Что ж это ты вдруг так раскисла, милая, держись-ка поуверенней, обратилась она к себе, переняв чужую поощрительную интонацию. У уверенности были и дополнительные основания: сразу после извержения ей стало намного легче, будто из неё вышел тяготивший, разбухавший в ней избыток чего-то, судя по результатам исхода - жидкого. Странно, откуда бы ему тут взяться, излишку жидкости.
- Судя по цвету, пили купорос, - определил он. - Возьмите ещё таблетку.
Отказ принять гостеприимное предложение его конечно же обидел. Очень хорошо, ещё одно облегчение. Как и уютный полумрак холла, после адской-то площади и серно-кислого извержения Геенны.
- Нет, пожалуй, не надо, - хрипло проворковала она. - Больше не хочется себя испытывать. Если чего и хочется, то свободно вздохнуть: я всё время задыхаюсь. А пила я молоко, и вроде бы нормальное. Разве что слишком жирное. И недостаточно холодное, я привыкла со льдом.
- Я уж понял, что вы привыкли всё делать... по-американски.
Он, как будто, поддержал предложенный ею тон, соответствующий её навыкам. И она бегло, словно отмечала тезисы заготовленного доклада, пожаловалась и на другие болезненные ощущения: ватные ноги, повышенная влажность кожи - никогда раньше так не потела, наверное, от этого и зуд, занудный, как зуд бра в комнате наверху... Кстати, пора и починить, а то невозможно уснуть как следует. Но от того зуда всё ж таки можно избавиться, трижды дёрнув за верёвочку. А от этого...
Она даже показала, где именно зудит сильней всего, и снова поймала свои руки на бессознательных, без её приказов, движениях. Поймала саму себя на том, что показывая, где зудит - почёсывает, скребёт эти места ногтями: то вокруг поясничных позвонков, сзади, то под грудью, cпереди. Поймать же себя удалось только потому, что ногти предательски потрескивали, такой неприятный звук, но зуд не усмиряли, ещё большая неприятность. И вообще обнаружилось, что зудит не на поверхности кожи, а под ней, на небольшой - а всё же недостижимой глубине. Благодаря этому своевременному открытию, ей удалось удержаться и не почесать голову. Это было бы уж слишком, дорогая, запоздало подумала она. Впрочем, оно бы отлично соответствовало всему остальному, успевшему тут с тобой случиться, и от чего тебя не удержал никто: всё случившееся перегружено ровно таким же лишком. Что ж, никто не удержал, но никто и не виноват, разве ты не сама затеяла всё это дело? Значит, и раскаиваться в этом тебе самой.
- Это всё от жары, - поставил он свой диагноз, ничему не удивляясь, или не замечая деталей рассказанного и показанного: усвоив лишь общее, или только хорошо ему знакомое. - Обычный перегрев. Осторожные люди в полдень у нас не выходят. Вам надо было пролежать весь этот день в темноте. Вчера у вас была морская болезнь, а вы сразу сегодня на солнце. Вспомните-ка, я предупреждал. Но у вас, так сказать, заложило уши.
- Я помню, да и не вы один щедры на предупреждения... А что мне с них? У меня выбора нет, мне надо работать, иначе - зачем же было всё это затевать!
- Вот именно, - подтвердил он. - Но как это у вас нет выбора? Придётся задержаться, говорите вы, вот какие вы сделали из всего выводы. А прочисти бы вы уши и глаза бы пораскрой, коли уж нашлись добрые люди, давшие вам предупреждения... Если б вы им вняли, то поступили бы совсем наоборот: уехали бы отсюда, не откладывая, прямо сейчас. И сказали бы совсем противоположное. Что ж, придётся нам расстаться, сказали бы вы.
- Это почему же я должна... - заколебалась она. - И потом, разве я не должна вам за комнату?
- Ах ты, Господи, - сквозь зубы проговорил он. - За кого же вы меня принимаете? Мы не такие мелочные, как вы думаете...
Он снова порылся в ящике, на этот раз в нём продлённо звякнуло, захватил что-то в горсть и протянул ей. Она оторопело уставилась на его раскрытую ладонь, на сложившуюся в протянутом к ней ковшике фигуру: ключи от её "Фиесты", пересекающие по диаметру колечко, к которому они подвешены, как колокольчики. Что ж, этот знак действительно смахивает на запрещающий длительную стоянку, а звяканье его - на звон прощальный. Похоже, желательное расставание ещё и неизбежно. Это его тягостные железные звоночки, оно уже, кажется, совсем близко. Уже, собственно, тут.
