровь на асфальте.
— Это что, командир? Это как же так, а? — прохрипел Саша, когда они, наконец, присели передохнуть.
— Это египтяне. Проклятые убийцы, — сверкая глазами, ответил Цви. — Сволочи, бомбят мирных жителей. Хуже наци, твари!
— А наши самолеты где? — спросил кто-то.
— У нас нет самолетов, — Цви дернул щекой. — Понимаете? Просто нет! Теперь ты понимаешь, за что мы воюем? За кого? — последние слова он адресовал Саше.
— Да, — кивнул Саша. — Я с вами, командир.
— Тогда не будем ждать. Надо ехать, — Цви стал поднимать людей. — Где водитель?
— Убит. Осколок прямо в смотровую щель попал, — сказал Давид. Водитель сидел в раскаленном автобусе, ему, казалось, жара была нипочем. Непривычные к климату Палестины европейцы смотрели на это со священным трепетом. Первый же разрыв вогнал зазубренный осколок прямо водителю в глаз.
— Кто умеет водить машину? — Цви обвел подчиненных взглядом. Саша шагнул вперед. — Отлично, тогда давай за руль. Надо прибыть на место до темноты.
— Так ведь рано же, четырех нет, — удивленно сказал кто-то. — Что, так далеко?
— Здесь вам не Европа, темнеет рано и быстро, — сказал Цви. — Что стоите? В машину, живо!
До темноты не успели. В открытую бойницу Генрих одним глазом смотрел, как садится за морем солнце. Стемнело очень быстро, не так как в Европе, где солнце часами висит, медленно склоняясь к закату. Движение уходящего светила было видно на глаз. Экватор близко, понял Генрих и вздрогнул. Только в этот момент он по-настоящему понял, что Европа осталась в прошлом.
— Горы, — пробормотал Генрих. Автобус свернул с прибрежного шоссе и поехал в сторону темневшей на горизонте горы.
— Это гора Кармель, — сказал Мозес. — До Альп ей далеко, конечно.
— Там деревья… А я думал, тут пустыня…
— Пустыня южнее, а это север, Галилея. Болот тут много, но и лес кое-какой есть. Иордан, озеро Кинерет, — щеголял знаниями Мозес. На него смотрели с уважением, как на старожила.
Попетляв по узким грунтовым дорогам, автобус остановился у ворот. Снаружи раздались голоса, в бойницы и смотровые щели хлынул свет прожекторов. От ворот отделилась фигура с винтовкой, человек подошел к автобусу со стороны водителя и что-то просил у Саши на иврите. Вместо Саши ответил Цви, человек опусти винтовку, махнул рукой и ворота с лязгом открылись. Автобус въехал внутрь. Сразу за воротами Саша увидел обложенную мешками с песком будку, перед которой стоял пулемет. Следуя указаниям Цви, Саша завел автобус вглубь территории и заглушил мотор. Цви приказал выходить. Два раза повторять не пришлось, народ повалил наружу.
— Добро пожаловать в кибуц Эйн а-Шомер,[7] — объявил Цви.
— Наконец-то отдых, — простонал кто-то невидимый за спинами.
— Отдых будет, когда поставите для себя палатки, — Цви разбил все надежды на скорый отдых. Он достал из кармана фонарик, включил и стал шарить лучом по лицам. Затем извлек списки и стал распределять людей по звеньям. Всего во взводе оказалось три звена. Саша ни капли не удивился, когда услышал, что его назначили командиром первого звена.
— Мефакед хулия, или хулия мефакед?[8] — иронично спросил он у Цви. Те, кто понимал русский, засмеялись.
— Так, без разговоров, — тут же одернул их Цви, посмотрел на Сашу и покачал головой.
Распределив людей, Цви приказал:
— По четыре человека от каждого звена идут со мной на склад. Остальным очистить от камней место и ждать, не расходиться.
— А может, мы в тех палатках заночуем? — спросил из-за спин тот же голос. Совсем рядом из-за кустов торчали верхушки палаток. Как потом оказалось, там расположились остальные два взвода их роты.
— А может, вы наконец поймете, что не у бабушки в деревне, а в армии? — повысил голос Цви. — Будете делать, что скажу! И, специально для особо одаренных — если хотите что-то сказать, обращайтесь по уставу.
— А как это — по уставу?
— Завтра узнаете! А пока просто молча делайте, что приказано! — с этими словами Цви удалился. За ним поплелись выбранные в носильщики новобранцы.
— А ужина, похоже, не будет, — нарушил тишину все тот же недовольный голос.
— Да ты просто пророк, — усмехнулся Саша и полез в автобус. Он завел мотор, включил фары, чтобы видеть площадку, вылез и приказал: — Ну что, за работу, если не хотите спать под открытым небом!
Работа закипела. Принесли палатки и все дружно принялись их ставить. Сашино звено свою палаткупоставило первым — сказался Сашин, да и народ подобрался рукастый. Тот же Мозес всю войну плотничал. Потом пошли помогать другим. Саша бегал, матерился, показывал, придерживал — и вскоре поймал себя на том, что ему это даже нравится. Командир сел на ступеньку автобуса и одобрительно за этим наблюдал. Один раз даже показал Саше большой палец.
Насчет ужина пророк ошибся. Когда поставили все палатки и привели все в порядок, командир прошелся, трогая застеленные серыми одеялами походные койки, сдержанно похвалил и растворился в темноте, прихватив с собой двух человек. Все наладились спать, но Саша одернул:
— Отбоя не было.
— Это что, вот так теперь все время будет? Команды, беготня? — нахмурился Генрих. У него болело все тело, от усталости и голода его пошатывало. От мысли, что он не может просто завалиться и поспать, потому что надо ждать разрешения от командира, ему стало обидно.
— Привыкай, — бросил Саша.
Цви отсутствовал недолго. Он вернулся и не с пустыми руками. Принесли мясных консервов, хлеба, фруктов и кофе. Есть уселись прямо в палатках.
— Живем! — наворачивая мясо ложкой прямо из банки, с набитым ртом произнес Генрих.
— Да, командир оказался лучше, чем я о нем думал, — кивнул Саша.
— Да и ты тоже… раскомандовался, — засмеялся Давид. — Командир полка, нос до потолка!
— Да уж, — согласился Саша. — Даже поймал себя на том, что мне это нравится.
— От себя не уйдешь, — глубокомысленно произнес Генрих и сделал значительное лицо.
— Не ты первый мне это говоришь, — Саша удивленно посмотрел на Генриха.
— А кто еще это говорил? — полюбопытствовал Генрих.
— Был один человек, в Киеве. Тоже, как ты — мудрец, каких поискать, — ответил Саша. — Был? Почему был, — Генрих проигнорировал подколку. — Он тоже умер, как Прасковья?
— Нет, не как Прасковья, — Саша помрачнел. Висящий на центральном столбе палатки керосиновый фонарь расцветил лица во все оттенки желтого. Саша посмотрел на вьющуюся вокруг фонаря мошкару и мрачно сказал: — Я точно не знаю, что с ним случилось. Но меня он просветил насквозь, как рентгеном и понял то, о чем я сам не догадывался…
С Михалычем Саша познакомился в пивной, где был частым гостем. Вернувшись в Киев, он устроился работать в школу, учителем немецкого. На фронт Саша ушел с последнего курса. После войны в школах не хватало учителей, и его взяли, несмотря на отсутствие диплома. Районо выделило ему комнатушку в доме напротив того, в котором он провел свое детство. Сначала он думал, что сможет доучиться и даже подал документы в институт на заочное отделение. Но учеба не шла. После очередного отказа из НКВД, он запил. За это его едва не уволили с работы, но в последний момент оставили — все-таки заслуженный человек, орденоносец. Больше в запой он не уходил, но пил постоянно, не уходя спать без рюмки-другой. После уроков Саша шел в пивную на Мало-Вышгородскую. Там, в прокуренном, душном подвале, за потемневшим от времени столиком он выпивал несколько кружек горького, невкусного пива и только потом шел домой.
Однажды, когда он уже примелькался в пивной, из махорочного дыма выплыл один из завсегдатаев. Он подошел к Сашиному столику и со стуком опустил на него недопитую кружку. Саша всегда пил один, ни с кем в пивной за все время так и не познакомился. О подошедшем к нему человеке он знал только то, что того зовут Михалыч и то только потому, что все его так называли. По внешнему виду Михалыча можно было с легкостью почитать его биографию. Застиранная, давно потерявшая цвет солдатская гимнастерка третьего срока, золотая нашивка за тяжелое ранение и одинокий кружок медали «За отвагу» на груди однозначно свидетельствовали, что ногу Михалыч потерял не под колесами трамвая. После войны много таких было — тихо спивающихся калек.
Михалыч поправил костыль, отхлебнул из кружки, посмотрел на Сашу поверх ободка и сказал в сторону:
— Мы положили все силы, чтобы взойти на этот перевал и взошли. За перевалом мы увидели зеленую долину, ярко освещенную солнцем. Радуга указала нам направление. Мы думали, что дальше будем жить счастливо и беззаботно, что все худшее позади. Но когда мы сошли с перевала вниз, солнце зашло. Долина погрузилась во тьму. Исчезли яркие краски, и все вокруг стало серым. А те, кто шел рядом с нами, превратились в серые тени, непохожие на себя прежних. И мы тоже изменились, потеряли надежу и веру. Мы потеряли голос, как будто вместе со светом пропала возможность говорить. Душно! — Михалыч рванул воротник. Он заглянул Саше в глаза и Саша удивился, не обнаружив в них безумия. — Угостишь пивом? — заросший щетиной кадык дернулся.
— Н… — Саша хотел было сказать «нет», но отчего-то передумал. Кивнул и сходил к стойке. Разбитная продавщица налила ему две кружки. Саша вернулся за столик. Михалыч ждал его, раскачиваясь на костылях.
— Светлое будущее, — отхлебнув, начал Михалыч.
— Погоди, — Саша остановил его жестом. — Расскажи мне про справедливость.
Михалыч поперхнулся и уставился на Сашу.
— Справедливости нет, — сказал он после долгого молчания. — Это мираж, химера сознания. Есть объективная реальность, данная нам в ощущениях. А справедливость категория субъективная и зависит исключительно от внутренних установок и критериев. В экзистенциальном смысле…
— Ладно с экзистенциальным, — снова перебил Михалыча Саша. — Ты мне в житейском смысле скажи, по простому. Вот живут люди, пособники фашистов. По справедливости их надо отправить туда, куда Макар телят не гонял. Но их никто не трогает. Моих… всю семью фашистам продала одна гнида, а НКВД с этим ничего не делает. Почему так происходит? Где справедливость?
— Ее нет, — Михалыч посмотрел мимо Саши. — Ты думаешь, власть ошибается. Это не так, власть никогда не ошибается, она сакральна. Человек может ошибаться, власть нет.
— Власть состоит из людей!
— Люди могут ошибаться, а власть никогда. Если ты думаешь, что власть ошибается, значит, ошибаешься сам. Власть всегда все делает правильно. Ты ищешь справедливости? Ее нет, это мираж.
— Не понимаю, — покачал головой Саша.
— Если власть что-то делает, значит, все так и задумано, — сказал Михалыч.
— Даже если власть поступает плохо?
— Плохо и хорошо тоже субъективные категории.
— Не вижу логики, — Саша уже пожалел, что затеял этот разговор. Но ему надо было выговориться и подвернувшийся сумасшедший показался подходящей кандидатурой в собеседники. Только вот сумасшедший оказался совсем не сумасшедшим.
— Логика, — каркнул Михалыч. — Ло-ги-ка. Логика это крючок. Чтобы рыбу поймать, на крючок надо червяка насадить. А люди, особенно те, которые мнят себя умными, ловятся на пустой крючок. На логику и стремление все рационализировать. В твоих жизненных установках четко прописано, что власть должна обслуживать людей. Этот факт ты принимаешь на веру без сомнения. Поэтому тебе кажется, что власть поступила с тобой несправедливо, неправильно. Но ты ищешь логику там, где ее нет. Вот взять тебя: ты ведь одобряешь все, что делает власть. За одним маленьким исключением — кроме того, что она сделала с тобой. Или не сделала. И остальные точно так же думают, что только по отношению к ним допущена ошибка. А с другими она все правильно делает. В этом ваша беда.