- И зачем только я сюда приехала... - прошептала она.
Горечь и кислота, обычно с затруднением совмещающиеся друг с другом, теперь легко сошлись в одно место: у корня её языка. Нет, немного глубже, на полпути между их источниками, между языком и сердцем. Ведь кислота, скорей всего, это послевкусие извергнутого желудком содержимого, но горечь... горечь вовсе нет. Она - привкус извергнутого содержимого сердца, горечь расставания. Терпкий вкус разочарования оставшейся ни с чем, опять только с самой собой, души.
- И вправду, зачем... - снова подтвердил он. - Ну, а нашли вы то, за чем приезжали?
- Не знаю, - сказала она. Это робкое признание, собственно полупризнание, далось ей через непомерное усилие. Но она сумела проделать ещё одно, дополнительное, и всё же довела дело до конца.
- Если совсем честно - пока нет.
СЕДЬМАЯ ПОЗИЦИЯ
- Однако, будьте уверены, найду, - заявила она от порога. - Не сомневайтесь. А... и вы тут, padre? Рада вас видеть. А вы меня?
Оба одновременно прекратили свой разговор и повернули к ней головы. Не дожидаясь ответа, она прогарцевала к конторке. По мере её приближения взгляд Адамо поднимался всё выше и выше над бортиком конторки, пока не упёрся в верхнюю пуговицу её жилета с таким выражением... собственно, без всякого выражения, будто он не столько смотрел - сколько слушал, как шуршат её шорты. Глаза облокотившегося на правый бортик prete поступили совсем наоборот, заскользили в противоположном направлении, и когда она подошла поближе остолбенело уставились на её колени. Она порадовалась и этому.
- Интересно, что это мы тут так интимно обсуждаем, - говорила она, быстро надвигаясь на онемевших, застывших в своих позах собеседников. - Погоду или канонические тексты... а-а, понимаю, текущие дела кооператива? Вот я вас и застукала, заговорщиков... Сказать прямо - накрыла.
Заключительную язвочку она подпустила, уже пристраиваясь к конторке с левой стороны так, чтобы от священника её отделил зелёненький зонтик, прислонённый к стойке в том же месте, где она его оставляла. Наверное, вернувшись и после более длительного отсутствия, найдём его точно в той же позиции. Он и двадцать лет преспокойно тут простоит, никто не сдвинет его с места. Вот уж действительно райский уголок: двадцать лет - и те как один миг, или как вечность.
- Интересно, откуда мы такие... мокренькие? Я думал, вы уже добрались до Pоtenza, - поднял брови Адамо, возможно, выражая этим способом своё изумление. Ну что ж, значит, какие-то чувства ему доступны, по меньшей мере, он слыхал о некоторых из них.
- А я надеялся, что уже и до своего Мюнхена, - добавил священник, справившись, наконец, со своим остолбенением.
- Да, мы такие из Potenza, - желчно сказала она, стараясь не глядеть в его сторону, на его зеленоватые впалые щёки. - Вы угадали, Адамо, я уже было добралась туда и даже заправила машину. Слава Богу, они там уже цивилизованы: принимают кредитные карты. Попыталась я и сама заправиться, соблазнилась их жутким бутербродом, совершенно напрасно, разумеется. Как раз когда я подступалась к этому бутерброду, вмешалась вдруг какая-то сила... Какой-то голос вдруг... Но ладно, оставим шутки, если они вам так не нравятся. Если они у вас тут не приняты. Без шуток если - то моя машина раскалилась, как утюг, и этого просто нельзя было вынести. Я все окна открыла - никакого толку, стало ещё хуже. Гораздо хуже, чем тогда, когда меня тут перед вами вывернуло. Стало совершенно ясно, так мне и до Неаполя не дотянуть... У вас тут надо передвигаться по ночам, как в Сахаре. А что, мою комнату уже заняли?
- Да нет, - пожал плечами Адамо, - она свободна, как и все другие. Значит, в следующий раз намереваетесь ехать этой ночью? Учтите, всё равно придётся платить полностью за вторые сутки...
- Заплачу за всё, - с угрозой усмехнулась она, - университет всё оплатит. Не беспокойтесь, я останусь тут, пока не решу все вопросы. Я привыкла доводить дела до конца, ну и, конечно, платить долги... А вот вам и залог, что я больше не убегу.