— Ничего не понимаю, — помотал головой Саша. — То у тебя власть права, то нет. Ты бы определился.
— Власть всегда права, — усмехнулся Михалыч. — Главное — не искать в ее действиях логику или справедливость. И тогда сразу станет легче жить.
— Как жить, когда эти ходят, дышат, жрут, срут — а от моих даже могил не осталось! Как?
— А ты не живи, — предложил Михалыч.
— Покончить с собой? На радость ублюдкам? Ни за что!
— Есть и другие варианты, — пожал плечами Михалыч.
— Это какие же? Убить их и сесть в тюрьму? Под расстрел пойти? — Саша грохнул кулаком по столу.
— Забудь про власть, — наклонился к нему Михалыч. — Нет ее. Есть ты, есть твои враги и все, что между вами, пусть останется между вами. Как тебе с этим жить и жить ли вообще, решать только тебе. Но ты помни, что от своей судьбы не уйдешь, что тебе на роду написано, то и будет. От себя еще никто не убегал. Еще пивом угостишь?
Больше Саша Михалыча не видел. Некоторое время он избегал той пивной, опасался нового разговора. Этот странный человек, с его непонятной прозорливостью, сумел разбередить уже начавшую затягиваться рану. Пламя ненависти в груди у Саши заполыхало с новой силой. И Саша боялся не выдержать, сорваться. Когда же он снов пришел в пивную, то Михалыча не застал. Продавщица по секрету шепнула ему, что того забрали. Может, органы, может в дурдом. Саша снова остался наедине со своими мыслями.
— Ты сказал, что он понял насчет тебя что-то, о чем ты не знал, — выслушав Сашу, спросил Генрих. — Что он имел в виду?
— Все просто, — усмехнулся Саша. — Он уже тогда понял, что я убью Прасковью. Не знаю, как он это сделал. Но понял и дал мне ключ… Показал направление. И когда я это осознал, то стал об этом думать. Бросил пить и стал готовиться… Нож купил и всюду с собой носил. Однажды чуть не сорвался. Представляете, сидим мы с мужиками во дворе, козла забиваем, а тут она идет, эта тварь. Меня увидела, подошла и при всех сказала: «Что, жидок, не убило тебя? Ничего, погоди, придет время, мы вам еще не такой Бабий Яр устроим!». Не знаю, как я тогда сдержался…
— Да, — покачал головой Давид. — Могу себе представить. Мозес, а ты что по этому поводу думаешь?
Мозес, за весь вечер не проронивший ни слова, что-то пробурчал, лег и повернулся к друзьям спиной.
— Да что с тобой такое? — склонился к нему Давид.
— Отстань! — отмахнулся Мозес. Давид отстал.
— Я не стал ее тогда при всех убивать, хоть и был в шаге от этого. Я себе тогда сказал: «спокойно, не тот расклад, останешься без двух». Понятно, что если бы я ее там же зарезал, то меня бы скрутили на месте. А тюрьма в мои планы не входила. Поэтому я дождался ночи, и…
— Убил их обоих? Ее и мужа? — с горящими глазами подхватил Генрих.
— Да, — Саша опустил голову. — Это был первый и пока единственный раз, что я убил не на войне.
— А что было дальше?
— Я пошел домой, переоделся и отправился на вокзал. Без командировочного билеты не продавали, я уже хотел уходить и искать другой путь. Но совершенно случайно познакомился с одним инженером. Того посылали в Германию, восстанавливать там что-то, от организации Южгипрошахт, что бы это не значило. Это все я узнал из бумаг, которые у него украл. Там было все — паспорт, командировочное, талоны… Я тогда решил, что это перст судьбы, знак. Вроде как два туза в прикупе. Сначала-то я не собирался уезжать из Советского Союза. Думал поехать на Север, затеряться. Ну а тут карта пошла, — Саша оскалился. — Надо было слушать Михалыча. Он же сказал, что от судьбы не уйдешь. Это ж надо — сбежать из Советского Союза, пробежать всю Европу, чтобы в итоге оказаться здесь. Судьба…
— Он был прав, этот твой знакомый, — не поворачиваясь, глухим голосом сказал Мозес.
— Что это с ним? — спросил Саша у Давида. Тот пожал плечами.
— Ладно, уже поздно. Давайте спать, завтра, чувствую, поднимут нас ни свет ни заря, — сказал Саша и прикрутил фитиль у фонаря.
На следующий день началась служба. Некоторым, чей гардероб оставлял желать лучшего, со склада выдали потрепанную британскую униформу песочного цвета и разнокалиберные ботинки. Большинство осталось в чем были. Давид окинул товарищей критическим взглядом и выдал: «армия ланцепутского шаха». Оказалось, что стоя в строю, человек в белой рубашке, клетчатом жилете и туфлях выглядит до невозможности комично. А уж когда такой строй по десять раз кричит, надсаживаясь: «Да, командир! Да, командир!», это уже юмор за гранью.
Глядя, как бежит подчиненный ему взвод, Цви только тяжело вздыхал. После первого круга, не пробежав и километра, «сдохла» половина новобранцев. Четвертый круг Цви бежал вместе с Сашей, остальные плелись позади. Потом были подтягивания, отжимания, качание пресса. Результаты оказались плачевны. Кроме Саши, подтянуться хотя бы раз смогли лишь трое. Концлагеря, послевоенная жизнь впроголодь не добавили людям здоровья. Бледных, субтильных новоприбывших легко было отличить от старожилов. Мускулистые, сытые и загорелые парни из соседних палаток поглядывали на них с презрением. Два часа строевой подготовки вымотали весь взвод до изнеможения, и Цви отвел подчиненных в тень под растущими возле учебного плаца акациями.
— Да, печальное зрелище. Вы смотритесь, как кучка бледных спирохет, — построившись неровной буквой «П», тяжело дышащие, красные и расхристанные солдаты слушали, как командир изливает на них желчь. — И это вам еще оружие не выдали. Как воевать собираетесь?
— Командир? — Саша поднял руку.
— Да? — разрешил Цви.
— Мы подтянемся. Это дело наживное, нужно только время, — сказал Саша.
— Подтянетесь, никуда не денетесь, — согласился Цви и глянул на часы: — Ладно, отдых десять минут, потом продолжим. Саша ко мне, есть разговор.
Он отвел Сашу в сторону и ткнул пальцем в грудь:
— Тебе, как фронтовику, не надо объяснять, что такое дисциплина. Поэтому я тебе говорю в первый и последний раз: не спорь со мной. Не перебивай и не обсуждай мои приказы. Здесь армия, а не бардак. Служи как все и не выделывайся. Понял?
— Командир, я и не собирался тебе мешать. Наоборот, помочь хочу. Посмотри на них — куда им воевать? — примирительно сказал Саша.
— А что ты предлагаешь? Распустить всех? Сразу тебе говорю — этого не будет! Да люди и не согласятся, не все такие, как ты! — взвился Цви.
— Не понял ты меня, командир, — вздохнул Саша. — Признайся, это твой первый опыт самостоятельного командования? Только честно?
— Да и что с того? Что это меняет?
— Давай я тебе помогу, хотя бы советом. Да и делом тоже — их ведь обучать надо, — предложил Саша.
— Ну, хорошо, — успокоился Цви. — И что ты мне посоветуешь?
— Прекращай гонять людей. Они ведь уже не сопляки безголовые, а взрослые люди. А ты, я вижу, всерьез собрался их выжать досуха. Сорвутся, люди ведь не железные. А ты меры не знаешь, передавишь и все. Вместо этого понемногу надо объяснить им насчет дисциплины, научить стрелять. А физкультурой можно потом заняться. Составим план и будем каждый день понемногу увеличивать нагрузку. И через месяц ты их не узнаешь.
— Месяц, — присвистнул Цви. — У нас нет месяца.
— Ты знаешь, или предполагаешь? — прищурился Саша.
— Предполагаю… — скривился Цви. — Ходят слухи, что скоро нас пошлют на операцию.
— Скоро, это когда?
— Не знаю! В любой день!
— Тогда тем более надо, прежде всего, научить стрелять, — покачал головой Саша. — Иначе кранты, всех положат и физкультура не поможет. И вообще, мягче с людьми надо.
— Много ты понимаешь! — взвился командир. — Приехал тут и сразу жить учишь. И без тебя разберемся, как и чему учить! Развел мне тут пацифизм пополам с гуманизмом. Прав комбат — солдата куда не целуй, у него везде зад. Не дождетесь, целовать не стану, скорее, пинка получите. Все, разговор окончен!
— Знаешь, командир, — с горечью в голосе сказал Саша, — вот ты правильно сказал — мы только приехали. А нас тут же в ряды и строем на войну, как баранов! Мы и страну-то толком узнать не успели, за которую лоб под свинец подставлять придется. По-твоему, это справедливо? Люди не скот! И не рассказывай мне про долг и патриотизм, я уже таких как ты навидался, во! — Саша провел ладонью под подбородком. — Вы присвоили себе право решать за других, что правильно, а что нет. Право судить и выносить приговоры. Вы ощущаете себя частью чего-то большого, частью важного дела и от имени этого дела вы судите свысока нас, простых смертных. Но мы, командир, мы не винтики в механизме, а живые люди. Помни об этом, иначе тебе будет очень трудно потом жить. И еще, ты про службу-то помолчал бы. Не видел ты настоящей армии, и службы не нюхал.
— Закончил? — спросил Цви голосом, холодным как антарктический лед.
— Закончил. Могу быть свободным?
— Можешь, — Цви кивком отпустил Сашу и тут же, взглянув на часы, громко скомандовал: — Встали, построились в две шеренги. Отдых окончен!
Командир, хоть и послал Сашу куда подальше, все же к его доводам прислушался. Снизил темп тренировок, стал больше объяснять и показывать, а ближе к вечеру принес винтовку. За палатками был пятачок, утром туда по приказу командира взвода принесли бревна, чтобы было на чем сидеть. В центре поставили сколоченный из досок стол.
— Знаешь эту винтовку? — спросил командиру у Саши.
— Так точно, знаю.
— Вот и прекрасно, объясни товарищам, как тут что, — с этими словами Цви отдал Саше винтовку и отошел в сторону. Солдаты сгрудились вокруг стола. Саша стал рассказывать:
— Перед нами немецкая винтовка Маузер, тип 98. Хорошая винтовка, надежная. Калибр 7.92, емкость магазина 5 патронов. Когда затвор закрыт, один патрон находится в патроннике. — Саша стал называть и показывать части винтовки — ложу, затвор, курок, спусковой крючок, предохранитель. — Патроны снаряжаются в обойму, — Саша оглянулся на командира. — Есть обойма и патроны?
— Лови, — Цви полез в карман и кинул Саше обойму.
— Благодарю, — Саша поймал обойму и прошелся вдоль строя, показывая. — Заряжание производится вот так, — он оттянул затвор, вставил обойму, большим пальцем дослал патроны в магазин и вынул пустую обойму. Дослал на место затвор, перекинул флажок предохранителя влево. — Винтовка готова к стрельбе. Когда предохранитель повернут вправо, спусковой крючок не нажимается. Помните об этом, это одна из самых распространенных ошибок у новичков! Теперь давайте все по очереди, — Саша разрядил винтовку, снова установил патроны в обойму и спрятал ее в карман. — Вот как стоите, по кругу, каждый подходит и проводит полный цикл — подготовка к стрельбе и выстрел. Пока без патронов, вхолостую. Начали! Стоп, стоп, — тут же остановил он первого взявшегося за винтовку. — Никогда не направляйте оружие на товарищей! Ствол должен смотреть или в землю, или в небо.
Когда все «выстрелили» по разу, Саша показал, как производится разборка.
— Не пытайтесь сразу все запомнить. Завтра, когда получим оружие, спокойно и не торопясь пройдемся по всему. Пока просто смотрите, ничего сложного тут нет, — Саша отделил и разобрал затвор, затем показал как отделить ствол со ствольной коробкой от ложи. Все грустно посмотрели на превратившуюся в кучку запчастей винтовку. — Не пугайтесь, полная разборка нужна не всегда, обычно достаточно частичной, — успокоил их Саша. — Маузер винтовка надежная и если за ней ухаживать, не подведет.