Она покрутила ключи на колечке вокруг пальца, один, два раза... и вполне удачно перебросила их через бортик конторки. Ударившись о кожаную обложку по-прежнему лежащей на столе книги, они мягко прозвенели.
- Потому и вернулись, - согласился Адамо, накрывая их ладонью. - Сами не любим оставлять дела недоделанными, но и начальство ведь такое не приветствует.
- Не только... - заколебалась она, но всё-таки довела до конца и это, как и обещала. Это признание тоже далось ей нелегко. - Там, на бензоколонке я вдруг вспомнила, что забыла у вас свои вещи. Оставила в комнате рюкзак со всеми вещами, так меня тут у вас отделали... Отшибли все памороки. Ну, а вы-то почему не напомнили, когда я уезжала, назло?
- А какое мне дело до ваших шмоток! - возразил он. - Это не моя забота. И потом, может, вы это нарочно сделали, по плану.
- Ну, и зачем именно, по-вашему?
- А для... дела, всё для дела, - грубо передразнил он её слова. - Чтобы вернуться, скажем.
- А может, вы хотели таким образом избавиться от каких-нибудь улик, заметил священник. - Кто знает, что вы там таскаете?
- Простите, padre, но не хотите же вы сказать, что вам-то как раз есть дело до моего бельишка? - огрызнулась она направо, и сразу вернула голову в прежнее положение: - А вы, хозяин, что не убирали комнату после моего отъезда? Пусть и нет клиентов - но для профилактики привести в порядок помещение руки же не отвалятся... Медик, у вас там полно насекомых, не протолкнёшься!
- Так вы, значит, служите в санитарном управлении, signora? - упорствовал священник. Маленький отпор придал ему жизни, отличное средство: упырь оживал прямо на глазах и опять жаждал крови. Чем скорей он снова разговорится - тем лучше. А если он разговорится вовсе не о том, что от него требуется, то найдутся и средства заткнуть ему рот.
- А что, есть уже и такое в общем нашем доме - наши санитары там, ваши тут? Ну, а у вас там, - пристукнул Адамо полусогнутым пальцем по лбу, - у вас там, в вашем личном управлении всё в порядке, никаких насекомых нет? Я понимаю - забыть зубную щётку, или шпильки, но все вещи! Впрочем, я ж вам говорил, перегрев - опасная штука.
- Навряд ли только он причина... - примирительно сказала она. Вон как они оба теперь разогреваются, куда быстрей, чем прежде. С такой стремительностью быстро окажемся у границы, за которой опять придётся прощаться.
- Я ведь тогда не обо всех своих болезненных ощущениях вам доложила. Вот, например, из глаз течёт, и не слёзы, а такое липкое... как из выдавленного прыщика. Да, из них будто тоже выдавливают, двумя пальцами - знаете такой приём? И там так жжёт, будто туда плеснули йоду. Перед всем, что я вижу, пульсируют радуги, я как бы сквозь них всё вижу. Всё из-за этого становится то зелёным, то таким золотисто-жёлтым. Я было грешила на подлые светофильтры, к ним прямо притягивается эта гнусная пыль, которая у вас тут повсюду. Но вот сняла очки, и всё осталось точно таким же. Говоря про йод, я не метафоры сочиняю, говорю о действительных вещах: у меня есть опыт. Это случилось давно, но я хорошо помню тогдашние ощущения. Мне было лет, ну, шесть-семь, и я расцарапала бровь, а мне помазали ранку йодом и он затёк в глаз. Боже, как я плакала! Пока всё там не очистилось, со слезами не вытекло... А ещё я чувствую боли подмышками, и немного в груди, слева. Вы ещё вообразите, что я чересчур мнительна. Но с тех пор, как у меня в детстве была астма, я поневоле прислушиваюсь к тому, что проиcходит в организме. Я всегда настороже, отсюда всякие подозрения... Вот, например, сейчас: вроде, взбухли железы, уж не рак ли?
- Что значит - вроде? - поморщился Адамо. - Взбухли или нет?
- Не щупала! - отрезала она и покраснела, но всё же удержалась от взгляда направо: узнать, как нравится эта тема prete.