После ужина Генрих стал свидетелем странной сцены. Взвод уже покинул столовую, и солдаты стояли снаружи, ожидая пока придет командир и строем поведет всех в расположение. Две женщины-кибуцницы протирали столы и разговаривали. Генрих, чуть задержавшийся за столом, получил от них порцию брани. Визгливым сорванным голосом старшая из женщин что-то стала ему выговаривать. Услышавший крики Цви заглянул в столовую и, переменившись в лице, что-то гневно ответил женщине. Та в долгу не осталась. В конце концов Цви сплюнул и вышел строить взвод.
— Что это было? — вернувшись в расположение, спросил Генрих у Мозеса. — И что значит «сабон»?
— Мыло, — ответил Мозес.
— Мыло? Не понимаю, причем тут мыло? — удивился Генрих.
— И мне что-то такое говорили, — сказал Давид. — Детишки пальцами показывали и повторяли это слово.
— Они нас презирают, — нехотя сказал Мозес. — Эти женщины между собой обсуждали, какие мы никчемные и что хорошо бы для нас отдельную столовую построить. Старшая, та вообще сказала, что жалеет, что нас Гитлер всех в мыло не превратил. Мол, мы ни на что не годимся, шли на убой как скот. И все в таком духе.
— Так вот оно что, — покачал головой Давид. — Занятно…
— Вы слышали? Слышали? — слова Мозеса услышал кто-то из второго звена и вскоре весь взвод возмущенно шумел, обсуждая новость.
— Что за шум? — у палаток как из-под земли вырос командир. К нему кинулись с вопросами.
— Это правда, — ответил командир. — Есть такое мнение.
— И ты тоже так думаешь? — Саша, единственный, кого не задело пренебрежительное отношение со стороны старожилов, улыбался.
— Я думаю, что каждый, кто готов стать со мной плечом к плечу и защищать нашу землю от врагов, мой брат. Те, кто над вами смеется, сами когда-то сюда приехали. Или их родители приехали, это неважно.
— Так что ж они так, а? — проворчал кто-то. По голосу Генрих узнал того, что вчера все время жаловался. Оказалось, что это не кто иной, как бывший капо — тот воспрянул, ожил и уже, наверное, забыл, как его чуть не выбросили за борт.
— Вы должны понять, что не пришли на пустое место. Все, что вы вокруг видите, все это создано трудом этих людей. Они много и тяжело работали. Для них вы дармоеды, прибывшие на все готовое. И они в чем-то правы, ведь вы могли приехать сюда до войны, как сделали настоящие патриоты Сиона. Раз вы этого не сделали, за что вас уважать?
— Несправедливо! — выкрикнул бывший капо. Взвод одобрительно заворчал.
— Несправедливо? Я думаю, вполне справедливо. Уясните раз и навсегда — вы пока никто. Пока вы не показали себя, не заслужили уважение, вы никто. Работайте, покажите, на что способны, — Цви наклонился вперед и криво усмехнулся: — Если вы, конечно, хоть на что-то способны. И вы увидите, что отношение к вам изменится. Работайте!
После отбоя в расположении взвода закипели жаркие споры. Отбившись, солдаты народ высыпал из палаток и рванул на пятачок за палатками. Кто порасторопнее, занял место на бревне, остальные стояли. На стол поставили несколько керосиновых ламп.
— Они нас ни во что не ставят! Их бы в концлагерь, я бы на них посмотрел! Да что они о себе возомнили! Кучка крестьян, которые сроду дальше своей навозной кучи носа не высовывали. И у них еще хватает наглости называть нас мылом! — возмущались одни. Действительно, слышать от каких-то крестьян о своей якобы неполноценности было обидно. Особенно приехавшим из европейских столиц, людям с высшим образованием, утонченным и культурным, или хотя бы считающим себя таковыми.
— А я считаю, что они правы, — не соглашались другие. — Мы должны забыть о прошлой жизни и начать с нуля.
— С нуля? Опуститься на их уровень? — возмущенно кричал один из второго звена, инженер из Гамбурга. — Да они же идиоты! Вместо того чтобы радоваться, что хоть кто-то приехал им помочь, они ругаются. У них тут от жары все мозги давно выкипели. Вот смотрите, одиннадцать вечера, а на дворе жара. И это в мае, а что будет в июле? Неудивительно, что они с ума посходили. Если бы не война и не проклятые наци, никогда бы я сюда не приехал! Никогда! Тут же невозможно жить! Если бы я знал…!
— Знал бы прикуп, жил бы в Сочи. Тебя послушать, так Гитлер лучший друг сионистов, — хохотнул Саша.
— Чтооо? — инженер выпучил глаза. В палатке стало тихо, Сашина реплика заставила всех замолчать. Генрих в ужасе закрыл глаза, ему показалось, что сейчас на них опять все накинутся.
— Ладно, не будем о грустном, — Саша примирительно поднял руки. — Вот ты лучше подумай, ты заводы здесь видел? Или, может, фабрики?
— Не видел. И что?
— А то, что инженерить тебе негде будет. Страна-то аграрная, да и то — вот земля, гляди, — Саша наклонился и набрал горсть земли. — Видишь, она красно-коричневая?
— И что? — снова выпучил глаза инженер.
— И то, что ты еще пойди на такой земле что-то вырасти. Семь потов сойдет. Прибавь к этому то, что здесь с водой тяжело. Так что на вашем месте, я бы отнесся к труду этих крестьян с большим уважением.
— Что ты этим хочешь сказать? — подал голос бывший капо.
— Будьте проще и люди к вам потянутся, — улыбаясь, сказал Саша. — То, что тут кто-то вас не любит, так это нормально. Приезжих чужаков нигде не любят, это закон природы. Или вы думали, что все тут целовать должны, только зато, что вы сюда соизволили приехать? Это вряд ли, мне командир уже доходчиво растолковал, что любви не выйдет.
Инженер нахмурился и сплюнул.
— Я не против крестьянского труда, — сказал молчавший все время Чистюля. — Надо будет, буду в поле работать, как все. Думаю, что для снобизма сейчас неподходящее время. И мне все равно, что обо мне подумают или скажут другие. Камни и трости переломают мне кости, но на ваши насмешки мне наплевать, как говорят англичане.
— Кроме того, я не думаю, что здесь все так считают. Несколько дураков погоды не делают, — сказал Саша. С ним не согласились, инженер снова завел свою песню. Спор разгорелся с новой силой и продолжался до полуночи, пока заглянувший на огонек командир взвода не разогнал всех по палаткам.
— Приготовились! — Цви шел вдоль лежащих на стрелковом рубеже солдат. — Целься! Огонь! — Вразнобой защелкали бойки винтовок. — Перезарядка! — Слитный лязг затворов.
Когда выдали винтовки, оказалось, что к ним почти нет патронов — всего по обойме на ствол и те строго-настрого запретили трогать. На обучение стрельбе боеприпасов не выделили. Саша благоразумно промолчал, он и так одним своим видом выводил командира из равновесия. Но другие молчать не стали и насели на командира.
— С боеприпасами сложно, — Цви развел руками. — Скажите спасибо, что хоть винтовки почти у всех есть. Еще год назад мы ходили на задания, так оружие только у половины было. И по три патрона на ствол. Цените то, что есть. Скоро обещали подвезти новую партию, тогда будут стрельбы.
Новобранцы тренировались без патронов, учились разбирать и ухаживать за оружием. Попутно Саша давал теорию — тактику действий взвода и роты на поле боя, рассказывал о том, как бывает в бою. Без лишних деталей, больше упирая на перемещения и выживание. Он даже устроил несколько практических занятий, показавших полную небоеспособность взвода.
— Это нормально, ведь прошло всего три дня, — сказал Саша командиру на разборе учений. Они сидели в стороне от отдыхавшего после занятий взвода. — Ничего, натаскаем.
— Меня только одно радует — противник у нас такой же неподготовленный. Неграмотные феллахи-ополченцы, — ответил Цви. — После первого выстрела разбегаются.
— Не стоит недооценивать противника, — покачал головой Саша. — Может выйти боком.
— Да видел я их в деле, — махнул рукой Цви. — Стадо баранов.
— Хорошо, если так, — сказал Саша, внутренне усмехнувшись: уговаривая его присоединиться ко взводу, Цви пел по-другому. Да и Тель-Авив бомбили не бараны. — Скажи, командир, ты не жалеешь, что меня к себе затащил? Только честно!
— Не жалею. Помнишь, еще в море я сказал, что нам нужны львы? Из тебя получился хороший командир звена и получится еще лучший командир взвода, — глядя Саше в глаза, сказал Цви. И Саша увидел — не притворяется. — То, что мы с тобой постоянно сталкиваемся, говорит о том, что отделения тебе мало. Надо расти и тебе и мне.
— Значит, все уже расписали? У вас это быстро…
— На днях нас отправят на операцию, — сделав вид, что не заметил сарказма, сказал Цви. — Деталей не знаю, но силу собирают большую. Надо не ударить лицом в грязь, показать себя.
— И тогда повышение в чине? — усмехнулся Саша.
— В том числе.
— Н-да, тут бы шкуру свою сохранить, а ты о чинах думаешь, — покачал головой Саша. — Ну ладно, спорить не будем. Лучше достань нам патронов, чтобы хоть чему-то людей научить. А там поглядим, разбегутся феллахи или нет.
— Патронов достану, — командир встал. — Ты об операции пока помалкивай, нечего народ будоражить. Есть?
— Есть, — кивнул Саша. Он подумал, что Цви просто не понимает, как ему повезло с подчиненными. Он вспомнил свою учебную роту образца 1941 года — кучка полуграмотных испуганных призывников. Половина вообще по-русски не понимает. И старшего сержанта Зинченко, здоровенного хохла с кулаками размером в пивную кружку. Кулаки сержант использовал как универсальный переводчик — после хорошей оплеухи команды понимали все. Сержанта ненавидели все — до первого боя, оказавшегося для многих последним. Наспех обученной и необстрелянной ротой заткнули какую-то дыру в обороне. И если бы не старший сержант Зинченко, первый бой закончился бы полным разгромом. В том бою он и погиб. Саша мысленно сравнил Зинченко с Цви и сравнение вышло не в пользу последнего. Сержант не знал языков, разговаривал матом, но было в нем что-то природное, какая-то идущая от земли несокрушимая сила. Он был настоящим.
Генриху не спалось. Вымотавшись за день, он ожидал, что отключится сразу, как голова коснется подушки. Не тут-то было. Он пересчитал добрую сотню овец, а сна по-прежнему ни в одном глазу. Он с завистью слушал мерное сопение спящих товарищей. И вдруг тишину нарушил скрип пружин. Приоткрыв один глаз, Генрих увидел в полумраке какую-то тень. Раздалось шуршание, тень что-то еле слышно переложила с места на место. Тень направилась к выходу из палатки, остановилась, точно прислушиваясь. Свет от почти потушенной керосиновой лампы на мгновение осветил лицо. Это был Мозес. В туалет пошел, решил Генрих и закрыл глаза. Но что-то в фигуре Мозеса показалось ему странным. Что-то выбивалось из привычной картины. И тут Генрих подскочил: винтовка! Мозес взял винтовку. А ведь при раздаче оружия ему винтовки не досталось. Он взял чужую…. Но зачем?
Генрих тихонько выскользнул из палатки и стал крадучись пробираться к стоящей на отшибе будочке туалета. За палатками его остановил часовой:
— Кто идет?
Генрих назвался и спросил вполголоса:
— Ты Мозеса не видел?
— Не знаю никакого Мозеса, — ответил часовой. — Но один из ваших туда пошел, — он махнул рукой в сторону столовой. Генрих засеменил туда, осторожно ступая по камням босыми ногами. Возле столовой, под навесом, стояли грубо сколоченные деревянные столы. На одной из скамеек кто-то сидел. Генрих осторожно прокрался за кустами и подобрался почти вплотную. Почти полная луна, висящая в небе, давала достаточно света, чтобы узнать в сидящем Мозеса. Затаив дыхание, Генрих стал наблюдать. Мозес задумчиво посмотрел в небо, покачал в руках винтовку и полез в карман. Свет луны заиграл на головках пуль. Раздался лязг — Мозес зарядил винтовку и прислонил к скамейке рядом с собой. Затем наклонился и стал стягивать с ноги ботинок.