- Хорошо, - пожал плечами Адамо. - Вы меня уже разжалобили, можете не продолжать. Я и сам вот-вот заплачу. Только... почему же сразу тяжёлая кавалерия, сразу рак! Извините, я всё-таки врач, может у вас просто начинается менструация? Вы скажете, что у вас обычно всё протекает полегче. Но в такую жару могут произойти непредусмотренные изменения обычного протекания...
- По срокам не должно быть! - с негодованием отмела она, только сейчас вполне осознав своё смущение. - У меня пока с этим в порядке. Протекает типично, в регулярные дни, не как ваши майские ужасы приблизительно раз в двадцать лет. Но оставим это. Всё это чепуха. Я крепкая, обойдётся. Давайте серьёзно поговорим о моём деле.
Осознание смущения сделало своё дело, ей легко удалось прервать перечень новых ощущений. То есть, о самых интимных из них умолчать. А ведь боль была и в паху. Она прислушалась к ней: горячая, но ещё слабая, как если бы кипение в этом тигле только предстояло, и боль только начинала пузыриться и вспучиваться. Слабая, её даже не отделить пока от оживившегося поблизости оживлённого небольшими препятствиями в разговоре - подзабытого уже зуда нетерпения, некогда растворившегoся в том, что выглядело установившимся спокойствием: в равнодушии изнурения.
Те же, оживляющие ощущения препятствия неприятно задерживали развитие самого разговора. Уступив им, беседа вполне могла бы и замереть, сама собой, и потому она постаралась побыстрей перескочить через них: чрезмерно возбуждённо, захлёбываясь и поёживаясь - зуд разбегался из мест, где его оживляют, морозными мурашками по всей коже - и дрожа от нетерпения, снова, в который раз изложила цель своего прибытия сюда уже заученными словами. Но теперь намного сокращённей. Потом пожаловалась в том же стиле, что обстоятельства складываются против неё, как нарочно. Они обступают её - но не дотянуться, на таком они расстоянии: вытянутой руки, но не ближе, не ухватить. Они все нарочно образуют вокруг неё такой частокол на расстоянии, чтобы внутри него оставалась пустота, ноль, и она бы оставалась совсем одна в этой пустоте, внутри этого ноля. Этим средством все они намеренно одиночат и пугают её, чтобы она испугалась и отказалась от любого своего намерения, и только потому, что это её собственные намерения.
Возьмём основное из них. Приведшее её сюда дело, такое простое, безобидное и, главное, такое ясное! А все, с кем она сегодня говорила, упорно считают, что она врёт. Что всё, о чём она их просит, такие, в сущности, мелочи, - на самом деле выдуманная ею легенда прикрытия. Прикрытия чего? Ну, например, они уже не сомневаются в том, что имеют дело с полицейским агентом, участником операции против мафии и коррупции. Padre должен подтвердить это, если он человек принципиальный, за какого себя выдаёт...
И это её обращение направо не сопровождалось поворотом головы, будто требование подтверждения сказанному относилось к отсутствующему, находящемуся за кулисами участнику действия. Голос за сценой, такова была отведенная ему роль в этом трио: я, ближайшее ему "ты", и очень далёкое ему "он", расположенное в закулисной тьме. Обращение к padre в третьем лице подчёркивало дистанцию между присутствующими тут, по эту сторону кулис, - и отсутствующим, и было теперь её маленькой местью своему недавнему мучителю. Свой человек Адамо не нарушал сложившуюся мизансцену, будто такая месть была приятна и ему, вёл свою партию соответственно установке на то, что священника здесь якобы нет. Будто он вообще-то существует, ничего не поделаешь, так уж указано в либретто, и где-то там или даже повсюду он есть, но только не тут и не теперь. А если его лично тут нет, то безразлично и кому принадлежит голос, доносящийся сейчас сюда из области закулисной тьмы. Да хоть и никому, да хоть бы в той тьме не было никого: один некий никто.
Никогда бы не подумала, продолжала она, что такое может произойти со мной! Мне не удаётся держать нить беседы в руках, они уворачиваются от ответов на простые вопросы. Подсовывают мне то, в чём я вовсе не нуждаюсь, какую-то дряхлую дрянную мебель... вы можете такое представить, Адамо? Вообразите, что вы всучаете мне ваше двуспальное корыто, а я тащу его на горбу в Рим, а то и в сам Мюнхен! А то, в чём я действительно нуждаюсь - ускользает из рук, как старый обмылок, раз за разом, одно и то же... часами, годами, двадцать лет, сто лет, тысячу!