Этого оказалось достаточно, чтобы Генрих сорвался с места и не чуя ног полетел в расположение.
— Саша! — он ворвался в палатку и кинулся тормошить спящего Сашу. — Саша, там Мозес! Он хочет застрелиться!
— Что? — сонным голосом пробормотал Саша. Но смысл слов Генриха быстро дошел до него и сонную одурь как ветром сдуло. — Где?
Саша схватил фонарь и как был, в одних трусах, побежал вслед за Генрихом. Мозеса он нашли на том же месте. Он сидел, уперев ствол винтовки в подбородок. Большой палец ноги лежал на спусковом крючке.
— Ты… Мозес, ты что это удумал? — Саша остановился на прилично расстоянии, опасаясь напугать. — Осиротить нас вздумал?
— Уходите, — глухо сказал Мозес, не глядя на друзей.
— Слушай, я не знаю, что там у тебя случилось, но если ты вышибешь себе мозги, это делу не поможет, — спокойным, ровным голосом начал Саша. — Отдай мне оружие, мы сядем и поговорим.
— Не надо… не старайся… это все пустое, — все так же безжизненно сказал Мозес.
— Почему пустое? Я не дам тебе этого сделать, — Саша сделал шаг, за ним шагнул Генрих.
— Да, брось это, Мозес! Подумай о нас… мы же твои друзья, — кое-как справившись с трясущимися губами, выдавил Генрих.
— Вы не понимаете, — по лицу Мозеса потекли слезы. — Я недостоин вашей дружбы. Я сволочь…
— А вот это ты брось, — Саша сделал еще один шаг вперед и Генрих тоже. — Мы, знаешь ли, тебя спрашивать не станем, сволочить тебя или нет. Предоставь нам решать, ладно? Отдай ружье!
Вместо ответа Мозес закрыл глаза и стиснул винтовку. В этот момент у Генриха сдали нервы. Он с отчаянным криком рванулся вперед, вцепился в винтовку и стал вырывать ее у Мозеса из рук. Несколько мгновений они боролись, Генрих, хоть и был намного слабее Мозеса, вцепился — не оторвать. Потом застывший как изваяние Саша справился с собой и без лишних слов ударил Мозеса в подбородок, отправив того в глубокий нокаут. Мозес обмяк и выпустил винтовку.
— Так, что тут происходит? — на шум прибежал часовой.
— Ничего, одному из наших плохо стало, — Саша взял у Генриха винтовку, повесил на плечо и склонился над лежащим без сознания Мозесом. — Так, пацан, давай бери его под коленки — несем в палатку.
— Повезло, — уложив бесчувственное тело на кровать, Саша взял винтовку и усмехнулся. — Сколько я вам долдонил про предохранитель? — флажок предохранителя был повернут вправо.
— Мозес, хватит дрыхнуть! Не спи, замерзнешь! — Саша стал бить Мозеса по щекам и вскоре тот открыл глаза. Бессмысленный мутный взгляд уперся в Сашу. Мозес попытался сесть на кровати, но тут же повалился набок. Саша придержал его за плечо и сунул в руку стакан с загодя налитой водкой.
— Пей! — приказал Саша. Мозес покорно выпил и закашлялся. — Малой, еще водки! — приказал Саша и Генрих плеснул в стакан из бутылки.
Мозес выпил и немного пришел в себя, в глазах появилась искра разума.
— Что за х… — просипел он.
— Нам надо поговорить, — Саша обхватил Мозеса и потащил из палатки. Обитатели палатки проснулись и непонимающе смотрели на происходящее. Впрочем, в курсе событий был лишь Давид, которому Генрих на ухо рассказал все. — Так, всем спать! Скоро утро, не выспитесь нихрена, — рявкнул Саша и они с Мозесом вышли. Рык подействовал на всех, кроме Генриха с Давидом. Оба, не сговариваясь, выскользнули следом.
— Рассказывай, — приказал Саша, усадив Мозеса на бревно. Рядом сели Генрих с Давидом. Вокруг было тихо, только стрекотали цикады, да шелестел ветер в кустах. Саша бросил короткий взгляд на окрестности — никого, весь лагерь спит. — Рассказывай, тут все свои.
— Нечего мне рассказывать, — после долгой паузы сказал Мозес. Он сидел, опустив голову. Света луны не хватало, чтобы разглядеть лицо.
— Самому же легче будет, если выговоришься, — настаивал Саша. — А умереть мы тебе не дадим.
— Расскажи, Мозес, — поддержал Сашу Давид.
— Вам не понравится, — сделал последнюю жалкую попытку Мозес. — Вы меня сами застрелить захотите.
— Это уж нам решать. Главное, ты знай, что на наше отношение к тебе это не повлияет. Давид, Генрих?
— Да, — одновременно откликнулись те.
— Ладно, — тяжело вздохнул Мозес. — Это старая история. Та женщина на автостанции, это моя жена…
Второй сын Мозеса родился весной 1938-го года. Для евреев в Германии то было не самое лучшее время. Многие эмигрировали, не вынеся откровенной ненависти немцев. Желтые звезды, которые были обязаны носить все евреи, превратили их в прокаженных. С ними не общались, в них плевали. Одетые в коричневую форму штурмовики могли просто остановить на улице и избить. Семья Мозеса жила на грани нищеты. Нормальной работы у него не было уже несколько лет — евреев отовсюду гнали. Он подрабатывал, где мог, но этого едва хватало, чтобы заплатить за комнату в Веддинге и купить чего-нибудь поесть. С рождением ребенка сало еще тяжелее, но Мозес держался — а что еще ему оставалось делать? Он надеялся, что все наладится, что нацисты либо одумаются, либо потеряют власть, но становилось все хуже и хуже. Жена безвылазно сидела с детьми — улицы стали опасны.
— Ну что там? Есть письма? — всегда спрашивала его жена, когда он возвращался домой. Мозес неизменно отвечал, что нет. На самом деле письма были. Как только стало припекать, Мозес написал всем своим друзьям и родственникам, как в Германии, так и заграницей. Он просил помочь, умолял принять его с семьей, хотя бы на время. Он уже понял, что будет только хуже, хоть и не представлял, насколько. Один за другим приходили ответы. Слова всюду были разными, но смысл один — нет, помочь не могут. Мозес скрывал это от жены, как скрывал правду о том, что происходит за стенами дома.
Однажды — это было в ноябре, Мозес поздним вечером шел домой. На Трифтштрассе, в двух кварталах от дома, его обогнал грузовик и тут же скрипнули тормоза. Мозес не обратил на это внимания и заметил неладное, только когда увидел идущих к нему штурмовиков с палками.
— О, жид! А ну иди сюда, жид! — загоготали штуромовики.
Мозеса сбили с ног и стали бить ногами. Он не сопротивлялся, четко понимая, что его просто убьют. Под конец его перевернули на спину и над ним склонилась ухмыляющаяся красная рожа:
— Ну что, жид, нравится? Умойся! — рожа исчезла и Мозес почувствовал, как на него сверху льется что-то теплое.
Штурмовик застегнул штаны, напоследок плюнул на Мозеса и пошел вслед за товарищами к грузовику. Мозес долго лежал, не в силах встать, потом кое-как поднялся и побрел домой. Жена отшатнулась, увидев его избитое в кровь лицо. Уже потом Мозес узнал, что эта ночь вошла в историю как «Кристалнахт», Хрустальная ночь. В тот день евреям впервые четко и недвусмысленно дали понять, что им нет места в новой Германии.
Мозес решил действовать. Кто-то намекнул ему, что можно получить французскую визу, хотя бы временную, с ней выехать, а из Франции перебраться куда-нибудь еще. Он взял напрокат приличный костюм — своего у него давно не было, и пошел на прием. Посольство осаждали сотни евреев. Прежде чем попасть к заветному окошку, пришлось отстоять огромную очередь. Мозес заполнил выданные документы и спустя неделю получил отказ. В американском, датском и голландском посольствах повторилось тоже самое. Мозес обошел все посольства, даже в советское заглянул. И везде получал отказ. Будь он писателем или профессором, или просто богатым, у него был бы шанс. Но бедный рабочий-еврей был никому не нужен.
Мозес уже был готов сдаться, когда в очереди в одном из посольств услышал, что на французскую судоверфь набирают рабочих. Он сходил по указанному адресу, его квалификация подошла, и вскоре он имел в кармане бумагу, где говорилось, что его приглашают на работу в Брест.
Он снова подал бумаги во французское посольство и на этот раз его пригласили на собеседование. Безукоризненно вежливый, но непреклонный служащий, проверив поданные Мозесом документы, сказал:
— Мы даем вам визу на полгода, на срок контракта. Вы сможете продлить визу на месте, обратившись в министерство иностранных дел.
— Скажите, а могу я взять собой семью? — осторожно спросил Мозес. — Понимаете, я не могу бросить жену.
— Это нецелесообразно, — холодно ответил чиновник. — Вы ведь не собираетесь иммигрировать, герр… Файнберг?
— Нет-нет, что вы, — замахал руками Мозес, понимая, что одно слово про эмиграцию и ему не дадут даже такую визу.
— В таком случае, ваша жена может подождать вас в Берлине, — чиновник подул на печать и припечатал лежащую перед ним бумагу. — Желаю удачи, герр Файнберг.
С того дня Мозес словно раздвоился. Одна его половина спокойно готовилась к отъезду, а вторая билась в истерике, ужасалась и негодовала. Но страх, липкий, несмываемый как моча штурмовика страх, охватил Мозеса. Он ни слова не сказал жене, делая вид, что все идет как должно. В один из дней Мозес собрал чемодан, обнял на прощание жену и сына и отправился на вокзал.
— Я думал, что их больше нет, — рассказывая об этом, Мозес рыдал. — Если бы я мог вернуться назад и все переиграть! Если бы я тогда знал, как тяжело мне будет жить, зная, что я предал их, я бы ни за что не ушел!
— Да ты и правда, сволочь! — Генрих вскочил и сжал кулаки.
— Сволочь я! Убейте меня! — еще горше зарыдал Мозес. — Я не заслужил жизнь!
— Так, спокойно, — в голосе Саши лязгнул металл. — Ты, малой, сядь. А ты, Мозес, слушай внимательно. Слушаешь?
— Да, — одними губами прошептал Мозес.
— Ты натворил дел, и тяжесть эту с тебя никто не снимет. Я тебя понимаю, поверь. Я был на войне и видел, как люди и не такое от страха вытворяли. Но сейчас у тебя есть всего два варианта. Самый простой и легкий — покончить собой. Это вариант труса — натворил и в кусты. Но есть и второй вариант, путь человека. Ты можешь исправить то зло, что причинил. Воюй, работай, приноси другим пользу и сделанное добро рано или поздно перевесит зло. Выбор за тобой, — Саша встал, хлопнул Мозеса по плечу и пошел к палатке. Он по-прежнему был в одном белье. Вернувшись в палатку, он не стал ложиться. Занималась заря, и спать уже не имело смысла. Саша оделся и стал ждать подъема. Вскоре пришел Мозес, вид у него был замученный, он прятал глаза, но Саша почувствовал — кризис миновал. Как бы ни повернулись дела, попыток самоубийства не будет.
На плац перед палатками выбежал Цви и скомандовал общее построение. Засуетились дежурные. До подъема оставалось еще полчаса. Сашино звено построилось первым — из-за Мозеса никто так и не заснул.
— Солдаты! Братья! — когда взвод построился буквой «П», начал командир.
— Хреновый расклад, — прошептал себе под нос Саша. — Когда солдат называют братьями — это к кровопролитию.
— Коварный враг перерезал дорогу на Иерусалим! — рубил фразы Цви. — Наши войска там бьются в полном окружении. Командование приказало разблокировать Иерусалим и эта миссия возложена на нашу бригаду! Завтра мы выступаем на юг…
Мерказ клита (центр приема) (ивр.) — центр временного размещения новоприбывших.
Репатрианты.
Название вымышленное.
Мефакед хулия (ивр.) командир звена.